Мамина улыбка. Глава 13

Добавлено в закладки: 0

Глава 13

Я часто рассматриваю наши старые фотографии в фотоальбомах, и среди них, конечно, есть самые любимые, к которым хочется возвращаться снова и снова.  На одном из таких любимых фотоснимков  я, шестилетняя,  восседаю на чёрном пони.  Фото сделано в Московском зоопарке, и я прекрасно помню,  как мы стояли в очереди к этому вольеру, наблюдая, как фотограф сажает на терпеливую карликовую лошадку детишек  и весело кричит им:  «Смотрим сюда, сейчас вылетит птичка!»  Когда очередного ребёнка помещали в седло, пони неизменно поворачивал большую голову с пышной чёлкой, закрывающей глаза, и осторожно  обнюхивал ногу своего нового седока. Большинство детей при этом начинали визжать.  Мне это было непонятно и  странно. Точно так же мне всегда было непонятно и странно слышать, как дети  визжат в кабинете зубного врача.  Удивительно, но трусихой в детстве я точно не была.  (Удивительно  потому  что, повзрослев,  стала образцовой трусихой.   А в детстве, особенно дошкольном,  страх мне был неведом.)

 

Родители  нередко  вспоминали, как они впервые поставили меня на коньки.  Причём сразу на однополозные, без всяких поблажек. И не на замёрзшей лужице около дома, а на огромном катке стадиона «Динамо».  В те годы на «Динамо» каждую зиму заливали каток, и вечерами там было много народу:  все чинно скользили строго против часовой стрелки по гладкому льду, отражающему яркий голубоватый  свет стадионных прожекторов.  Папа поставил меня на лёд  и только наклонился на несколько секунд, чтобы снять чехлы со своих коньков.  А когда, выпрямившись, протянул руку в мою сторону, меня уже и след простыл.  Видимо, нечаянно оттолкнувшись, я легко покатилась по диагонали через весь стадион, без всякого страха, с весёлым и счастливым смехом…

 

В общем, любопытный зоосадовский пони меня тоже нисколько не испугал,  и когда я, наконец, уселась на него, чувствуя голыми ногами его тёплые шелковистые бока,  мне даже хотелось, чтоб он скорее повернул голову и понюхал меня. Дыхание у него было горячее, а волосинки около губ щекотали мою кожу, и это было очень  приятно  и совсем-совсем не страшно.  На фотографии я прямо держу спину в седле и счастливо улыбаюсь. Ещё бы!

Если бы можно было вернуться  на машине времени   туда, в счастливое лето 1983 года! В тот  тёплый июльский  день в Московском зоопарке на Баррикадной,   где солнце играет яркими бликами на мелкой ряби пруда,   а по нему скользят величаво и грациозно белые и чёрные лебеди, и я подбираю с травы и бросаю им ярко-зелёные, чуть пожелтевшие по краям  вязовые листочки, которые они тут же подхватывают своими большими клювами, изящно изгибая длинные шеи.  Лебеди и пони, и ещё  ванильные облака сахарной ваты: кремовой, лимонно-жёлтой и ярко-розовой.  И мои родители, такие ещё молодые, держат меня с обеих сторон за руки, разговаривают и смеются.   Этого на фотографиях нет, но всё это осталось на киноленте моей памяти, которая и есть наша единственная реально существующая машина времени.

 

Ещё одна любимая фотография —  это снимок, сделанный в 1985 году  в украинском городе Днепропетровске, где наша школа фигурного катания была на летних спортивных сборах.  На этом фото —  я и мама.  Да, мама поехала на сборы со мной: одну меня, восьмилетнюю, никак нельзя было отпускать, даже с группой и с тренерами.   Мы с мамой фотографировались в Днепропетровском парке культуры и отдыха  —  огромном, утопающем в буйной зелени плакучих ив.    На снимке  запечатлены эти сказочные ивы, а под ними – мы с мамой  поддерживаем под  локотки  толстого украинца  в вышитой рубахе и синих шароварах с алым широким поясом, сидящего на большой бочке и улыбающегося из-под длинных чёрных усов.  Украинец прямо как живой, хотя он просто тряпичная кукла, и он такой весёлый, озорной, и один глаз у него хитро прищурен.

Мама тоже весёлая, улыбается своей голливудской улыбкой во все тридцать два зуба;   стройная и свежая в белой джинсовой юбке на пуговицах и полосатой бело-голубой кофточке с коротким рукавом.  А я не очень весёлая:  видно, что я стараюсь улыбнуться, но не очень получается, потому что яркое южное солнце слепит глаза, и кроме того, мне ужасно жарко, потому что мама зачем-то заставила меня надеть в такое пекло колготки.

Да и сами эти спортивные сборы не были для меня очень уж весёлым мероприятием.  По две тренировки каждый день: первая – в шесть утра, вторая – после обеда.  Тренеры орут и бьют по ногам чехлами от коньков, если им вдруг покажется, что ты «не стараешься».  А ты стараешься, правда, изо всех сил, но что поделать, если эти прыжки в два оборота тебе ну никак не даются…

Зато по воскресеньям, когда утренней тренировки не было,  мы с мамой ходили завтракать на главный  сельхозрынок:  холодный густой варенец  с шоколадно-коричневой пенкой и ароматный горячий лаваш, который надо было просто ломать руками.   Потом мы прогуливались вдоль рядов с овощами и фруктами, поражаясь целым  горам спелого, благоухающего сладкого перца и огромных, истекающих медовым соком груш. А толстые торговки в белоснежных передниках и косынках, повязанных по-украински, беззастенчиво глазели на маму —   стройную, в босоножках на  высоком каблуке, в летящем крепдешиновом платье, с осиной талией,  с ярко накрашенными губами, —  и громко шептали друг другу: «Смотри,  смотри!… Артисты, артисты». Наверное, они принимали маму за опереточную примадонну.

 

Вот туда тоже вернуться бы,  в тот яркий, сияющий, пропитанный ароматами цветов и плодов, затенённый  зелёным кружевом плакучих   ив город на Днепре.  Вода в Днепре – как парное молоко.  Небо над Днепром – синее-синее, и каждый день после полудня короткий сверкающий ливень из внезапно набежавших тучек, а потом – снова яркое улыбчивое солнце и радуга!  Благословенный край и благословенное время, когда все вывески и надписи были на двух языках – украинском и русском, и плавная, певучая украинская мова перекликалась с отчётливой, звучной   русской речью.  И никто даже предположить, даже в страшном сне увидеть не мог, что всё это может когда-то закончиться, исчезнуть, что вместо добродушных шуток про «хохлов» и «кацапов»  мы услышим в адрес друг друга  проклятия, наполненные такой ядовитой жгучей ненавистью, что кажется,  они могут убивать даже без пуль, гранат и бомб.

 

***

 

Я снова смотрю на эту старую фотографию из Днепропетровска, и мне невыразимо грустно. Я извлекла её из фотоальбома месяц назад, в конце февраля, потому что мне нужно было на что-то опереться, хотя бы вот на такое далёкое детское воспоминание. Потому что опереться на всё то, что транслировалось день и ночь по всем каналам, во всех соцсетях, у меня не получалось.

Нас обвинили в том, что мы развязали войну. Впервые в истории нашей страны мы  сами  напали на другое государство. На народ, ближе которого нам по крови нет во всём мире.  Сначала я увидела чёрные квадраты с белыми буквами   НЕТ ВОЙНЕ — вместо фото в  постах и сторис в Инстаграме. Потом начались – и письменно, и устно – выкрики:  «Мне стыдно, что я гражданин этой страны!», «Мне стыдно, что я родился в России!»,  «Мне стыдно за мою страну!».  Стыдно. Стыдно. Стыдно. И ещё, почти сразу: «Простите нас!»   Наша элита, почти вся  поголовно  впала в истерику стыда, вины   и  пацифизма.   Потом   в ответ, посыпались другие выкрики:  «Где вы были восемь лет?!»,  «Вы забыли о замученных детях Донбасса?!»,  «Давно пора придавить бендеровцев и нацистов!»,  «Ещё немного, и бомбы посыпались бы на нас, вы этого хотели ждать?!»

На этом штормовом, бушующем  фоне голоса официальных лиц государства звучали сдержанно и невозмутимо,  а  формулировки были предельно лаконичны и даже вежливы: «Это не война, а военная спецоперация»,  «Планомерно уничтожаются только военные объекты, мирные жители не пострадают»,  «Мы не можем допустить дальнейшее использование Украины для расширения НАТО на восток».   Голоса патриотов звучали бодро и оптимистично: «Мы не начали войну, мы её заканчиваем»,  «Украина вздохнёт свободно, когда мы выкурим оттуда всех неофашистов,  и мы снова будем братскими народами, как раньше».  Им взволнованно и настойчиво возражали  правозащитники: «Мы не имели права вмешиваться во внутренние дела другого государства», «Мирные жители ни в чём не виноваты, а им приходится сидеть в подвалах, в метро и в бомбоубежищах»,  «Почему нельзя было решить всё с помощью переговоров?»

И так – без конца, с многочисленными вариациями, с опорой на мнения экспертов и не-экспертов, с личными воспоминаниями о том, как притесняли и оскорбляли, и о том, как  встречали всегда   хлебом-солью.   Голова шла кругом…

А буквально часы спустя  соцсети   разразились шквалом комментариев от самих украинцев.  Точнее, сказать, от украинских аккаунтов. «Что вы творите?!  Нас бомбят!»,  «На Киев и Харьков сыпятся бомбы!»,  «Что делает ваш президент,  немедленно остановите его!»,  «Что вы сидите? Выходите на улицы, протестуйте, кричите,  требуйте, чтоб ваш президент остановил войну!», «Бомбят школы, детские сады, больницы!»,  «Мы третий день не выходим из подвалов, нам страшно, наши дети плачут!»,  «Остановите эту войну! »

 

Когда я вчитывалась в эти строки, у меня всё сжималось внутри, и в душе начиналась своя война, потому что с самого первого дня, я, как всегда, просто интуитивно  взяла сторону  патриотов и спецоперации.  Наверное, даже не совсем интуитивно, скорее, эмоционально-субъективно.

 

Папа вырос в Крыму, в Севастополе, там до сих пор живёт его родная сестра, моя тётя,  и я прекрасно помню, как рада, как счастлива она была, когда Россия вернула Крымский полуостров.  И папа тоже был  горд,  рад и счастлив, а  после своей поездки на малую родину  воодушевлённо рассказывал, насколько воспрянули духом, насколько окрылены все жители Севастополя  теперь, когда он снова стал российским городом.   Правда, мне самой довелось услышать и противоположное мнение: таксист, который вёз меня из Симферопольского аэропорта в Севастополь  пять лет спустя после присоединения Крыма сказал, что при Украине было больше свободы и «западности», а теперь всё как в «совке»: стриптиз-клубы позакрывали,  лёгкие наркотики так просто не купишь, и молодежь недовольна.  Я украдкой взглянула на его лицо в зеркало заднего вида,  – может быть, он шутит?  Но судя по всему,  он не шутил.

В том же году я познакомилась с папиной двоюродной сестрой, его самой любимой Танечкой, которую прежде видела только на фото.  Чтобы встретиться  со мной, она проделала непростой путь из своей Новой Каховки в Севастополь. Пересекла украинско-российскую границу. С загранпаспортом. С досмотром и допросом. А как же!  Эту унизительную процедуру она, уже пожилая женщина, в речи которой мирно уживались русские и украинские слова, проходила каждый раз, когда ехала навестить свою дочь в российском уже Крыму.  По её рассказам тоже было ясно, что живется «полурусским» в Малороссии несладко.

Кроме тёти Тани никого из моих близких на Украине нет,  поэтому, когда в сводках вдруг появилось  название города «Новая Каховка», я стала вглядываться в строчки новостей с особым вниманием.  «Власти Новой Каховки сдались, над зданием городской администрации развевается российский флаг».  «Новокаховская ГРЭС  перешла в руки  наших военнослужащих, и это  позволило, наконец, вновь открыть Северо-Крымский канал   и положить конец водной блокаде полуострова».  «У нас пока всё тихо», — писала Таня в смс.  — «Всё спокойно, всё хорошо. Не переживайте».

 

Но кроме Новой Каховки, где «пока  всё тихо»,  были сотни других городов и селений. Были Харьков и Мариуполь, и в сети стали появляться сообщения о том, что эти города просто «стирают с лица земли».  Поток  комментариев в духе «Что вы творите?» и «Остановите вашего президента!» быстро сменился  лавиной  проклятий  и оскорблений в адрес русского народа вообще.  «Немытая деревня», «Нищета драная», «Лапти», «Весь мир от вас отвернулся, так вам и надо!», «Сейчас Запорожская АЭС рванёт, так всё на вашу вонючую страну полетит, похлеще  Чернобыля вам будет подарочек!»,  «Ваши русские трупы  тут в полях  возле танков гниют.  Мамаши,  идите  забирайте своих сыночков!»  Вот эта фраза про гниющие возле танков трупы стала особенно популярной у обвинителей.  Я снова и снова  вчитывалась, снова внутренне металась, но вдруг стала замечать, что все эти комментарии очень уж похожи друг на друга.

Так, а если попробовать посмотреть  без эмоций,  просто включив беспристрастного  внутреннего филолога и  лингвиста, что мы видим:  в 90%  текстов — очень грамотная речь, правильно построенные фразы, максимально лёгкие для восприятия,   но главное – одни и те же формулировки, одни и те же образы, метафоры,  словно под копирку, слово в слово.  И везде один и тот же, чётко выверенный эмоциональный градус – сначала давлением на жалость и взыванием к совести, потом – манипуляциями с идентичностью и самооценкой, а потом и  страхом. Здесь что-то не то.  Простые люди так не могут писать. Тем более, если они в  стрессе,  в непривычной, экстремальной ситуации.  И кроме того,  весьма странно, что в подвалах и бомбоубежищах так исправно работает Интернет.

 

Давно известно, что каждый видит мир так, как хочет  его видеть. Наше восприятие виртуозно подстраивает  всё, что мы видим и слышим под  соответствие  нашим внутренним убеждениям.   То, что подкрепляет нашу собственную гипотезу, то, что легко встраивается в нашу картину мира  и систему ценностей, —   то и выходит на первый план.  То, что противоречит,  — просто не замечается или вытесняется, или отрицается,  или же истолковывается каким-то невероятным образом в пользу наших взглядов.  Я всё это знала и знаю, и я старалась, честно старалась выслушать обе стороны этого жестокого конфликта интерпретаций,  но всё-таки осталась при своем мнении.

 

И удивительно, но и на этот  раз  мы с Владом   оказались по одну  сторону баррикад.  Удивительно, потому что Влад  наполовину украинец, и фамилия у него украинская, хотя, это, наверное, роли не играет.  Он тоже сразу же очень эмоционально включился во всё происходящее,  и снова запоем стал смотреть всякие видеоролики с лекциями, интервью, дебатами на тему  войны     и с интересом  следил за разными реакциями на происходящее.   Больше всего его  возмущали вопли «Мне стыдно!».

 

—  Ты знаешь, что мне это напоминает, — говорил Влад за завтраком, намазывая маслом  кусочек подсушенного в духовке хлеба  («Конечно, легко рассуждать, когда на голову не сыпятся снаряды» — это вступает мой внутренний голос, который всегда пытается прийти к хоть какой-то объективности). —   Мне это напоминает ту самую ситуацию в детском саду,  у каждого, наверное, в детстве была такая ситуация,  когда какой-нибудь мерзкий злобный пацан  достаёт всех детей,  донимает: то пнёт и разрушит башню, которую ты из кубиков построил, то песок на голову тебе высыпет, то подножку подставит, когда ты бежишь,   и всё это  исподтишка.   И вот говоришь-говоришь  ему,  чтоб отстал, чтоб больше так не делал, а бесполезно.  Ну,  и  в конце концов ты просто берёшь и бьёшь его по башке.  Аааа, что тут сразу начинается!  Визг, крик, слёзы-сопли-слюни,  и прибежавшая на его вопли воспитательница  наказывает тебя,  тебя! Стыдит, отчитывает, ставит в угол, вызывает родителей:    ну как же, ты  ударил мальчика!  А  что было до этого, никого не волнует.  Вот ситуация сейчас  просто один в один.

—  И заметь, — подхватывала я его мысль, разливая по чашкам дымящийся кофе из турки («Наверное, это несправедливо, говорить  так, сидя  в своей квартире, в тепле, за столом, когда где-то  люди ютятся в бомбоубежищах» — снова нашептывает мне внутренний голос). – Заметь, что этот задира, когда его, наконец, настигает возмездие,  всегда визжит, как порося, заходится рыданиями, при этом страшно злится,  обзывается и проклинает тебя,  но никогда, никогда  не говорит: «За что?»   А почему? Да потому,  что он прекрасно знает, за что.  Но ему невыносимо смириться с тем фактом, что ему посмели противостоять.  Странно, но  всех этих комментариях  я ни разу, ну вот  ни разу не увидела слов «За что?  Что мы вам сделали?».  Это вопрос даже не возникает, хотя, казалось бы, он вполне естественен здесь и сейчас.  Значит, отлично понимают, за что? А ненависть, злость, весь этот яд, вся эта истерика – может быть, именно потому, что не  ожидали отпора? Такого отпора. Или же бесятся, что их просто немножко опередили…

 

Такими вот ежедневными разговорами мы поддерживали нашу убеждённость в собственной правоте.  Слава Богу,  мы снова были  в одном лагере.  Потому что, да, всё  наше общество опять  разделилось  на два лагеря.  И снова два непримиримых мнения вступили в борьбу. С  одной стороны – мнение, основанное на  законе питерских подворотен:  «Если видишь, что драка неизбежна,  бей первым».   С другой  – мнение, будто бы опирающееся на заповеди христианской добродетели:  «Поступай с другими так, как хотел бы, чтоб поступали с тобой»;  и ещё: «Ударили по правой щеке, подставь  и  левую».   Я говорю «будто бы», потому что у меня действительно есть сомнения на этот счёт.

 

 

***

 

Спустя неделю с небольшим после начала военной операции на Украине  или войны  с Украиной, — я не так сильна в политике и не настолько  сведуща в истории, чтобы судить  и самостоятельно давать свои определения,  — так вот, спустя неделю,  в воскресенье   я пошла на службу в церковь.

Я уже много лет хожу в лютеранскую кирху, и не потому,  что имею какое-то стойкое предубеждение против православия, или считаю, что у меня есть немецкие корни,  — нет, просто так сложилось.   Кроме того, я уверена, что вера в Бога, искренняя и настоящая,  вовсе не нуждается в церковных стенах и ритуалах. Однако раз церковь существует, как место для  общения верующих друг с другом и с Всевышним, то почему бы и не посещать её иногда, тем более  что храмы, — неважно, католические ли, православные    или мусульманские, —  как правило, очень красивы,  и в них действительно   царит какая-то особая атмосфера.

Я шла в церковь,  в нашу лютеранскую кирху, чтобы вернуть себе душевный покой.  Старинное    красно-кирпичное  здание в неоготическом стиле  со шпилем, устремлённым в небо, и со стрельчатыми окнами,  уже одним своим видом настраивает  на тишину и гармонию.  А внутри здания  – слабое мерцание свечей, косые тени на белёных  стенах, свежие цветы на алтаре,  пение органа  и звучный голос пастора, читающего с кафедры свою воскресную проповедь.   Богослужения в церкви проходят каждое воскресенье, в один и тот же час, и неважно, что происходит в городе, стране, мире,   независимо от того, наводнение ли, землетрясение или война, —  богослужение должно проводиться.  Если не в здании церкви, то в любом подходящем месте,  если не пастором, не проповедником, то кем-то из прихожан:  все препятствия должны быть преодолены   для того,  чтобы состоялся  ритуал диалога с Богом.  И вот этот факт невольно вызывает уважение, потому что  не так много в нашей жизни незыблемых вещей, того, на что можно опереться всегда, невзирая   ни на какие мелкие помехи и глобальные катастрофы.

 

Так вот,  я пришла в нашу кирху, чтобы отвлечься от всего этого дикого информационного шума, который обрушился на голову и  уже просто сводил с ума. Чтобы спрятаться от этого побоища   мнений, от этого потока ненависти, уже почти физически ощутимого.   Я думала,  что здесь, в храме, будет только духовная музыка и Слово Божье, только умиротворение и покой.   Но не тут-то было.  Здесь тоже были всё те же два непримиримых лагеря, и ругались прихожане  друг с другом совсем не добродетельно.  А потом один молодой человек  в разговоре  за нашим традиционным чаепитием после службы сказал: «Господи, господи, за что мне это – родиться в этой убогой стране?  Почему я не родился в какой-нибудь Швеции, ну почему? Мы же теперь будем в полной заднице,  просто в полной.   Весь мир от нас отвернётся, у нас ничего не будет. Swift уже отключили, и это только начало».   Я очень не люблю спорить и  ругаться с людьми, особенно, если эти люди долгое время были мне симпатичны и приятны.  Я промолчала.  Промолчать в таком случае – это трусость, малодушие  или  мудрость?  Не знаю. Но я уходила из церкви в состоянии ещё более тяжёлом, чем пришла.  Пастор сказал мне: «Ты шла сюда к Богу,  но, увы, здесь тоже люди.  Везде всё те же люди».

 

Да, всё те же люди,  для которых не истина важна, а их собственное, личное, финансовое, телесное благополучие.  Теперь я не верила, что за выкриками «Нет войне!»  всегда стоит искреннее сочувствие мирным жителям, которые оказались заложниками политических игр, —  а не  просто страх, что тебя настигнет та же участь.  Я не верила, что за выкриками: «Мне стыдно!»  стоит настоящий стыд, — а не желание продемонстрировать  свою непричастность к судьбе страны,  которую неизбежно начнут избивать санкциями и резолюциями.     Многих гораздо больше волновали стремительный взлёт курса доллара и евро,  закрытие брендовых магазинов и ресторанов   MacDonalds,   чем то, что происходило на Украине.  Кроме того,  большинству было совсем недосуг вдумываться  и разбираться, почему это происходило.  Надо было срочно бежать закупаться в ZARA  и  IKEA,  да и как не съесть  гамбургер, а лучше два,  напоследок?

 

Этот  нездоровый ажиотаж   напомнил  километровую очередь  в  только что открывшийся на Пушкинской площади в Москве, самый первый в Советском Союзе   MacDonalds.   Зимой, в конце января люди терпеливо простаивали  часы на улице  в ожидании своего права отведать  заморский бутерброд.  В первый день работы в Москве ресторан обслужил  тридцать тысяч посетителей, и это был мировой рекорд первого рабочего дня среди всех ресторанов мира.

 

— Ты только вдумайся! – говорит Влад, хмурясь,   и вилка в его руке застывает  над  миской салата. – Только представь: стоять три-четыре-пять часов на ногах, на улице, зимой,  только для того, чтобы сожрать этот гамбургер на картонной тарелочке! Что движет людьми, что у них в голове?!

 

— Наверное, тогда ими двигало чистое любопытство,  ну вот, как у нашего кота, когда он лезет на стол, чтоб проверить, что мы едим, хотя у него в миске полно еды, —  предполагаю  я.  – И потом, в то время, в начале девяностых Америка была для нас чем-то волшебным, недостижимым,  невероятно притягательным.  А этот «Макдональдс»   казался как бы символом  заграницы, демократии, свободы.  Простой люд ведь всё воспринимает через желудок, еду.

 

—  Ну, хорошо. Ладно. Тогда это было в новинку, это был символ,  хотя всё равно я не понимаю вот этого идолопоклонства, — рассуждает Влад. – А сейчас-то,  сейчас  зачем очередь выстаивать, чтоб свои последние наггетсы  сожрать    перед закрытием. Что это даст?

 

—  Ну как, —  я вижу, что  Влад очень возмущён, потому что слова «сожрать» в его обычном лексиконе вообще нет,  он и меня от него отучил  в первый же год нашего знакомства. —  Сейчас это, знаешь, не просто еда.  Это последнее священное  жертвоприношение своему Идолу – Америке, Западу вообще.

 

—  Ну да. Но меня просто удивляет,  неужели молодежь, такая образованная, умная, продвинутая, не видит и  не понимает,  что эта Америка представляет  собой на самом деле? —  Влад накладывает себе на тарелку ещё немного риса. —   Ладно, в 90-е мы были ею очарованы, потому что, в принципе, и не знали ничего толком,  вот  только, что в фильмах голливудских увидели, то и проглотили, и  — ах, ах, как же там классно всё!  Но сейчас-то они все туда ездят, по полгода и больше живут. Понятно, что чисто, вылизано всё, понятно, что красиво,  но это ведь  только картинка,  это иллюзия!  Никакой свободы и никакой демократии на самом деле там нет. Видимость одна, показуха.

 

Я согласна с Владом.  И в то же время я задумываюсь… Всё-таки, наверное и наша жизнь сложилась бы совсем по-другому, если бы не эти тридцать лет активного влияния Запада на нашу страну.

Например,  важный для нас элемент свободы, который был привнесён к нам именно с  Запада, — это возможность работать на себя, быть самозанятым,  фрилансером, или строить свой бизнес… Конечно, в Советском Союзе это было невозможно,  увы.   А мы с  Владом  за последнее время  так привыкли  к этой свободе! Пару лет назад  он ушёл из большой компании, потому что не мог больше выносить тупости и самодурства начальства. А  я уволилась из школы, потому что не видела смысла в педагогической деятельности, которая является педагогической только на бумаге, для галочки.  Для нас обоих это был очень рискованный шаг, и да, порой нам бывает нелегко финансово, но всегда  ведь  приходится чем-то жертвовать, а свобода жить так, как ты считаешь нужным и делать именно то, что любишь, — она  стоит таких жертв.

 

Ну и, конечно,  в нашем советском прошлом не было такого понятия даже, как дом престарелых.  Я помню, когда мы узнали о существовании подобных учреждений  из зарубежных фильмов, где главный герой приезжал навестить старика-отца в дом престарелых,  нас это шокировало   и казалось, что это такая жестокость,  такое надругательство над старостью, такая неблагодарность со стороны детей.   Мы с осуждением качали головой и думали: «Нет,  я бы никогда так не смог поступить!».   Но, наверное, мы смотрели не очень внимательно, мы не вникали и не понимали,  какое на самом деле это спасение  для людей, какой это  шанс  прожить  остаток своей жизни достойно – и для родителей, и для их детей, которые сами уже далеко не молоды.  Потому что никто ведь не отдаёт в такие учреждения стариков, если они в здравом уме и твёрдой памяти, если забота о них заключается просто в помощи по дому и совместных прогулках с задушевными разговорами  по выходным. Если бы у каждого старость была именно такой!  Но, увы, она далеко не всегда такая.  И всё-таки, если пожилой человек болен, физически или душевно (и особенно, если душевно),  то  мучить его неумелым уходом, убивая при этом своё собственное здоровье, — это неправильно.  Так говорит здравый смысл. Но совесть, взращенная на привитых с пелёнок моральных принципах, — древних, жёстких, берущих начало от тех высеченных на камне Моисеем заповедей, — совесть говорит другое.  Причем, даже у людей, выросших на западе, где всё, казалось бы, уже привычно. Иначе не было бы  жгучей потребности в таких фильмах, как «Отец»   с потрясающим Энтони Хопкинсом  в главной роли.