Мамина улыбка. Глава 9

Добавлено в закладки: 0

Глава 9

Ностальгия по моему советскому детству, по той безвозвратно ушедшей жизни в удивительной  стране, раскинувшейся на пол земного шара,  сильнее всего чувствуется почему-то  под Новый год.  Возможно, потому, что в предновогодние дни мы склонны больше задумываться о быстротечности времени,  острее ощущать  бешеный ритм жизни, который всё ускоряется и ускоряется.  Годы мелькают, словно кадры в трейлере нового блокбастера.  Люди в течение двух последних столетий так настойчиво добивались максимальных скоростей абсолютно во всём, стремясь сэкономить как можно больше времени для себя,  что постепенно закрутили спираль самого Времени до предела.

Времени не стало больше, напротив,  его теперь катастрофически не хватает – всегда и всем.  Тотальный цейтнот.  Сумасшедшая гонка: всё на бегу, всё между делом, фаст-фуд и спиддейтинг,  истерика из-за замедлившегося на пару секунд   Интернета,  клиповое мышление, нежелание и неспособность задержать на чём-то внимание более десяти секунд.  И ещё один, самый наглядный  симптом этого  глобального патологического ускорения: новогодние ёлки повсюду  уже чуть ли не в начале ноября! «Люди устали за год, им уже хочется праздника».  Я никогда не смогу этого понять.  Ведь праздник, со всеми его традиционными атрибутами,  это что-то особенное, что-то редкое и краткое. А если он растягивается на два месяца, то становится чем-то обыденным, привычным, почти неотличимым от будней.  Для меня Новый год как праздник  начинается только в самом конце декабря, да пожалуй, в самый  последний день этого сурового месяца.

Тридцать первое декабря.  Какой странный это всё-таки день…   Он  всегда какой-то   немножечко нереальный.  Я имею в виду,  что ты проживаешь его,  словно  смотришь сам  на себя со стороны,  из  зрительного зала  кинотеатра. Даже  свет в этот день  какой-то особенный,  даже  воздух  пахнет  необычно.   Помню, когда я была ребёнком,  в ночь с  тридцать первого декабря на первое января  непременно шёл  снег.  И он  был  такой  медленный,  тихий:  крупные белые хлопья,   неспешно кружась,   падали  с тёмного неба  и  мягко, бесшумно  ложились на замершую в ожидании землю,  постепенно укрывая её пуховым одеялом.   И почти всегда  поздно  вечером   мы втроём – папа, мама и я,  —  шли гулять.  Я  говорю «почти всегда», потому что иногда  бывало так, что папино ночное дежурство  выпадало на 31-ое число.   Тогда  мы с мамой  ехали  к папе  на работу,  на Морской вокзал.  Привозили ему что-нибудь вкусненькое  и часок сидели с ним в пустой «конторе», как папа всегда называл своё место работы.  Я с огромным интересом рассматривала ёлку, украшенную на посту таможенной службы  (ёлки в учреждениях ведь совсем другие, чем дома, — они чем-то напоминают  детей из  интерната  в одёжках с чужого плеча).  А  потом мы  возвращались  домой  в полупустом,   тускло  освёщенном жёлтыми лампами  трамвае,  который бежал по  вечернему  городу, мягко покачиваясь на рельсах,  печально звеня на поворотах  и рассыпая снопы   голубоватых  искр со своих рожек…

Трамваи… Как они шли Владивостоку!  Именно из-за этих крутолобых,  храбро  карабкающихся на сопки  трамвайчиков   наш город и сравнивали с Сан-Франциско.  Я до сих пор помню все маршруты: «2» — Железнодорожный вокзал – 3-я Рабочая, «3» — Мингородок – 3-я Рабочая,  «4» — Железнодорожный вокзал – Сахалинская,  «5» — Железнодорожный вокзал – Мингородок, «7» — Железнодорожный вокзал – Баляева.   Мне до сих пор снится, как я жду свой трамвайчик, «семёрку», на кольце Железнодорожного  вокзала, как я поднимаюсь в полупустой салон, сажусь на коричневое кожаное сиденье, как с лёгким присвистом закрываются двери, и вагончик, покачиваясь, лязгая колёсами на стыках рельс,  набирает ход.   В конце девяностых  трамваи отменили.  Мама и папа развелись.  И тридцать первого декабря больше не шёл снег.  Детство закончилось.

 

Мы с  Владом первые несколько лет нашей совместной жизни встречали Новый год дома,  вдвоём.  Наш  самый первый  Новый год, конечно,  запомнится навсегда.  Не только потому, что он  был первым для нашей маленькой семьи,  но ещё и потому, что он получился   очень необычным.  Мы решили,  что поставим дома  живую ёлку,  но покупку её  отложили  на самые последние дни. В том, что праздник не стоит устраивать слишком рано, мы с Владом   солидарны, как и во многом другом.

Тридцатого  декабря вечером, обежав все  близлежащие ёлочные базары,  мы, к своему удивлению, не нашли ни одного приличного хвойного дерева.  В  том году, видимо, были какие-то  ограничения на вырубки,  и ёлок продавалось очень мало.  Мы шли домой  под слегка  порошащим, мелким, словно манная крупа,   снежком,  немного расстроенные   и в раздумьях, как же нам быть.   Проходя по узенькой Томской улочке, ползущей по склону сопки и  застроенной частным сектором,  мы заметили под чьим-то забором  спиленное маленькое деревце.  В  дизайнерской голове Влада молниеносно родилась  идея:  поставить дома вот это деревце  вместо обычной традиционной ели.  Но, разумеется,  его надо покрасить в белый цвет.

— У нас с тобой есть  красные и золотистые шары, на белоснежном дереве они будут смотреться очень стильно!  — изрёк Влад,  и не успела я ещё  открыть рот, чтоб одобрить этот план,  он уже ухватил дерево за тонкий ствол и потащил его за собой, оставляя следы от веток  на  свежевыпавшем снегу.

Притащив дерево домой, мы побежали  к  папе за белой краской,  остававшейся у него после ремонта.   Тем же вечером  Влад  выбелил деревце,  и оно всю ночь сохло посреди комнаты на расстеленных газетных листах, а мы переступали через него, высоко задирая ноги.   А на следующий день,  31-го числа,  мы установили наше  белое дерево  у стены (кремовые  обои без рисунка были отличным фоном),  навесили на его ветки  алые и золотисто-жёлтые шары,  и получилось  действительно   невероятно  красиво и сказочно.

Через  год  мы уже купили  маленькую  настольную искусственную ёлочку  и ставили теперь её,  меняя каждый раз  наряд: в  один год  он был полностью золотистым,  в другой – серебристо-зелёным, в третий —  бело-красным.

 

Всё было замечательно  и,  тем не менее,   каждый Новый год был теперь слегка омрачён мыслью о том, что мама встречает  его совсем одна. Она упрямо не соглашалась идти в гости к папе или к нам,  но каждый раз намекала, что я должна прийти к ней.  Конечно, я не шла. Ни за что не пошла бы.  Возможно, это было глупо с моей стороны – ставить такие принципы, но мне суеверно казалось, что стоит мне один раз сдаться,  клетка снова захлопнется.  Ведь, как Новый год встретишь, так его и проведёшь, — это же аксиома. А возвращаться снова к маме — для меня это было всё равно, что умереть.

И всё-таки один-единственный раз за эти десять лет  мы провели новогоднюю ночь вдвоём с мамой.  Влад в том году поехал на праздники  домой в деревню,  потому что его мама  болела  и вдобавок была в ссоре с младшей дочкой.   И я решила, что раз уж на то пошло, то и я переступлю через своё нежелание,  свою гордыню и  принципы, и возьму маму на 31 декабря к себе.  Ну и взяла.  А уж она постаралась от всей  души, чтоб для меня тот Новый год стал одним из самых ярких и запоминающихся.

 

***

 

Наверное, у каждого в жизни бывают такие ситуации, такие минуты, когда отчаянно хочется одного:  обернуть время вспять и сделать всё по-другому, и чтобы всё стало, как было   до того, как ты принял своё  глупое решение   и поступил именно так.  Тогда в голове бьёт молоточком одна лишь мысль: «Ох, если бы я не сделала того, что сделала  буквально минуту (час, день)  назад, — всё было бы иначе, и не было бы  всего этого  кошмара! Если бы можно было перемотать этот отрезочек жизни, словно киноплёнку, назад! Если бы  переснять кадры этого фильма по-другому!»  Но, увы, кинофильм нашей жизни снимается с самого первого и единственного дубля.

Все эти мысли проносились у меня в голове  в три часа ночи первого января, когда такси летело по сияющему яркими  цветными огнями и припорошённому снегом, словно сахарной пудрой, ночному городу.  Да, в эту новогоднюю ночь шёл снег, совсем как в моём детстве. И когда накануне вечером я вела маму к себе домой, и свежий снежок поскрипывал под нашими ногами, а крошечные звёздочки снежинок танцевали в медовом свете фонарей, мне казалось, что это добрый знак, и что всё  теперь будет хорошо, что мы с мамой снова станем друзьями, как прежде.

 

Но всего несколько часов спустя, когда таксист высадил нас около городского травмпункта, я горько сожалела о том, что поддалась  своему всегдашнему идиотскому   желанию быть «хорошей дочерью».  Помогая маме раздеваться в смотровой, и потом,   отводя её, охающую, в рентген-кабинет, я непрестанно думала только об одном: почему я снова нарушила своё новое жизненное правило – никогда не делать из соображений долга или по просьбе других того, чего делать не хочется!   У меня ведь не было искреннего желания встречать Новый год с мамой. На самом деле, я с огромным удовольствием провела бы его одна,  но я зачем-то переступила через себя и поступила так, как «дОлжно», как «правильно».  И получила за эту свою «добродетель» сполна.

Началось всё с того, что мама, когда я пришла за ней, заявила, что она боится бросать на ночь квартиру, и поэтому  лучше нам остаться у неё. Она была явно не в настроении. Уже тогда мне надо было просто развернуться и уйти, а не уговаривать её идти ко мне в гости. Но я уговорила, – у меня ведь уже запеклась в духовке курочка с тыквой и сухофруктами, и был шоколадный  тортик в холодильнике, и я запланировала  смотреть старые фильмы на ноутбуке, так что всё должно было пройти замечательно.   Мама нехотя поддалась на мои уговоры, и на улице, под порошащим снежком, у неё вроде бы даже поднялось настроение,  но как только мы зашли в прихожую нашей маленькой квартирки, и я закрыла входную дверь,  случилось то, что вмиг разрушило все мои надежды на идиллию семейного праздника.

Когда мама, с вновь мгновенно помрачневшим лицом, сжав губы и недовольно сопя,  стала снимать сапоги, она вдруг покачнулась  и как-то постепенно, словно в замедленной съёмке, повалилась боком на низенькую обувницу,  а  через пару секунд  завыла от боли.  Я испугалась так, что у меня просто сердце ушло в пятки (я всегда жутко пугаюсь, когда с мамой происходит нечто подобное). Помогла ей подняться,  отвела в комнату и усадила на диван,  и вроде бы у неё всё было цело, но она продолжала охать и кряхтеть и щупать свой бок, а потом заявила, что у неё, скорее всего, сломано ребро, и что оно упирается в лёгкое и  в сердце,  и ей больно дышать.   Я не могла понять, как можно было сломать ребро, просто медленно опустившись с высоты собственного роста на шкафчик, но кто ж его знает, у стариков кости хрупкие, и может, она как-то неудачно угодила ребром именно на край обувницы.   Однако через пару минут мама перестала охать.

С заинтересованным и презрительным видом  внимательно оглядела  нашу комнату и изрекла своё любимое многозначительное «Всё с вами понятно». А потом,  собравшись с мыслями, которые уже давным-давно непрестанно крутила в голове, начала монолог о том, что все в её жизни оказались предателями, что никому она не пожелает остаться вот так на старости одному, что люди покупаются на якобы хорошее отношение, а потом оказываются горько обманутыми (намёк на меня и Влада).   Эти мамины рассуждения всегда меня  задевали, и я сразу  начинала заводиться и внутренне кипеть.  Но было почти десять часов вечера 31 декабря, и мне надо было сделать всё возможное, чтобы не испортить праздник окончательно.  Поэтому я мягко попросила маму оставить эту тему и позвала её ужинать.

 

Последовал такой же любопытный  и  презрительный осмотр нашей маленькой кухоньки, хмыканье, потом —  заявление, что она «не голодна», и вообще «какой может быть аппетит при такой жизни»,  унылое ковыряние вилкой в тарелке с едой.  Тем не менее, она съела всё, что я ей положила, со вздохом отодвинула от себя тарелку и с новыми силами продолжила прерванную речь.  Но уже перешла на конкретику.

 

— Это папаша твой нашёл для вас эту квартирку, да?  Это же его знакомой квартира?  Что за знакомая? С работы? А может быть, это его бывшая  блядь? Ха-ха-ха, так я и думала! Вот как всё в жизни складывается интересно.   Сам всю жизнь потаскун был   и  дочечке в этом потакал.  Даже место  нашёл, чтоб дочечке было куда от матери сбежать.  Предатель, всегда он был тварью!

 

Я напомнила маме, что папы уже  два года как нет на свете, и нехорошо о мёртвых говорить такие вещи, да и вообще, зачем она именно  сейчас, именно сегодня об этом завела разговор? К чему это?  Она посмотрела на меня так, словно меня вообще здесь не было, словно  сквозь меня, и продолжила,  как ни в чём не бывало:

—   Чем же он тебя так приворожил? Валенок этот деревенский.  Поди, на наркотики подсадил. А что ты думаешь?! Ты можешь и не знать ничего. Марихуану  там, в селе своём выращивают.  А может,  ещё что  похуже. Своего дома нет, по съёмным квартирам шатается, но сам-то только и ждёт, когда моя квартира освободится.  Только потому за тебя и уцепился. А ты, дурочка, поддалась.  Конечно, он тебя одевает.   Вишь, какая модная стала – одно платье, другое!  Продалась за тряпки! Не думала я, что ты такая тряпичница, думала, что для тебя другое в жизни  важнее!  Эх!  А я-то, дура, старалась, везде тебя возила, мир показывала.   Зачем же ты тогда ездила со мной везде, если тебе это было неинтересно? А?!

 

Я молча выслушивала всю эту тираду, заваривая чай в стеклянном чайничке и разрезая на кусочки шоколадный торт.  Отвечать на её  вопросы, возражать, спорить, доказывать что-то было абсолютно бесполезно, и я давным-давно уже знала это.  Это привело бы только к одному – к ругани, к скандалу, к её трясущимся рукам и голове, и моему безумному страху, что ей станет плохо. Поэтому я собрала всё свое самообладание и сказала:

—  Мам, давай оставим этот разговор. Хорошо? Сегодня Новый год. А если будешь продолжать, то я тебя сейчас просто отвезу на такси домой. Ты хотела остаться дома, вот и останешься.

Разумеется, такой расклад маму не устраивал совсем, поэтому она умолкла и стала уныло ковырять ложечкой кусок торта, который я пододвинула к ней.  Чай мы пили почти в полном молчании.  Я сделала погромче радио, — передавали какие-то новогодние песни, —  и этот музыкальный фон немного скрашивал безмолвие нашего совместного праздничного чаепития.

 

Потом мы перешли в комнату, и я включила на ноутбуке  «Шербурские зонтики» с изумительной Катрин Денёв в главной роли   и волшебной музыкой Мишеля Леграна.  Мама, которую я удобно устроила на диване, обложив подушками, с удовольствием и интересом смотрела это старое кино, которое она, конечно, видела в жизни не раз и не два, но теперь уже почти ничего не помнила.

 

Удивительная вещь – искусство: оно способно влиять на наши чувства так, словно всё, что мы воспринимаем, происходит в реальности,  с нами самими. Более того, если одна и та же ситуация происходит в реальной жизни снова и снова, мы привыкаем к ней и перестаём так ярко реагировать, наши чувства словно  притупляются. Но когда мы вновь смотрим старый фильм или перечитываем книгу, которые в первый раз заставляли нас смеяться или плакать,  мы опять смеёмся и плачем над ними  так, словно всё происходит  впервые.  Так и сейчас: в который раз наблюдая, как Женевьева  и Ги  случайно встречаются  на  автозаправке  накануне Нового года, оба такие повзрослевшие  и оба уже несвободные, и как они смотрят друг на друга, а с тёмного неба падают хлопья снега, и фоном звучит эта невероятная, рвущая душу тема Финала,  я снова обливалась слезами  и еле-еле могла сдерживаться, чтоб не зарыдать в голос.  «Шербурские зонтики» это тоже крошечный кусочек прошлого, розовое стёклышко  из волшебного  калейдоскопа моего детства: впервые я смотрела его в кино вместе с родителями, когда была ещё девчонкой.  И так же плакала, как и сейчас, много-много лет спустя.

 

Когда фильм закончился, время перевалило  далеко за полночь  и мне уже очень хотелось спать: я привыкла ложиться довольно рано   и даже в новогоднюю ночь никогда не засиживаюсь долго.  Но у мамы, похоже, сна не было ни в одном глазу.  И она вдруг снова начала кряхтеть и ойкать и жаловаться на свой бок,  и снова заговорила о том, что ребро ей воткнулось в лёгкое и давит на сердце.  Я поняла, что спать мне сегодня не дадут всё равно, поэтому помогла ей одеться и вызвала такси, чтоб поехать в травмпункт и сделать снимок «сломанного ребра».

 

В городском травмпункте на Уткинской, несмотря на глубокую ночь, тем более, Новогоднюю, был полный аншлаг.  Дежурный врач только и успевала принимать новых пострадавших. Кроме нас с мамой, в коридоре ожидали своей очереди ещё человека три, и один из них с проломленной головой.  Мне даже как-то весело стало, хотя, понятно, веселиться в подобных обстоятельствах  совсем неуместно.   Мы дождались описания маминого снимка, и,  разумеется, оказалось, что ничего у неё не сломано, всё цело, просто небольшой ушиб грудной клетки. Врач выписала обезболивающее, велела принимать десять дней, и можно было ехать домой.  Но не тут-то было.

 

— Нет, это всё ерунда, — заявила мама, качая головой и снова усаживаясь на  диванчик  в холле.

— Что – ерунда? – у меня уже глаза слипались от усталости, и тело казалось каким-то невесомым, словно чужим. – Давай поедем домой. Всё в порядке, тебе же сказали.

— Ничего не в порядке! – мама упрямо мотнула головой. —  Она мне даже давление не померила! Даже не послушала лёгкое. А ЭКГ? Надо обязательно сделать ЭКГ!

— Мама, но это травмпункт. Тут не делают этого. Мы же хотели выяснить, не сломано ли ребро. Не сломано.  Ты что, плохо себя чувствуешь?

— Не то, чтобы плохо, но как-то странно…

— Так, конечно, странно! Я тоже странно себя чувствую, уже четыре часа ночи! – возмутилась я.

— Нет, надо поехать в больницу, в приёмный покой и чтобы там всё посмотрели.  Давление, ЭКГ, анализы надо взять.  А то, что это – рентген и всё?

Мама была бодрой, как огурчик, голос звучал твёрдо, уверенно. Она продолжала:

—  И вообще, она  какая-то грубая, невнимательная эта врач. Лишь бы поскорее отделаться! Так не годится. Надо всё выяснить до конца.

 

И  мы поехали в Краевую больницу (мамину любимую, ведь она там много лет проработала)  — выяснять всё до конца.  Дежурный врач, моложавая, с ярким макияжем и вызывающим маникюром  дама  в чёрных кожаных брюках, выглядывающих из-под короткого белого халата, быстро  осмотрела маму, измерила давление, сделала ЭКГ  и сказала, что всё нормально. «И да, просто обезболивающее попейте, если будет болеть».   Понятно, ей совершенно не хотелось заниматься таким пустяковым случаем, тем более в новогоднюю ночь. Но маму такой подход, конечно же, совсем не удовлетворил.  Она жаждала особого отношения и, как минимум,  профессорского консилиума по поводу её травмы.  Кроме того, она заикнулась о том, что по-хорошему, её надо бы госпитализировать.  Тем более  что она столько лет работала в этих стенах, да и вообще, она во Владивостоке старожил, и её дед умер от сыпного тифа в этой самой  больнице в 1919 году.   Врача в кожаных брюках эти хроники как-то не особо впечатлили, — людей вообще редко интересует чужая родословная, — и она посоветовала обратиться в поликлинику по месту жительства, если так уж хочется получить направление в стационар.

 

Ближе к шести утра мы оказались уже в третьем за эту сказочную ночь месте – в приёмном покое Первой городской больницы. Там  тоже были какие-то пациенты, правда, я уже не вникала, кто, что, зачем и почему.  В очередной раз, уже автоматически, стянула с мамы её кофту, сапоги и рейтузы  в предбаннике смотрового кабинета. В очередной раз, уже как во сне,  выслушала вопросы врача и мамины ответы (она была совершенно бодра, только немножко побледнела, — всё же, подустала, наверное).  Получила на руки очередную справку с результатами ещё одного медицинского осмотра, еще одного ЭКГ.  Кроме того, здесь маме, по её настоятельной просьбе, взяли кровь из вены и тут же, через полчаса прислали из лаборатории результат, и  ещё врач сделала ей укол обезболивающего препарата, предварительно заверив её, что это детская доза  и лекарство никак ей не навредит.   И мы остались в холле ждать рассвета, чтобы пешком уже пойти домой, — благо, что   Первая городская совсем недалеко от нашего дома.

 

 

***

 

Мне невольно вспомнилась другая ночь, которую мы вдвоём с мамой провели в этом же приёмном покое этой же больницы несколько лет назад, когда привезли сюда бабушку с инсультом.  Правда, это была весна, ночь с 30 на  31 марта.

Почему-то всё самое страшное в моей жизни приключается весной. Наша повседневная жизнь проходит длинной чередой дней, настолько похожих друг на друга, что они сливаются в одну серую полосу, и оглядываясь назад, не можешь припомнить, а чем же, собственно, ты занимался, — ну, вот хотя бы, позавчера.  Всё затянуто дымкой обыденности, привычности, рутины. Но случаются дни, когда весь установившийся порядок рушится, как карточный домик: наверное, Провидение таким образом напоминает нам, что расслабляться не стоит, что все мы – лишь песчинки в бешеном вселенском  водовороте.  Случаются дни, когда вдруг с ошеломляющей ясностью осознаёшь, насколько ты беспомощен перед Кем-то или Чем-то, чья воля управляет всем ходом событий.  Эти дни запечатлеваются в памяти в мельчайших деталях, со всеми красками и звуками, —  как на киноплёнке, — и время от времени  мозг снова прокручивает это кино, возвращая нас в то время и пространство, где мы выпали из карусели повседневности.

 

Удар случился с бабушкой, скорее всего, днём, но узнали мы об этом только поздно вечером, когда, не дозвонившись, прибежали к ней домой.  Она не могла открыть дверь, хотя было слышно, как она возится и кряхтит в прихожей, и папе пришлось лезть в квартиру через окно. Он поднял бабушку с пола, — она ползала, не в состоянии подняться на ноги, — перенес её на диван,  мы вызвали скорую, и папа уехал на работу (он дежурил в ту ночь  и бросил свой пост для  нашей запоздавшей спасательной операции).   Для того чтобы отнести бабушку в машину скорой помощи, пришлось будить соседей:  нужна была мужская сила, мы с мамой даже вдвоём  не могли поднять её, она почему-то стала тяжёлой, как камень. Эти звонки в чужие двери среди ночи, эта тревожная суета на лестничной клетке, заспанные хмурые лица соседей, — всё было как будто не наяву.  Машину ужасно трясло на ухабах внутриквартальных проездов, бабушка непрестанно тянула на себя край одеяла и, бессмысленно оглядывая потолок, просилась в туалет.  Я  гладила её по голове, по  её волнистым, мягким, совсем уже белым волосам    и уговаривала: «Потерпи, потерпи немножко, ладно?»  Мама, перепуганная, бледная,   сидела на боковой скамеечке, и я каждую минуту боялась, как бы ей самой не стало плохо.

Дежурный фельдшер  в приёмном отделении  отчаянно зевал, записывая в журнал информацию о поступившей больной. Я отвечала на его вопросы, как школьница у доски, меня колотило от страха, и я забывала простейшие и хорошо знакомые мне вещи, и в то же время мой взбудораженный мозг отметил  с какой-то странной ясностью, что у этого врача правильные, даже очень красивые  черты лица   и загорелые  волосатые руки.

В смотровой — небольшой, тускло освещённой люминесцентной лампой комнате с крашеными голубой краской стенами (там нам пришлось ждать дежурного невролога), — я словно впервые полностью осознала, что произошло.  Мама, в расстёгнутом пальто, ссутулившись, сидела на стуле у незанавешенного окна. Голые ещё ветки деревьев, похожие на театральные  декорации  в призрачном  голубоватом свете фонаря, вздрагивали и стучали в стекло.  Я подошла к бабушке. Она посмотрела на меня мутными, ничего не выражающими глазами:  серо-голубая радужка вокруг маленького чёрного зрачка, и только по самому краю её – светло-коричневая полоска, а ведь в молодости у неё были тёмно-карие глаза!  Снова повторила страшно изменившимся, глухим и гнусавым каким-то голосом: «Ола, писыть хоцу».  Я взяла бабушку под мышки и попыталась стянуть с кушетки, чтобы усадить на горшок.  Бесполезно: неподъёмная каменная глыба. Вместе с мамой нам как-то удалось стащить её вниз, но тут мы все трое,  увлекаемые её  маленьким, но невероятно, просто  нереально тяжёлым  телом,  повалились на пол.

Чувствуя в глазах жжение от подступающих слёз, я пошла за медбратом. Он спал на диванчике в комнате отдыха, — крепкий, широкоплечий молодой якут, — положив ладонь под щёку, как ребёнок.  Мне было жутко неудобно будить его, и я позвала  чуть слышно, не надеясь даже, что он проснётся,  но он тут же вскинулся, словно от сирены,  почти скатился с дивана и, сунув ноги в тапки,  пошёл за мной в смотровую, щуря свои и без того узенькие глаза.  Одним коротким рывком он поднял бабулю с пола, усадил на горшок и вышел. Через пару минут я снова звала его, чтобы перенести бабушку обратно  на кушетку.

А потом, спустя час, который тянулся как вечность, когда я отвезла бабушку в отделение и оставила в палате,  мы с мамой остались в холле приёмного покоя ждать утра: денег на такси у нас с собой не было, а возвращаться домой пешком по ночным улицам  мы не рискнули. Мы устроились на клеёнчатом жёстком диванчике у самого выхода, запахнули пальто и принялись ждать. О том, чтобы спать, не могло быть и речи. Хотя мама несколько раз предлагала мне прилечь к ней на колени  и  хоть как-то прикорнуть.

 

Искренне завидую людям, которые способны уснуть в абсолютно любых условиях и при любых обстоятельствах. Это очень ценное свойство, но, увы, я им не обладаю. И сон не идёт ко мне ни в самолётах, ни в поездах, и даже дома, в своей собственной постели я часто не могу уснуть, если кто-то ещё бодрствует   или у соседей бубнит телевизор.  Правда, в последнее время  всё-таки появилось одно место, где я засыпаю почти всегда.  В нашей с Владом  машине, когда мы едем куда-нибудь далеко, я начинаю клевать носом уже через полчаса пути  и проваливаюсь то  в дремоту, то  в полузабытье, то в настоящий крепкий сон, а  водители встречных автомобилей имеют возможность лицезреть мою запрокинутую назад  голову  с закрытыми глазами и открытым ртом.

Итак, там,  в приёмном отделении больницы  (я с детства всей душой ненавижу больницы, мне почему-то кажется, что они напрямую связаны со страданием и   смертью, а не с лечением и выздоровлением), после всего пережитого я совершенно не чувствовала сонливости. Голова работала ясно, а тело было таким лёгким, словно из него всё  вытащили,  и осталась одна оболочка.  Мы с мамой сидели рядышком, тесно прижавшись друг к другу, изредка обменивались короткими фразами, но больше молчали, думая каждая о своём.  Не знаю, о чём думала тогда мама, но все мои мысли крутились вокруг одного: я просила у Бога, чтобы бабушкины  мучения прекратились сегодня ночью.  Я вновь и вновь представляла её маленькое, ставшее наполовину неподвижным  тельце,  её морщинистое скуластое личико, обрамлённое совершенно белыми волосами, её помутневшие, утратившие всякое выражение глаза. Никогда прежде я не испытывала к бабушке такой сильной, болезненной даже, любви, как в ту ночь. И в то же время,  я желала ей смерти. Мне почему-то было совершенно ясно, что её не вылечат, и что каждый новый день теперь будет только продлять её страдания.  Бабушка прожила ещё  около двух месяцев, постепенно угасая. Сменила ещё две больницы и   домой вернулась с катетером в мочевом пузыре, исхудавшая, совсем крошечная.  Каждый раз  в те минуты, когда к ней возвращалось более или менее адекватное восприятие себя и ситуации, она повторяла тоненьким, гнусавым  голосом: «Гос-с-по-ди,  ка-ко-е   му-чеее-ние».

 

От воспоминаний о той  бесконечно  длинной  мартовской ночи в приёмном отделении больницы  и о бабушкиной болезни, я мысленно  перенеслась в ещё более далекоё прошлое, в своё детство.  Мне лет десять или одиннадцать, конец восьмидесятых. Самые последние дни уходящего года, скоро Новый год. А у нас нет ёлки.  Не купили, не «достали», как тогда принято было говорить. В то время и новогодние ёлки были в дефиците, их надо было ещё найти, а для этого погонять по всему городу в поисках единичных ёлочных базаров. Родители работали, и искать ёлку им было некогда.  Конечно, мне от этого было совсем невесело.   И вот уже,  наверное, чуть ли не тридцатое число,   мы с мамой едем в холодном, дребезжащем трамвае с моей тренировки, с Железнодорожного вокзала, а  когда трамвай подъезжает к остановке «Фокина», я вижу в окно:   бабушка,  наша баба Валя, —   её ни с кем не спутаешь даже издали!   Маленькая, в своём клетчатом тёмно-зелёном пальто и жёлтой шапочке она  медленно идёт по тротуару к остановке и несёт  ёлочку!  Нашла, купила себе ёлочку,  а вот мы не нашли, и у нас её нет.  Я смотрю на бабушку сквозь покрытое изморозью стекло, и у меня к глазам подступают слёзы, подбородок и губы начинают предательски дрожать.  Не хватало ещё разреветься в переполненном трамвае!  Бабушка садится в наш трамвай с передней площадки, устраивается со своей драгоценной, колючей и пахучей ношей в закутке около кабины вагоновожатой,  и мы с мамой протискиваемся вперёд, к ней.

— О! Вот это да! – бабушка широко улыбается, даже смеётся, увидев нас. – Ну, как удачно! Я ёлочку вам купила! Сразу тогда и выйду с вами на Первой речке и занесу к вам!  Ну, как хорошо! Как удачно!

В этом была вся бабушка Валя.  Она всегда думала о других, всегда стремилась всем помочь, сделать что-то приятное. Мы не умели это ценить. Мы поняли это только тогда, когда бабушки не стало.  Бабушка снится мне очень часто. И почти всегда я вижу один и тот же сон, болезненный, тяжёлый, горький: бабушка болеет, бабушка одна, её крохотное тельце на диване  скрючилось под тонким одеялом, и мы так давно не были у неё,  а теперь вот пришли, и она смотрит на нас,   повернув к нам бледное скуластое личико, смотрит  жалобно, без упрёка.    И мне так страшно, так стыдно, так больно, что хочется просто умереть.

 

 

По совершенно безлюдной утренней первоянварской улице мы возвращаемся с мамой из больницы ко мне домой. Выпавший ночью снег скрипит под ногами, воздух чистый и прозрачный, и совсем не холодно.  Мама идёт бодро, не жалуется на свой бок. Мне кажется, это новогоднее ночное приключение ей даже очень понравилось.   А я безумно устала, но почему-то спать мне теперь совсем не хочется.  Дома я кипячу чай, делаю бутерброды с ветчиной, мы с мамой завтракаем, а потом, уложив маму поспать, я еду в центр в  дежурную аптеку, чтоб купить ей обезболивающее.   Автобус почти пустой, на улицах  не души.  Первое января это всегда самый тихий и самый странный день в году.  Но сегодня он ещё более странный, чем обычно. Я иду по пустынной  улице, ветер поднимает с тротуаров  маленькие торнадо из снежинок, и я словно  вижу саму себя со стороны, словно смотрю какой-то старый чёрно-белый фильм…

Из купленного мной флакончика кетонала мама выпила одну или две капсулы, которые я сама ей дала.  У неё ничего больше не болело. И казалось, она вообще забыла, как мы провели эту новогоднюю ночь.  Забыла, или сделала вид, что забыла. Не знаю.