Мамина улыбка. Глава 6

Глава 6
Везде вместе, везде за руку. Если не могла пойти сама, – «Иди с отцом». Да, так она всегда говорила. Не «с папой», а «с отцом». «Спроси у отца», «Не говори отцу», «Не хочешь доедать – отцу отдай». Но только одну фразу почему-то по-другому: «Вся в папашу своего!» Да, я действительно очень похожа на папу: и внешне, и характером. А еще больше – на папину мать, свою севастопольскую бабушку Тому. Черты лица, разрез глаз, волосы, фигура – всё её. Маму это, с одной стороны, раздражало, а с другой, – она чувствовала удовлетворение от того, что дочь не такая красивая и эффектная, как она. И она иногда словно невзначай, словно мимоходом, с лёгким сочувственным смешком подчеркивала своё женское превосходство надо мной. «Нда, жаль, конечно, что волосы у тебя в ту породу – жиденькие и прямые, как солома…». «Эх, вот не получились у тебя глаза зелёные в меня, та порода переборола». «Плечи широковатые и талии почти нет…да и коленки массивные… это в бабу Томину породу». Не думаю, что всё это делалось из какого-то злого умысла. Она просто констатировала факт. А я проглатывала все эти «комплименты» безропотно, как горькое лекарство. Я принимала их как должное, верила маме безоговорочно, и к поре расцвета была абсолютно убеждена в своей непривлекательности. Я чувствовала себя какой-то большой, неизящной, неуклюжей, стеснялась своих больших ступней и квадратных коленей, своего высокого лба и полных губ.
Вы скажете, что в подростковом возрасте никому не нравится свое отражение в зеркале. Я думаю, это не совсем так. Вернее, я уверена, что это не так. Потому что я видела и вижу, как тщеславны многие юные девушки, как они упиваются собственным очарованием, даже если вовсе им не обладают. С каким самодовольством глядят они на себя и без стеснения заявляют, что они «идеальны», «шикарны» и «умопомрачительны» (конечно, если обладают достаточным словарным запасом, чтобы использовать такие слова в речи). И я завидую им. Потому что эти девочки смотрят на себя и видят себя глазами своих родителей, которые с раннего детства говорили им, что они хорошенькие, милые, красивые, очаровательные, что они – маленькие принцессы. А потом – весь остальной мир смотрит на них и видит их такими, какими они привыкли себя считать. Это кажется невероятным, но это работает. Бывает, что девчонка совершенно обычной наружности, а порой и с изъянами внешности, совершенно искренне считает себя красоткой и «несёт» себя миру как дорогой подарок, которого ещё не всякий и достоин. И мир воспринимает её именно так. И это прекрасно. Так и должно быть. Я помню, как после школьного выпускного моя классная руководительница сказала мне: «Ты самая красивая девочка в нашем классе», помню, как горько я усмехнулась, – я не поверила ей. Подумала: «Конечно, она просто хочет меня утешить». Какая там самая красивая… Ещё самая умная, может быть. Хотя и насчет ума своего я не была так уж уверена, но всё же. Книги всегда были моим самым надёжным убежищем от зеркал.

Книги были и лучшим спасением от одиночества и несвободы. Длинные зимние вечера, бесконечно долгие летние дни, которые мне приходилось проводить дома, если у мамы не было настроения куда-то идти, а идти одной мне не позволялось, – все это время я проводила, забравшись с ногами в свое уютное мягкое кресло около окна и погрузившись в очередной том Достоевского, Чехова или Булгакова. Порой их сменяли величественные иностранцы – Диккенс и Бальзак, Моруа и Ремарк. А когда мне хотелось чего-то более легкого, но не менее увлекательного, с книжной полки сходили утонченные Конан-Дойл, Джером К. Джером и О.Генри. В такой элегантной и блистательной компании разве почувствуешь себя одинокой и несчастной?
А еще, когда читаешь не урывками, не украдкой между сотней дел, а подолгу, уходя полностью в совершенно иной, незнакомый, неведомый мир, созданный воображением писателя, ты словно отрываешься от реальности, словно выходишь из собственного тела. Тело – свернулось калачиком в кресле в углу комнаты, а душа твоя – уже там, в мрачном Петербурге середины девятнадцатого века, на Гороховой, возле массивного желтого дома, где за кружевными занавесками сверкают чёрные безумные глаза Рогожина. Или она парит над играющей яркими солнечными бликами июньской Темзой, растворяясь с беззвучным смехом в фонтане искрящихся брызг от весёл, которыми неумело орудуют джентльмены из Сити, решившие во время отпуска слиться с матушкой-природой…. И только вконец затекшая и занемевшая нога вдруг резко выкинет тебя из мира грёз, безжалостно напомнив о существовании бренной оболочки, которую, кстати, уже и покормить пора, ибо день клонится к вечеру, а ты сегодня съела только пару ложек овсянки с мёдом на завтрак. И ты, ревниво проверив, сколько еще страниц осталось до конца (так запойные пьяницы проверяют, сколько еще вина осталось в бутылке), поднимаешься нехотя, и разминаешь, тихо поскуливая, одеревеневшую ногу, по которой начинают бежать больнючие колючие мурашки. Шлепаешь на кухню, чтобы на скорую руку приготовить что-нибудь и заморить червячка, а затем снова вернуться в свое кресло у окна и взять в руки такую, казалось бы, простую и обычную с виду вещь – пачку плотных бумажных листов в твёрдой обложке, – которая на самом деле не что иное, как Портал в Параллельный Мир.
Однажды утром, в воскресенье, только проснувшись, я сразу же пошла на кухню, где папа с мамой спокойно разговаривали и смеялись (счастливые мгновения!), и там, болезненно морщась от одного только воспоминания, качая головой, прислонилась к белоснежному прохладному боку холодильника, словно ища у него поддержи, и вывалила родителям: «Ох… как же вчера Настасья Филипповна с Аглаей сцепились!» Папа с мамой покатились со смеху. Знали они, что дочка у них впечатлительная, но чтоб настолько… А мне вовсе не было весело. Потому что я вчера вместе с князем Мышкиным металась между этих двух женщин, любя и жалея обеих, и сердце разрывалось от безысходности и тоски при виде того, как с диким лязгом скрещиваются мечи их гордыни, ревности, самолюбия, отчаяния и страсти.
Да, я читала много, запоем, нередко перечитывала книги по два и три раза, находя в них каждый раз что-то новое, чего, казалось, не замечала раньше. Я аккуратно отмечала простым карандашом те места, которые особенно впечатлили меня, или больше всего заставили задуматься, и нередко выписывала цитаты в специальную толстую тетрадь. Мне не было скучно. И повторюсь, я не чувствовала одиночества, но это, однако не мешало мне снова и снова влюбляться в девушек: со своего курса, с курса младше, или даже просто в какую-нибудь прохожую на улице, если вдруг я замечала её несколько раз на своем привычном маршруте. Это было как наваждение, как болезнь, и у меня была особая толстая тетрадь в качестве «истории болезни», подобной тем, что ведут лечащие врачи в больнице, записывая ежедневно все наблюдаемые симптомы, все результаты анализов своих пациентов, и отмечая динамику выздоровления. Я сама была и пациентом, и врачом, и положительной динамики в моем состоянии даже не предвиделось.

А потом вдруг наступил период активного «сватовства». Когда девушке уже за двадцать пять, и она недурна собой, с образованием и из хорошей семьи, но всё ещё не замужем, вокруг вдруг появляется очень много желающих исправить последнее досадное обстоятельство. Это, конечно же, родственники, это мамины коллеги по работе, твои собственные коллеги по работе, мамы твоих бывших одноклассников, просто знакомые – близкие и дальние, – в общем, все кому не лень. И все они, словно сговорившись, начинают находить каких-то холостых или разведенных особей мужского пола всех возрастов, рангов и мастей, и с азартом пытаются пристроить их тебе в мужья. Причем, никому даже в голову не приходит поинтересоваться, нужно ли это тебе самой. Само собой разумеющимся считается, что не просто нужно, а жизненно необходимо. И всё обставляется так, словно заботятся о тебе, хотя на самом-то деле, тебе стараются впихнуть залежалый или бракованный товар, с уверенностью, что ты-то возьмешь, раз сама до сих пор не в цене. Поверьте, я не со зла так говорю, и конечно, в каждом человеке есть много хорошего, и каждый достоин любви и счастья. Только после целой череды закомплексованных, откровенно тупых, невоспитанных, странноватых, и даже с явными психическими отклонениями «претендентов», мне стало казаться, что я и в самом деле совершенно никчемная, раз со стороны видно, что я лучшего не заслуживаю, кроме как быть пожизненной нянькой. Было обидно и горько. Но в то же время, я сама отваживала таких парней, о которых мечтала бы любая, – просто потому, что они были мне не нужны. Ну, не нужны, и всё тут.

Мама наблюдала за всеми этими многочисленными пробами и ошибками отстраненно, практически не вмешиваясь, как это не удивительно. Сейчас мне даже кажется, что для неё весь этот театр абсурда был своего рода развлечением, чем-то вроде сериала по телевизору. И в то же время, я думаю, что она всё время была начеку. Потому что если к «свиданиям» с сыновьями своих коллег она относилась весьма благосклонно, то ухажеры со стороны уже не получали её одобрения. А когда я стала встречаться со старшим лейтенантом сапёрных войск, с которым познакомилась на катке, тут она приложила максимум усилий, чтоб у нас ничего не вышло.
Хотя на самом деле, не вышло бы в любом случае, потому что лейтенант-сапёр, помимо того, что был мужского пола, так ещё и оказался скрягой и домостроевцем, что позволило мне расстаться с ним без сожалений и угрызений совести. В целом-то он был неплохим парнем, конечно, но маму явно не устраивало то, что меня увезут куда-то далеко от неё, возможно, на другой конец страны; а что касается меня, то я на тот момент уже загорелась идеей получить второе высшее образование, и слова сапёра: «Зачем тебе еще учиться, заучишься и с ума сойдешь» мгновенно решили всё дело – и не в его пользу. Летом парень еще пару раз звонил мне, сообщил, что его переводят по службе в Красноярский край. Но я слушала его просто из вежливости и отвечала только «да» и «нет». На том всё и закончилось, по сути, не успев и начаться. А осенью я поступила в университет, на вечернее отделение, чтобы воплотить свою детскую мечту и стать переводчиком. И моя семидесятилетняя мама поступила в этот же университет вместе со мной.

Кажется, именно в тот момент, когда мы с мамой вошли в комнату приёмной комиссии, и она с невозмутимым видом положила рядом с моим своё заявление о поступлении на факультет лингвистики, нашей c нею многолетней дружбе пришёл конец.
Конечно, я со спокойным вызовом смотрела в глаза однокурсникам, которые почти откровенно смеялись и чуть не крутили у виска, глядя на сидящую на лекциях престарелую студентку. На все их ехидные вопросы я отвечала с достоинством, и в целом-то я была не против того, чтобы она училась, раз ей скучно и тоскливо сидеть дома, – но в душе у меня бушевала буря, в душе поднимался страшный бунт: зачем, почему она именно здесь, вместе со мной?… Существует множество клубов и самых разных курсов для пожилых людей, почему нужно было поступать вместе со мной в вуз? Я шла сюда не столько даже за вторым дипломом, сколько за свободой и независимостью. Я предвкушала это свое второе студенчество, как глоток свежего воздуха: надеялась на новые знакомства, новые дружбы, и конечно – на главную, судьбоносную встречу, – почему бы и нет? Я ждала начала учебного года, как дорогого подарка. Но в самый последний момент мама, со своей лукавой, девчачьей такой улыбкой заявила, что она тоже пойдет учиться. И быстренько, за пару дней собрала все документы и сходила в фотоателье сделать фото на студенческий билет. Все мои надежды обрушились с треском и грохотом, и тогда я впервые по-настоящему почувствовала себя несчастной. До меня, наконец, дошло, что я заперта в клетке её эгоизма и самодурства. И теперь уже навсегда.

Но я не бунтовала открыто. Я старательно делал вид, что все хорошо, что я принимаю эту ситуацию, и я действительно изо всех сил старалась её принять. И всё же каждый вечер, когда я входила в лекционный зал в сопровождении мамы, мне хотелось провалиться сквозь землю. Со временем все однокурсники уже привыкли к нашей странной парочке, и все они, да и преподаватели относились к маме очень доброжелательно, и никто уже не посмеивался, когда она на практических занятиях «зависала» с переводом, или читала не ту строчку в упражнении, или выдавала какую-нибудь реплику совершенно невпопад. Но я каждый раз при этом испытывала почти физическую боль. Будь на её месте другой, посторонний мне человек, я бы чувствовала всё по-другому, но это была моя мама. И мне ужасно горько в этом сознаваться, но я стыдилась её. Но главное, меня тяготило именно её постоянное присутствие.
Наш обычный день выглядел теперь так. Я вставала утром, готовила завтрак и уходила на работу. Мама в мое отсутствие делала уроки: аккуратно переписывала из моей в свою тетрадь вчерашние лекции (на самих лекциях она писала черновик на отдельных листочках, так как не поспевала за лектором), выполняла упражнения для практических занятий, учила слова. Около трех я приходила с работы, готовила на скорую руку обед (или разогревала принесенные из школьной столовой котлетки), проверяла мамины задания, доделывала за нее то, что она не смогла или не успела сделать. А мама в это время собиралась на нашу вечернюю учебу, не меньше часа уделяя тому, чтоб расчесать и уложить волосы. Потом мы пили чай и ехали в Университет. Занятия шли с шести до девяти вечера, после мы возвращались домой, по пути в круглосуточном киоске покупали ливерной колбасы и кабачковой икры на ужин. Дома после ужина я выполняла свои задания по учебе и шла спать. А мама еще долго сидела со светом в своей комнате или на кухне, читала и писала что-то. И так каждый день. По выходным мы чаще всего ходили в библиотеку, опять же вместе. Мы начали часто ссориться. Я не могу припомнить конкретных причин этих размолвок, мне кажется, мама просто чувствовала моё отношение ко всей этой ситуации, и её это ранило.
Вспоминаю один день, когда мы очень сильно поругались. С утра мама чувствовала себя неважно, ей было трудно сосредоточиться, чтобы сделать уроки, и когда я пришла с работы, она заявила, что не пойдет сегодня на занятия. Я пошла одна. Наконец-то. Я летела туда, как на крыльях. А до первой пары моя одногруппница и тёзка Катя, с которой мы ближе всего общались, предложила вечером пойти из Университета пешком, прогуляться, – был чудесный сентябрьский вечер, теплый и тихий. В это трудно поверить, но я радовалась этому предложению, как маленькая девочка, я просто вовсю наслаждалась своей короткой свободой…
Мама приехала в Университет ко второй паре. Когда я увидела, как она входит в аудиторию – как обычно подтянутая, в сером деловом костюме, на каблуках, с четко обведёнными карандашом и ярко накрашенными губами, со своим неизменным белым кожаным портфелем, – у меня просто всё перевернулось внутри. Я так хотела побыть здесь сегодня одна. Я пообещала Кате пойти после пар пешком вместе. Я… Я смотрела на маму, и мне хотелось зажмуриться и завизжать, заколотить изо всех сил по парте кулаками. Во мне, тридцатилетней женщине, бесился и надрывно рыдал тринадцатилетний подросток.
– Зачем ты пришла? – я старалась говорить как можно тише и едва сдерживалась, чтоб не заплакать.
– А что? Что мне дома сидеть? В четырех стенах… – она вытаскивала из портфеля папки с листами, ручки.
– Ты же сказала, что не пойдешь сегодня. Тебе же было плохо. Зачем. Ты. Пришла.
– А что такое? В чем дело? – она подняла на меня глаза, полные злости. – Я видела, как ты обрадовалась, что я не пойду. Помчалась довольная. Вот я и решила взять себя в руки. Пересилить себя. Я это умею.
– Я знаю, что ты умеешь. Но что мне теперь делать? Я договорилась с девочкой, что мы пойдем домой пешком. А теперь что мне ей сказать? Что я не пойду, потому что мне надо идти с тобой?
– Что я опять сделала не так? Я тебе всё время мешаю! – вывалила она свое главное обвинение. Она тоже говорила почти шепотом, но все равно со стороны было прекрасно видно, что мы ссоримся.
– Да почему всё время? – пошла я на попятный, мгновенно повесив на себя эту вину и пытаясь оправдаться. – Просто сегодня, именно сегодня я договорилась с девочкой…
– Ну и иди с кем хочешь, что ты мне выговариваешь тут?
– Ты прекрасно знаешь, что я не смогу пойти с ней. Ты же не пойдешь домой одна…Зачем тебе обязательно надо было сегодня идти!
Это был разговор ни о чём. Я уже понимала это. Спорить с мамой, пытаться ей что-то объяснить или доказать было абсолютно бесполезно. Всегда. Потому что она всегда и во всем была права. И я, мы с папой привыкли к этому. Мы уже давно приняли это, как должное. Мы подчинились. Но в тот момент, ощущая себя подростком, которому в кои-то веки разрешили пойти погулять, а потом передумали и запретили, я вдруг испытала такую жгучую ненависть к маме, что мне захотелось её ударить.
После занятий мы шли с ней по освещенной фонарями улице на остановку, и я не держала её под руку, как обычно, а шла немного поодаль. И мы молчали. Снова вот это мерзкое, отвратительное, липкое, как паутина, тягучее, как дёготь молчание. Я готовилась к тому, что оно будет длиться весь вечер, и может быть, даже завтра, и я снова буду мучительно думать, как оборвать его, как снова вернуться к нашему обычному общению. Но на остановке она вдруг повернулась ко мне лицом и, чуть наклонив голову вперёд, уставилась мне в лицо колючими, холодными, злыми глазами. Я стояла напротив, опустив руки, ссутулившись, внутри себя беззвучно крича от безысходности. Она заговорила.
– Знаешь, что. Давай закончим всё это. Всё…. Хватит. Хватит. – Голос, сначала твердый, вдруг задрожал, и я с ужасом заметила, что её саму начинает бить мелкая дрожь.
– Закончим что?… Что ты хочешь сказать? Пойдем на автобус.
– Нет, нет… Это твое отношение. Это невыносимо. Я тебе мешаю. Я всем тут мешаю… Значит, надо всё это закончить, раз и навсегда. – Теперь я уже отчетливо видела, как она вся трясётся, словно в ознобе.
– Мама. Вон скамейка, иди присядь. Тебе плохо?
– Я тебе не мама! Да, мне плохо. Очень. Потому что я никому не нужна. Всем я мешаю. И папаше твоему, и тебе. Всем. Сделали мне жизнь. Никому не пожелаю такой. – Она облизнула пересохшие губы, сглотнула судорожно. – …Нет, я тебе желаю, вот тебе желаю испытать такое на старости лет. Вот ты увидишь, каково это.
– Мама, перестань. Поехали домой.
– Вот и поезжай домой. У меня нет дома. Никого у меня нет. Я пойду… пойду куда-нибудь.
Я попыталась взять её под руку, но она выдернула свой локоть и пошла от меня, с усилием переставляя словно отяжелевшие ноги. Наверное, ей было уже очень трудно ходить на каблуках. Но она не хотела сдаваться.
Я пошла за ней. Что-то пыталась говорить на ходу. Наверное, со стороны это всё выглядело ужасно. Это выглядело как супружеская ссора, ни больше ни меньше. И ощущалось так же.
Сколько ещё меня ожидало таких ссор впереди…. С этими её трагическими репликами, дрожью в голосе, с трясущимися руками, головой, всем телом… И каждый раз я смертельно пугалась, что ей станет плохо, случится инсульт, инфаркт, …и что я тогда буду делать? Каждый раз я униженно просила прощения, обещала ей, что никогда не буду говорить ей ничего подобного, что, конечно, она нужна: и мне, и папе, и всем… Я готовила для неё что-то вкусное, во всем старалась угодить, звонила с работы по нескольку раз, чтоб она не чувствовала себя одинокой, покупала билеты в филармонию и в театр на несколько представлений на месяц вперед.
Я изо всех сил старалась быть идеальной дочерью, вернее – идеальным партнером, идеальной заменой любящего мужа. Папа ведь не подходил на эту роль, да он и давно уже не жил вместе с нами. Мама его выгнала: просто в один прекрасный день швырнула его сумку к порогу, еще и ногой её подкинула в сердцах, – она очень гордилась своей непосредственностью, – и папа молча собрал самое необходимое и ушёл. Ведро с водой и тряпкой, – папа во время ссоры мыл пол на балконе, – убирала уже я, когда вернулась домой со школы. И я тогда ни слова не сказала маме. Не потому, что боялась. А потому, что думала, что она права. Тогда я была полностью на её стороне. Присмотреться повнимательнее, проанализировать мне было как-то недосуг. И папа ушёл от нас. Сначала скитался по друзьям, потом снял квартиру. Маме было всё равно, ей он был вообще не нужен. Я думала, что мне тоже. Я не возмутилась её поступком, не остановила папу. Не сделала вообще ничего. Теперь я расплачивалась за свою бездумность, за свое равнодушие и безропотную пассивность. Расплачивалась сполна. Клетка захлопнулась, ноги и руки оттягивали свинцовые цепи вины. Я не знала, как мне вырваться.

Вы, наверное, будете смеяться, но по первому образованию я психолог. Да, да, психолог, который сам не мог решить своих собственных проблем. Психолог, которому самому требовалась серьезная психологическая помощь, а то и психотерапия. Я пошла учиться на факультет психологии после школы, потому что туда было проще поступить, чем на иностранные языки, куда я изначально хотела. Ну и, в общем, мне было это довольно интересно. Что-то необычное, новое, то, что, говорят, будет вскоре очень востребовано и нужно. Учиться на психологии действительно было невероятно интересно, и я, кстати, нисколько не жалею, что выбрала сначала именно это образование, хотя в итоге всё же вернулась к своей первой и главной мечте. У нас было огромное количество тренингов. Самые первые три для на первом курсе – не лекции, а тренинги (и это казалось таким крутым, таким современным тогда), и потом – в конце каждого семестра, все пять лет, по несколько дней тренингов, самых разных, на которых мы прорабатывали себя, свой внутренний мир, свой стиль общения, свои проблемы – вдоль и поперёк. Часто вспоминаю один из тренинговых дней на третьем, кажется курсе. Нашу группу вела одна из самых сильных и самых любимых преподавателей, очень умная и вдобавок очень красивая и элегантная женщина, сама, кстати, практикующий консультант и тренер. Она дала упражнение на проживание ситуации.
– Вам надо представить: мать и дочь-подросток, старшеклассница, – объясняла Татьяна Владимировна, сопровождая свои слова мягкими, плавными движениями красивых рук с нюдовым маникюром и тяжелыми кольцами из минералов. – Дочь хочет пойти на вечеринку, в компанию ровесников, возможно, очень допоздна, и возможно, там будет алкоголь, хотя она сама еще точно не знает. Ей очень хочется пойти, но нужно отпроситься у мамы, потому что всё-таки девочка еще подросток. Вам всем предстоит сыграть роль и девочки, и мамы, по очереди, в парах. Сейчас на минутку мысленно погрузитесь в эту ситуацию, и будем работать.
Через минуту мы начали. Поставили в центр нашего круга два стула, и Татьяна Владимировна спросила, кто желает быть первопроходцем. Откинувшись на стуле, чуть прищурив свои раскосые, лисьи глаза чайного цвета и небрежно теребя длинное янтарное ожерелье, она молча наблюдала за происходящим на нашей импровизированной «сцене», и время от времени делала карандашом какие-то пометки в блокноте, лежащем на коленях.
Мне сначала досталась роль дочки, а моя одногруппница Маринка играла маму. Маринка изобразила, что стоит на кухне и режет овощи, и мои робкие попытки сказать, что я хочу пойти на вечеринку, она выслушала хоть и внимательно, но не отрываясь от своего занятия. Потом только невозмутимо кивнула и сказала:
– Хорошо, я поняла. Иди, конечно. Оставь на всякий случай номер телефона этой квартиры.
К ужину тебя ждать? Нет? Ну, окей, хорошо вам повеселиться!
Я не ожидала, что это окажется настолько просто. Думала, что мне придется уговаривать, убеждать, объяснять… И я сразу испытала такое огромное облегчение и такую благодарность Маринке – моей «маме», что мне хотелось её расцеловать.
Потом подошла и моя очередь играть маму подростка. Ленка изображала дочку. Сказать по правде, я сразу почувствовала себя крайне неуютно в роли родителя. Как-то мне было не по себе. Но я уселась на стул, как будто бы в кресло, с книгой или журналом в руках, и закинула ногу на ногу. Ленка как будто бы вошла в комнату и, обратившись ко мне, начала заходить очень издалека, спрашивая что-то про мою собственную молодость и намекая на важность взаимопонимания между поколениями. Я слушала её молча, и чувствовала, как лицо против моей воли приобретает насмешливое и лукавое выражение. Не знаю, почему я не вступала в диалог. Наверное, мне было очень трудно придумать, что сказать. Мне хотелось быть идеальной матерью в этой ситуации, повести себя максимально грамотно, правильно, мудро и достойно. Но я понимала, что эта задачка мне не по силам. Я мучительно искала вариант поведения, и продолжала молчать. Ленка, не видя никакой реакции, видимо, сделала вывод, что её еще не отпускают, и продолжала что-то говорить. Но я уже не слушала её. Меня вдруг осенила, как мне в тот момент показалось, гениальная идея. Просто пришла в голову, казалось бы, из ниоткуда. Я отложила в сторону воображаемый журнал, взяла в руки воображаемые зеркальце и помаду и стала «красить губы», поправлять прическу. Ленка опешила и замолчала. Потом сказала удивленно:
– Мама, а ты куда собралась?…
– А я пойду с тобой! – почти крикнула я задорно и кокетливо, поднимаясь со стула и накидывая на шею воображаемый шарф.
Все зрители так и покатились со смеху. Но среди этого смеха я расслышала низковатый глубокий голос нашего тренера, прозвучавший совершенно серьезно, с горечью даже: «Я бы просто убила эту маму».
Тогда, в юности, я была настолько еще глупа, что не поняла до конца, ни почему она так сказала, ни откуда мне пришла в голову блестящая идея сыграть роль мамы именно так. Я поняла всё это гораздо позже.

Автор публикации

не в сети 7 месяцев

Ольга Муравьёва38K

автор

День рождения: 12 Февраля

Комментарии: 2913Публикации: 161Регистрация: 18-07-2022

1

1

1

3

5

11

14