Мамина улыбка. Глава 5

Глава 5

Я всегда искренне удивляюсь, когда кто-то говорит, что совсем не видит снов. Такого ведь просто не может быть! Ученые утверждают, что сновидения, конечно же, есть у всех (и даже у животных, кстати), просто не все их запоминают. Как вы уже поняли, я постоянно вижу сны, и запоминаю их почти все. Я могу увидеть длинный, с довольно сложным сюжетом сон даже если прилягу вздремнуть на полчасика днём. И в сновидениях меня больше всего поражает как раз то, что коротенький в измерении реального времени сон может вместить события целого дня, а то и недели…как будто мозг прокручивает киноплёнку на максимальном ускорении, – но там-то мы «проживаем» всё в нормальном, привычном темпе…
Принято считать, что если не вспомнишь сон сразу после пробуждения, то он забывается напрочь. Чаще всего да, так и есть. Но не всегда. Бывает, что события ночного сна вдруг всплывают в памяти посреди дня. Иногда потому, что ты увидел или услышал что-то такое, что вызвало ассоциацию с образами твоего сновидения, а иногда и просто само по себе, непонятно, почему и как. А случается, что проснувшись, ты сразу же, сознательно прокручиваешь в голове только что увиденный увлекательный фильм, чтоб не забыть, стараешься удержать в памяти хитросплетения сюжета, реплики, детали, – а он всё равно через несколько минут ускользает, улетучивается из головы, словно пар, и больше никогда уж не вспоминается.
Повторяющиеся сновидения – это загадка, которую я для себя уже почти разгадала. А вот вещие сны остаются для меня самой большой, тёмной, бездонной и непостижимой тайной Бытия. Есть теории, утверждающие, что сны-предсказания – не что иное, как бессознательно простроенная нашим мозгом длинная и сложная цепочка умозаключений, основанная на всей информации, которую мы получаем из внешнего мира. То есть, все предпосылки будущих событий уже имеются в настоящем, просто сознательно мы не в состоянии сложить этот пазл, так как просто не видим всех деталей, занятые своими повседневными заботами, поглощенные сиюминутными эмоциями, увлеченные погоней за новыми впечатлениями… А пока мы спим, мозг совершает гигантскую и в то же время скрупулезную работу по обработке данных и выдает результат в виде «вещего сна», который есть не что иное, как решение логической задачки «причина – следствие». Думаю, что большая доля истины в этом объяснении есть. Однако, возникает вопрос: почему во сне мы узнаём порой не о самом будущем событии, так таковом (болезнь, смерть, потеря работы, другое место жительства, долгожданная встреча), а видим в мельчайших деталях все «декорации» этого события? Как например, темно-синие сумерки и скрипящий под ногами свежий, рыхлый снег на пути к папиному дому, в сопровождении мелодии неизбывной тоски, – в моем летнем сне о предстоящей, самой печальной зиме моей жизни. И такое сновидение было не первым, я уже видела нечто подобное несколько раз до этого. И я не нахожу другого объяснения этому феномену, кроме того, что мы когда-то уже видели всё-всё-всё, что произойдет в нашей жизни.
Об этой теории мне рассказала Влада, как-то за ужином. Она вычитала о ней в какой-то эзотерической книжке. «Понимаешь, получается вот что: когда мы родились, нам сразу же быстро-быстро показали всё, что с нами будет в жизни, прокрутили кинопленку, а потом сделали так, что мы всё забыли. Стёрли. И как будто ничего не знаем. Но суть-то в том, что мы знаем, просто не помним. А в снах как бы открывается дверца в эти воспоминания…»
Эта идея показалась мне вполне правдоподобной. Единственное, что нас обеих смутило, когда мы стали развивать эту мысль, – неизбежная предопределенность жизненных событий. То есть, за нас всё уже кем-то решено заранее, и как ни поступай, какие решения ни принимай – всё равно придешь к тому, к чему должен прийти. И тогда пресловутая свобода выбора – не что иное, как иллюзия: нам кажется, что мы выбираем пути, а на самом деле мы просто идем по той дороге, которая давным-давно уже для нас предназначена… Порассуждав еще немного, мы пришли к выводу, что наверно, все-таки изначально есть несколько вариантов сценария, и мы все их «знаем», хоть и «не помним», поэтому подсознательно делаем тот выбор, который поведет нас в сторону желаемого развития событий, и…. В итоге мы окончательно запутались, потому что рассуждать о работе мозга и подсознания это всё равно, что пытаться представить бесконечность Вселенной. В какой-то момент начинает казаться, что шарики за ролики заходят, и ты говоришь себе «Так, ладно, ничего бесконечного быть не может, она громадная, но где-то у неё всё равно есть конец, граница…» – и тут же тебя накрывает безжалостно и издевательски закономерный вопрос: «Если есть конец и граница, тогда что ЗА ними?»

Самый первый мой детский сон, который я отчетливо помню до сих пор, был жутким сюрреалистическим кошмаром. Мне снился ярко-оранжевый грузовик-подъемный кран, который был еще и разрисован черными пятнами, словно жираф, однако, железная голова его на конце стрелы была какая-то драконья, с огромными острыми зубами. И этот грузовик-кран-дракон подбирал с земли бумажный мусор – много-много скомканной белой бумаги – по длинному транспортеру отправлял её к голове и с громким шелестом и хрустом «Шух, шух, шух» жевал её своими гигантскими челюстями. Этот шелест и хруст звучали у меня почему-то только в одном ухе, и когда я в ужасе и в холодном поту проснулась и уже не видела это жуткое, алчное машино-животное, звук поедаемой им бумаги еще слышался в ухе, прижатом к подушке. Сколько я ни думала, так и не сумела разгадать смысл и тайное послание этого сна. Да и было ли какое-то послание? Почему-то верится, что было.

Родители всегда говорили мне, что я росла очень спокойным ребенком. С раннего детства во мне проснулась страсть к рисованию, и этим меня можно было занять на долгое время, подобно тому, как сейчас детей занимают игрушками в телефоне.
Помню, папа приносил с работы толстенные пачки старых ненужных бланков, размером с альбомный лист, чистых с обратной стороны, и я часами сидела за своим маленьким детским столиком и упоённо выводила на белой бумаге линии, соединяла их в фигуры, раскрашивала… Фломастерами – это лучше всего, карандашами – похуже, но тоже неплохо. И с некоторых пор рисовать стала только сказочных принцесс в длинных платьях. Все принцессы были разные, и платья у них – тоже. Я тщательно прорисовывала лица, волосы, украшения, детали на одежде, подбирала подходящие цвета… Я погружалась в этот процесс настолько, что ничего не замечала и вокруг. Вот же удобно было, наверное, моим родителям: ребенка часами не слышно и не видно! Став немного постарше, я увлеклась созданием рисованных «фильмов»: делила лист на несколько квадратов, нумеровала их, чтобы была понятна последовательность событий, и без слов, одними картинками рассказывала на бумаге целую историю. Главными героинями, опять же, были принцессы, но тут уже к ним добавлялись принцы, злые колдуньи и добрые феи, старые короли, лошади… Принцы и лошади давались мне тяжелее всего, и, тем не менее, я самоотверженно вырисовывала их там, где их присутствие было необходимо. Потом у меня начался период увлечения народным фольклором, и принцесс сменили царевны в кокошниках, а принцев – царевичи с мечами, луками и стрелами, снова на злополучных толстоногих лошадях, куда же без них!
А в старших классах я вдруг начала рисовать портреты, – уже не вымышленных принцесс, а вполне реальных людей – своих одноклассниц. Скучая как-то на большой перемене, вдруг взяла и набросала простым карандашом на листке, вырванном из тетради-черновика, портрет соседки по парте. Буквально за пять минут… Проходящий мимо моей парты балагур Сенька Ивлев, с любопытством скосил глаза на листок и заорал:
-О! Так это ж Лерка! Ух ты, ничего себе, как похоже!
Вокруг мигом собрались еще несколько одноклассников и ни один из них не опроверг Сенькиных слов. И вправду, было похоже, очень. Потом я рисовала других девчонок, просто по памяти, просто на тетрадных листках, и все соглашались, что сходство портретов с оригиналами поразительное. Я не знаю, как я это делала. Ведь я никогда специально не училась ни рисунку, ни живописи. Совсем рядом с домом, где прошло мое детство, была художественная школа: красивое длинное одноэтажное строение из серого камня с большими полукруглыми окнами, двускатной черепичной крышей и низким широким крыльцом. Это здание казалось мне каким-то сказочным, и очень нравилось, но когда родители спросили меня, не хочу ли я пойти туда учиться, я почему-то сразу ответила «Нет!». До сих пор не могу понять причин этого моего детского упрямого «Нет!» художественной школе, при том, что рисование было самым-самым любимым моим занятием, и бумаги я на него извела, наверное, столько, сколько не изводила ни одна советская бюрократическая организация. Возможно, меня пугали большие гипсовые головы, смотрящие своими пустыми глазами из окон этого красивого здания. А может быть, я как-то интуитивно чувствовала, что там будут заставлять рисовать то, что мне совсем неинтересно.

На самом деле, мне очень повезло в том плане, что родители никогда не диктовали мне, какие занятия выбирать. Они просто предлагали и спрашивали о моем желании, даже когда я была еще совсем маленькой. Деспотическое отношение мамы ко мне в последние пятнадцать лет нашего совместного существования, кажется, не имело никаких предпосылок в моем детстве. Меня не заставляли делать то, чего я делать не хотела. Никакого стремления воплотить свои нереализованные мечты через ребенка, любой ценой, вопреки его желанию. Да и позже, в старших классах школы я была совершенно свободна в своем выборе дальнейшего пути, сама решала, на кого мне пойти учиться и куда. Наверное, мама хотела бы, чтобы я тоже стала врачом, но она только один раз поинтересовалась, нет ли у меня желания пойти в медицинский, и услышав мое категоричное «Нет», раз и навсегда оставила этот разговор.

Но вот что было в ней по отношению ко мне всегда – это страх отпустить меня куда-то дальше школы одну. Да, в школу со второго класса я ходила сама, – да и что там идти было, – пятнадцать минут прогулочным шагом, и по пути еще встречаешь половину своих одноклассников. Ну, и еще я сама бегала за хлебом или молоком в ближайший гастроном. Но больше никуда мне нельзя было ходить без сопровождения. Родители в ту пору оба работали посменно, и могли подменять друг друга для моего ежедневного эскорта, если же их смены вдруг совпадали, то рекрутировали бабушку… Признаться, мне порой было очень неловко и стыдно, что меня ведут за руку на тренировку, в библиотеку, или еще куда-то, куда все мои сверстники давно ходили самостоятельно. Любые мои попытки бунта мама пресекала мгновенно, в самом зачатке, говоря непререкаемым тоном: «А ты на других не смотри. Что тебе другие? У других родителям наплевать на них – повесили ключ на веревочке на шею, и болтайся целый день без дела непонятно где… Бегают, задрав хвост. А потом находят их в канаве с перерезанным горлом». На это возразить было действительно нечего. По крайней мере, я тогда ничего не могла привести в качестве контраргумента. Думаю, папа и бабушка могли бы. Но они почему-то этого не делали, беспрекословно подчиняясь маминой воле. А может быть, они и сами боялись за меня. Особенно папа. Потому что папа тоже присутствовал при событии, которое, как мне думается, и запустило вот этот механизм страха и тотального контроля.

Когда мне было три в половиной, я потерялась в аэропорту Симферополя. Рассказать, как маленькие дети теряются? Очень просто. Рейс на Москву задержали. Мама оставила папу караулить наши чемоданы в зале ожидания и вместе со мной отправилась перекусить в уличный кафетерий. На маме было пестрое розово-коричневое крепдешиновое платье-туника без рукавов, а стены павильона-кафе были сделаны из сине-зеленого рифленого пластика. Крымское июльское солнце палило нещадно, и в кафетерии было жарче, чем на улице, несмотря на работающие под потолком вентиляторы. Мама допивала из толстостенного гранёного стакана с ободком свой томатный сок – оранжево-красный зернистый осадок застыл на стекле, – а я выбежала на улицу, на одну секундочку только… а когда забежала обратно, мамы не было. Вот только что она сидела за низким столиком прямо около выхода, а теперь её нет… и никого нет, все столики пусты. Можно было бы подумать, что все эти мои воспоминания – это не воспоминания, а просто «реконструкция» события в моем воображении по рассказам родителей. Но нет, я именно помню всё это, помню в деталях, и главное – помню отчетливо и ясно свои чувства. Не увидев маму, я испугалась, но не очень сильно, потому что, чуть поразмыслив, поняла, что я просто забежала не в тот павильон – их было два, абсолютно одинаковых, стоящих рядом, и входы были рядом, встык. Я помчалась в другой, уже представляя, что мама так и сидит за столиком со своим томатным соком, но – её не было и там. И вот именно в этот момент я впервые в жизни ощутила тот самый животный, утробный, панический страх, от которого ноги делаются ватные, и перехватывает дыхание. Соображалка тут же отключилась полностью, и я просто пошла, куда глаза глядят, а вернее, куда ноги несут, потому что глаза уже застилали слезы… Я помню большую круглую клумбу, полную ярких, пышных, сладко пахнущих цветов, и как я ходила и ходила вокруг неё, плача уже навзрыд. Помню какую-то лохматую белую болонку с большими черными глазами, которая подошла ко мне и осторожно ткнулась мокрым носом в мою коленку. Помню серо-голубую рубашку милиционера, и как он, присев на корточки, задал тот самый, неизменный, задаваемый всем потерявшимся советским детям вопрос: «Девочка, ты чья?» Как мы все отвечали? Исчерпывающе-точно: «Мамина». Наверное, и сейчас дети так же отвечают. Но я ещё сказала дяде-милиционеру, что я потерлась. Сразу сказала, вернее, прорыдала. Серо-голубая рубашка с погонами и фуражка мгновенно внушили доверие и успокоили, и я, вложив свою маленькую, совершенно мокрую от размазывания по лицу слёз ладошку в его большую сильную руку, послушно пошла за ним в милицейский участок. И потом – обтянутый прохладной черной кожей диванчик, строгий взгляд пожилого дежурного милиционера из-за стекол очков, ожидание… И через какое-то время, довольно короткое – мамина стройная фигура в проёме двери, её розово-коричневое платье, растрепавшаяся прическа и растекшаяся по всему лицу тушь для ресниц…
Она стоит, отрывисто, односложно отвечая на вопросы милиционеров, и не отводит взгляда от моего лица, а я не отвожу взгляда от неё, но почему-то не поднимаюсь с этого скользкого бегемотоподобного дивана и не бросаюсь к ней, а просто смотрю, смотрю исподлобья… и какое-то незнакомое чувство наполняет меня. Я еще не знаю ему названия. Но это нехорошее чувство, тяжелое, гнетущее. Оно не накрывает сразу ледяной волной, как страх, нет, оно, постепенно нарастая, давит на плечи. Это чувство вины. И еще, наверное, чувство обиды. Вместе. Они чем-то похожи. По сути, это две стороны одной медали. Кажется, что они противоположны. На самом деле, они всегда вместе, просто что-то одно всегда сильнее и выходит на первый план.
Потом, много позже, мне рассказывали, что пока я бродила, обливаясь горючими слезами, вокруг роскошной благоухающей клумбы на территории Симферопольского аэропорта, привлекая внимание собак и стражей порядка, мои родители сходили с ума от ужаса и отчаяния. Бросив чемоданы на каких-то незнакомых людей, папа по маминой команде оббегал мужские туалеты, проверяя там все кабинки. Мама на своих высоких каблуках нарезала круги по территории аэропорта, предварительно заявив о пропаже ребенка в милицейский участок. Автобусы, троллейбусы и такси отъезжали друг за другом от остановки – в Севастополь, Ялту, Евпаторию… и мама изо всех сил вглядывалась в их окна, готовая броситься вдогонку, если заметит что-то. Папа потом не раз вспоминал, как кричала мама милиционерам: «Грёбаный Аэрофлот! Если бы они не задержали рейс, ничего бы не случилось!» Интересно, что ей ответили? «Мамаша, нужно было лучше следить за своим ребенком»? Скорее всего, именно это ей и сказали. Да она и сама это знала…. Наверное, именно поэтому после того случая она так боялась куда-то отпускать меня одну.

Автор публикации

не в сети 8 месяцев

Ольга Муравьёва38K

автор

День рождения: 12 Февраля

Комментарии: 2913Публикации: 161Регистрация: 18-07-2022

1

1

1

3

5

11

14