Мамина улыбка. Глава 10

Добавлено в закладки: 0

Глава 10

На дворе уже март, а снова идёт снег.  Опять похолодало,   и кажется, что настоящая весна  не наступит, а вновь  вернётся зима, и вновь  всё сначала: ещё три месяца холода, гололёда, ранних сумерек и поздних рассветов.  Через неделю будет ровно год, как я отвезла маму в Дом престарелых.  Мне кажется, что прошло гораздо  больше времени, потому что за этот год столько всего случилось.  Не в моей жизни, нет.  В мире.  Моя собственная жизнь словно замерла.  Мне казалось, что если  не будет необходимости постоянно навещать маму, всё время думать о том, поела ли она, как она себя чувствует, не потеряла ли ключи от дома, не оставила ли включённой плиту, не поскользнулась ли на улице; ехать к ней в любую погоду и при любом самочувствии, когда у неё внезапно опустел холодильник  или лампочка перегорела в прихожей, или заело замок в двери; выслушивать каждый раз её монологи о том, как ей одиноко и плохо, и выслушивать упрёки от сердобольных соседей,   — мне казалось, что если не будет всего этого,  у меня станет гораздо больше времени, и гораздо меньше беспокойства.   Мне казалось, что  я смогу глубже погрузиться в любимую работу, что смогу пойти, наконец, на йогу  или на танцы, или освежить свои знания французского языка.  Мне казалось, что мы  с Владом   сможем спокойно путешествовать, поехать в любой момент    куда угодно и на какой угодно срок. Мне казалось, что я стану намного свободнее.  Спокойнее.  И счастливее.   Но этого не произошло.  Пока не произошло.

 

В самые первые месяцы маминого пребывания в Пансионате я постоянно думала о том, как ей там плохо, как она хочет домой. Она снилась мне почти каждую ночь: то совсем ещё молодая, полная сил,  то уже старушка, сгорбленная и седая, — и в этих снах  мы почти всё время  ссорились и ругались,  и спорили до хрипоты.   Я переживала, как воспримут мой поступок  наши  знакомые, друзья, родственники.  И хотя ни один человек  из тех, кому я сказала об этом, не осудил меня открыто, всё равно я чувствовала, что про себя они думают: «Нет, вот я  бы так никогда не поступил(а)».  И я понимала их, потому что на их месте, скорее всего,  думала бы точно так же. Но я была не на их месте, а на своём.  И в глубине души я осуждала себя сама. Порой мне казалось, что я просто слабачка, которая не смогла справиться со своим долгом и заботиться о пожилой матери до конца. А  порой я представала в своих же глазах каким-то  бесчувственным и безжалостным чудовищем, жестокой сукой, которая обрекла несчастного и  беспомощного старого человека на страдания  ради собственного благополучия.

 

Через несколько месяцев, когда наши с Владом скромные сбережения в банке иссякли,  моральные терзания ушли на второй план, уступив место  постоянным тревоге и страху, что  мне не хватит денег, чтобы оплатить мамино проживание.   Каждый отменённый урок, каждый момент непредвиденных  срочных расходов заставляли  меня напрягаться и, по выражению Влада,  «поджимать хвост».  Порой я прямо физически ощущала этот поджатый хвост,  и только в тот день, когда я переводила оплату за маму, и видела, что на карте остались ещё какие-то деньги на самое необходимое,  я «выдыхала», переводила дух и могла, наконец,  немного расслабиться. Но ненадолго.  Разумеется, и речи не было о том, чтобы позволить себе йогу, танцы или французский.  О путешествиях тоже можно было забыть.  И здесь дело не только в нашей  личной финансовой несостоятельности.   Дело в том, что происходило  тогда  в мире.

 

Самая распространённая, самая часто звучащая  и самая, пожалуй, верная фраза  это фраза о том, что «Мир уже никогда не будет прежним». Скорее всего, она была бы верной и в 90-е, когда стремительно рушилось всё привычное и  кажущееся незыблемым,  но тогда, насколько я помню, так не говорили.  Может быть, потому что казалось, что изменения происходят только в нашей стране.  Хотя, на самом деле, это было не так.  Сегодня же прямо на наших глазах рассыпается карточный домик всемирного, — оказавшегося иллюзорным, — благополучия.  И если тогда, в 90-е  крушение занимало годы, то теперь всё происходит за считанные недели и даже дни.

 

 

***

 

Года два назад, когда мы с Владом  ещё жили на съёмной квартире, но я уже уволилась из школы и утренние часы проводила дома, готовясь к своим частным урокам,  неизменный аккомпанемент к моим занятиям создавало  радио.   На кухне висел старенький радиоприемник,  и мне нравилось слушать передачи, потому что это очень напоминало детство.  Так вот, года два назад,   каждое  утро  на Радио России читали книгу Яны Вагнер «Вонг Озеро». Сначала я не особо вслушивалась, погружённая в свои словари и грамматические справочники, но постепенно повествование стало меня захватывать, и я даже оставляла на полчаса свои тетрадки, чтобы, прислонившись спиной к стене,  положив вытянутые  ноги на свободный  табурет, внимательно следить за  тем, как разворачивается сюжет.

День за днём я с волнением наблюдала за тем, как две московские семьи на своих джипах бегут от стремительно  наступающей беспощадной эпидемии.   Попутно решая свои личные проблемы, которые со временем становятся всё менее и менее значимыми на фоне происходящего в мире, они  отчаянно ищут  безопасное место, где они смогут спрятаться от смертоносной заразы и  выжить, —   пусть это будет всего лишь маленький необитаемый остров, затерявшийся средь северных озер.   Эта история звучала ежедневно по федеральному радиоканалу, а потом, некоторое время спустя вышел сериал «Эпидемия» с моей любимой Викторией Исаковой в главной роли.

А ещё через несколько месяцев, накануне Нового года  Влад, вернувшись из очередной (и последней, как оказалось) командировки в Китай, рассказал, что в Поднебесной началась эпидемия какого-то вируса, и что там уже закрыли на карантин несколько городов на юге страны. Это казалось чем-то несерьёзным тогда, потому что были ещё  живы воспоминания и о «свином» и о «птичьем» гриппе, и о лихорадке Эбола, которыми нас всех так пугали, но которые каким-то волшебным образом обошли нас стороной.

На это  раз всё оказалось намного серьёзнее, и после Нового года Китай «закрыли».  Наши города стали непривычно пустыми без  ярко  одетых и галдящих толп китайских туристов.   А в марте, когда сошел снег, когда повеяло тёплым влажным ветром с  освобождающегося ото льда моря,  когда начали проклёвываться первые серебристые пушистики на ветках ивы,  городские улицы и вовсе опустели.  Мгновенно исчезли так докучавшие всем пробки на дорогах.  И  в наш словарь вошли новые, незнакомые слова:  «режим самоизоляции», «удалёнка», «дистанционное  обучение», «пандемия»,  а в сумках и карманах прочно и надолго поселились бело-голубые медицинские маски.

 

Я никогда не поверила бы, если б не увидела собственными глазами, как мощно влияет на поведение людей страх.  «Оставайтесь дома!» — и  народ действительно засел по домам.  «Не выходите без маски!» — и действительно: люди натягивали маску даже  на улице, даже в собственном автомобиле, а некоторые не пренебрегли даже рекомендацией носить резиновые перчатки. Вы пробовали провести хотя бы час, не снимая резиновых перчаток? Я не представляю, как работники банков и кассиры в супермаркетах носили эти перчатки целый день, каждый день!  Пустые улицы, единичные машины на дорогах, —  как будто в блокаду, как будто в каком-то апокалиптическом фильме!  Мы с Владом  выходили гулять (да, и без масок),  и нас всё время сопровождало ощущение какой-то нереальности.  Ежедневные сводки о количестве заболевших. Потом – и о числе летальных исходов.  Регулярные оповещения в телефоне об уровне соблюдения режима самоизоляции, напоминания о необходимости беречь себя и оставаться дома.  Мы не оставались.

Мы с самого начала стали теми, кого позже обозвали «ковидными диссидентами», а ещё позже – «антиваксерами».  Мы надевали ненавистную маску только в том случае, если не хотелось ругаться с охранником в супермаркете. Мы игнорировали сводки.  Мы не верили и спорили с теми, кто безоговорочно верил.   «Вы думаете,  вас это не коснётся? Это всех коснётся! Каждого!» — говорили  «верующие».   Мы со смехом возражали, что даже если этот вирус существует на самом деле, то маска от него не спасёт.  И маска действительно не спасала.  Заражались и серьёзно болели даже те, кто, казалось бы, только что не ел  в маске.  Только непонятно было, чем именно они болели. И когда люди стали повально умирать от коронавируса, всё же неясно было, умирали ли именно от него.  О других болезнях перестали говорить вовсе, как будто их больше не существовало: ни инфарктов, ни онкологии, ни диабета, ни цирроза, ни почечной недостаточности, — ничего, один только коронавирус.  «Вы знаете, какая от него ужасная смерть?» — говорили нам, делая страшное и грозное лицо.  Мы, видевшие уже на своём веку две самые страшные смерти:  как мой папа умирал от голода из-за фибробластомы в желудке, и как умирала мама Влада, задыхаясь от метастазов в лёгких, —  только горько усмехались в ответ.   У каждого своя судьба, у каждого своя смерть. От неё не убежишь  и не убережёшься, сидя дома или натянув на нос два слоя марли.   Но «верующих» и «боящихся» было не переубедить. Как  и нас.

 

И вот именно тогда началось самое первое разделение всего нашего общества на два больших, противостоящих лагеря.  Это разделение и противостояние ощущалось даже физически.  Казалось, звенящее напряжение висело в воздухе.   Мы больше смеялись и шутили, наши противники – злились и нападали.  Их можно понять: люди искренне верили, что из-за нас, несознательных, они все перезаразятся и умрут.  Я продолжала ездить в автобусах без маски, я действительно задыхалась в ней. («Не хочешь задыхаться в маске, будешь задыхаться на ИВЛ» — ещё один устрашающий лозунг «верующих», среди  которых, как это ни странно, больше всего было молодежи;  да, пенсионеры и молодежь).  И не заражалась. Хотя давным-давно уже должна была.  Весна, лето, осень, зима….  Я подхватила-таки этот ковид перед самым Новым годом.  Сначала как будто простыла: мои обычные насморк и першение в горле, температура чуть выше обычной, лёгкий озноб.  А потом, через пару дней   я резала на кухне ветчину к завтраку и  удивилась, что колбаса  совершенно не пахнет. Я наклонилась и ткнулась носом в бледно-розовые ломтики: ничего, вообще.  Это показалось даже забавным. Очень непривычное ощущение, особенно для меня, потому что я чую запахи, как охотничья собака, и иногда это даже раздражает.  Я вымыла руки и пошла в комнату для контрольной пробы. Духи, медово-древесно-пряные, с сильным  и стойким ароматом, которые я недавно выбрала для себя на зиму, – они так чудесно звучали на морозе, — я брызнула из флакона на запястье и изо всех сил потянула носом….  Вообще ничего, абсолютное отсутствие какого-либо, даже слабого запаха.  Не могу сказать, что я испугалась.  Чувствовала я себя вполне нормально, температура больше не повышалась.

У Влада тоже было лёгкое недомогание, но проверить наличие  главного симптома у него мы не могли  по той простой причине, что он просто вообще не чувствует запахи. Никакие.   Такая вот особенность организма.  Бывает,  Влад скажет вдруг: «Ой, как сильно здесь пахнет шоколадными конфетами!», или что-то ещё в этом роде,  а я в этот момент вовсе не слышу никаких конфет или даже чего-то похожего,  потому непонятно, что это у него – внезапно открывающийся на пару мгновений канал тончайшего восприятия запахов, или просто какие-то продуцируемые мозгом  обонятельные образы.    Поэтому мы так и не поняли, заразился Влад ковидом от меня    или нет.  Ни мои ученики, с которыми я занималась, пока ещё не поняла, что со мной, ни мама, к которой я приезжала почти каждый  день, потому что нельзя было не приезжать, — никто не заразился.   Запахи и вкусы милосердно вернулись ко мне утром 31-го декабря, так что я могла вдоволь нюхать и ёлку, и мандариновую кожуру, и наслаждаться своей любимой селёдкой под шубой.

 

В общем, можно считать, что мне крупно повезло, что я перенесла эту странную, непонятную болезнь в лёгкой форме   и без каких-либо последствий.  Есть среди моих знакомых те, кому повезло гораздо меньше.   А есть и те, кого она вообще никак не затронула.     Можно сколько угодно рассуждать, анализировать, спорить, слушать мнения разных врачей, учёных-эпидемиологов,  просто образованных и здравомыслящих людей, можно приводить бесконечное количество личных примеров,  можно даже поинтересоваться видением каких-нибудь эзотериков, астрологов, духовных практиков, кого угодно, —  всё равно мы никогда не поймём всего до конца и не дойдём до самой сути  дела. И каждый, имеющий свое мнение, будет считать его единственно правильным, и всё, что видит и слышит каждый день и каждый час воспринимать под своим собственным углом зрения   и толковать  именно в пользу своей точки зрения, не иначе.

 

 

***

 

По иронии судьбы   мне, не верующей в пандемию,  эта же пандемия  в каком-то смысле помогла.

Во-первых, она помогла смириться с мыслью, что мы не сможем теперь путешествовать.      У нас не было  на это средств, совсем, даже на недалёкие поездки. Но я могла  успокоить себя тем, что  если  бы средства и были, то всё равно мы  никуда бы  не поехали.  Ибо нельзя.  Понятно, что это «нельзя» было  весьма  относительным, и многие, включая  тех, кто с рвением носил маску и послушно заседал дома в период «самоизоляции», боясь заразиться от морского бриза,  мгновенно рванули в путешествия, едва только открыли авиасообщение между странами.  То есть, уже как бы и можно. Но у меня оставалось  своё оправдание: уедешь куда-то, а там – раз! —  и объявят карантин, и что – сидеть там потом?  Кроме того,   думать, что ты просто осмотрительный и осторожный намного  комфортнее, чем признавать, что ты нищий, —  прямо скажу.

 

Во-вторых, пандемия  дала мне драгоценное время на то, чтобы мама привыкла к пансионату и к моему долгому отсутствию.  Когда она спрашивала меня, когда же, наконец, я заберу её домой,  я объясняла, что сейчас никак нельзя, потому что в стране   и во всём мире эпидемия, и можно легко заразиться и умереть, а здесь, в пансионате она в полной безопасности.  Мама сразу переставала быть унылой и с живым интересом   расспрашивала меня о симптомах нового вируса   и о том, откуда же он взялся и почему пришёл к нам, и сколько же всё это будет продолжаться, что говорят специалисты,  и так далее, и потом снова и снова  по тому же кругу, потому что она через пять минут забывала всё,  о чём я говорила.  Но главное, благодаря этой информации, которая всё же как-то откладывалась в её голове, — скорее, не в уме, а на эмоциональном уровне, — она стала намного спокойнее относиться к своему пребыванию в новом месте.  Перестала метаться и стала потихоньку привыкать.  И отвыкать от меня, потому что из-за периодического ужесточения карантина (как «новая волна» ковида – так новый карантин), мы стали видеться совсем редко.   Да простит мне Бог мои малодушие и ложь:  ведь я уверяла маму в том, во что сама  почти не верила, и прежде всего для своего собственного спокойствия, к чему лукавить!  И если Он меня простит, то самое большое мое желание и самая большая  просьба к Нему – это чтобы мама подольше сохраняла своё физическое здоровье, и чтобы Он даровал ей душевное спокойствие,  если, конечно, это возможно.

 

Вспоминаю свою последнюю весну дома с мамой.  Перед тем, как я ушла от неё навсегда  и   перестала считать этот дом «своим».  Вспоминаю один эпизод той весны.   Тогда мама, которая в своё время  была очень хорошим врачом  и обладала отличным умением ставить точные диагнозы своим пациентам, по каким-то внешним признакам, заметным только её профессиональному взгляду, определила, что у меня  малокровие.  Разумеется, мы вместе пошли в поликлинику сдать кровь, и действительно анализ показал, что гемоглобин у меня уже на критически низком уровне.  Молодая и очень красивая терапевт  внимательно осмотрела меня и дала направление к гематологу, сказав на прощание полушутя-полусерьёзно: «И не тяните, идите скорее,  мы теряем время».  Это прозвучало почти  как слова хирурга «мы его теряем», что очень меня позабавило.  И мы поехали на другой конец города к гематологу, которая прописала мне препараты железа и специальную диету, напичканную зелёными яблоками, вишней, гранатовым соком, гречкой и говяжьей печенью.  Я спокойно стала лечиться, не придавая особого значения своему состоянию, потому что чувствовала себя вполне нормально.  Ну, если не считать того факта, что я постоянно скрежетала зубами во сне.  Это мама мне сказала.  Мне часто снилось, что у меня ломаются и крошатся зубы,  это было жуткое ощущение и зрелище, и я всегда просыпалась в промокшей насквозь от пота сорочке   и первым делом проводила языком по зубам,  чтобы убедиться, что все они на месте,  что  это был просто сон. Мама сказала, что она не раз слышала, как я скриплю зубами, когда заходила ночью ко мне в комнату.  Правда, она не объяснила, зачем она туда заходила,  а у меня тогда и вопроса такого не возникло: в моей комнате стояло мамино трюмо, в нём была и аптечка,  и может быть, ей там что-то было нужно.

 

И вот однажды она снова  зашла ночью ко мне в комнату, зажгла настольную лампу на откинутой крышке секретера   и присела ко мне на кровать. Я  сразу  проснулась, я довольно чутко сплю.

—  Мама, ты что?  — я приподнялась на локте, щурясь от света лампы.

—  Не могу уснуть, всё думаю.

— О чём? Что случилось?

— Ну как, что случилось! — Она смотрела на меня, нахмурившись и так  пристально вглядываясь  в лицо, что мне стало даже не по себе. —  Твоё малокровие.  Это ведь серьёзно.

—  Но я же лечусь,  пью вот железо, всё пройдет, — сказала я, недоумевая, почему это так сильно её беспокоит.

—  Ты думаешь, это  так просто вылечить?  Гемоглобин  быстро не поднимается, и он у тебя такой низкий, что это может быть опасно. —  Она говорила угрюмо и как-то даже зло.

—  Мам, но я вполне нормально себя чувствую, не умираю же я, это ведь  не рак. – Глаза у меня слипались от сна, завтра  нужно было рано вставать на работу, а она сидела на моей кровати и не собиралась уходить. Я не понимала, что она хочет.

—  Знаешь, я думаю,  нам надо оформить тебе инвалидность,  – медленно и отчётливо проговорила  она, глядя мне прямо в глаза, словно гипнотизируя.

Меня так и подбросило на кровати.

— Мама, ты что! Ты о чём вообще? Какая инвалидность?  Послушай, всё нормально со мной. Давай уже спать,  а?

—  Я не считаю, что с тобой всё нормально. Всё это серьёзно, ты даже не знаешь, насколько.

— Мама, пожалуйста, не выдумывай. Я пролечусь, сдам снова анализы, и всё будет хорошо. Иди спать, мне вставать через три часа уже.

Она поднялась нехотя, покачала головой и ушла к себе. Я слышала, как она захлопнула двустворчатую остеклённую дверь в свою комнату, звякнула щеколдой.  С недавних пор она стала иногда закрываться у себя в комнате, и,  как правило, это означало, что она обижена или очень зла. Через несколько секунд  скрипнул её диван.   Мне безумно хотелось спать, и я почти мгновенно провалилась в сон. Ни на следующее утро, ни позже мы не возвращались к этому разговору.  Но уже тогда я интуитивно поняла, что  значила мамина идея об оформлении мне  инвалидности. Это была её  последняя отчаянная  попытка удержать меня рядом.

С тех пор, как  я стала жить отдельно,  мой ночной зубовный скрежет и моё малокровие  мгновенно исчезли и больше никогда не возвращались.

 

 

***

 

Конец марта, а по-прежнему холодно, и менять зимнюю одежду на что-то более лёгкое пока совсем не хочется.  Но ведь всё равно весна победит.  Снег, который выпал пару дней назад, уже почти весь сошёл. И море освобождается от ледяных оков.  Из наших окон открывается потрясающий вид на гладь залива, и сегодня утром мы увидели поистине волшебное зрелище: бело-сине-голубая мозаика  расколотых льдин, тонких и полупрозрачных, кажущихся невероятно хрупкими и невесомыми, словно не плавающих на поверхности воды, а парящих в лазурном  небе.  А дальше, на горизонте – плавные очертания сопок Хасанского района, сиренево-розовых  и припорошённых снегом, словно сахарной пудрой.

Само  море каждый день разное, даже когда оно сковано льдом, и мы не устаём любоваться  зрелищем, которое создает игра света и тени на его поверхности, мы не перестаём удивляться красоте закатов, ведь они тоже не бывают совершенно одинаковыми, и не бывают некрасивыми и скучными, даже если небо затянуто облаками.

Как можно жить вдали от моря?  Как можно променять такое бесценное сокровище на какие-то дешёвые безделушки в виде  столичных благоустроенных районов, где «всё для людей» (почему меня так раздражает эта фраза?).  Променять свежий солёный морской ветер и нежный шёпот прибоя  на тёплый душный воздух  и оглушительный   гул метро?  «Здесь нет никаких перспектив». Может быть.  Но для меня важнее та перспектива, что открывается взгляду.  По крайней мере, сейчас. Есть вероятность, что пройдёт какое-то время, и я буду думать иначе.  Но пока так.

 

Здорово,  что  Влад мыслит мне в унисон. Поразительно, что мы, такие разные по натуре, всё-таки сходимся практически во всех смысложизненных вопросах и в общей оценке всего, что происходит вокруг:  в семье, в стране, в мире.  Возможно, кто-то из нас двоих бессознательно подстраивается под другого, но мне кажется, что всё-таки нет.  Так, не сговариваясь, мы оба мгновенно стали «ковидными диссидентами».  А прошлой осенью, когда началась прививочная компания и выдача куар-кодов, оба попали в разряд «антиваксеров».  Влад даже перессорился почти со всеми своими молодыми коллегами и  знакомыми, когда пытался объяснить им нашу точку зрения.  Он очень эмоционально воспринял все эти нововведения и изменения, неустанно следил за новостями и  дебатами в соцсетях, бесконечно смотрел какие-то видео, а по  утрам за завтраком и вечерами за ужином мы обсуждали в сотый и тысячный раз всё происходящее и строили свои предположения о том, для чего всё это затевалось   и что нас ждёт дальше.   Понятно, что совершенной правды не знал никто, но то, что мы получили сполна – это очередной раскол и разлад между людьми, зачастую  даже внутри одной семьи, даже между мужем и женой!  И какое чудо, что нас с Владом  это миновало.   А может быть, вовсе и не чудо это,  а просто  мы правильно выбрали свою вторую половину.

 

 

Мы оба признаём, что между нами не было сумасшедшей влюблённости и всепоглощающей страсти. Когда  мы встретились, мы оба были безответно влюблены в других,  оба не чувствовали твёрдой почвы под ногами,  были растерянны и одиноки.   И мы не были очарованы друг другом, нет. Скорее, даже наоборот.  И всё-таки, было что-то, что притянуло нас друг к другу с такой силой, что  сильнее страсти.  Нам было легко, спокойно, надёжно и тепло друг с другом. Причём, с самой первой встречи, да, той самой, право на которую я отвоевала у мамы  в нашем «поединке своеволий».  Страшно представить теперь, что было бы, если бы тогда я сдалась и позволила маме пойти со мной.  Но я не сдалась. Что-то придало мне такую силу  противостоять её воле, которой я всегда безропотно  подчинялась, что на этот раз ей пришлось уступить.  Наверное, если бы в тот июльский вечер мамина воля пересилила мою,  теперь она не была бы в Доме престарелых.  Наши с Владом  пути разошлись бы, и я так и осталась бы  одна, при маме, её вечным верным другом, компаньонкой, слугой и нянькой.  Возможно, для мамы это было бы намного лучше.  А для меня?  Но всё произошло так, как произошло.

 

Познакомившись вживую, мы  с Владом  стали встречаться  всё чаще и чаще. Мы много гуляли вместе, вели долгие разговоры обо всём на свете, сидели в кафе или  смотрели выставки. Я  долго не была готова к окончательному сближению, и Влад не настаивал, относясь ко мне бережно и трепетно,  как друг, как брат.   И мне было так хорошо рядом.

Мама, наверное, чувствовала моё состояние, видела, как меняется моё настроение после этих прогулок. Наверное, она начала подозревать, какая опасность кроется в этом, казалось бы, невинном, дружеском общении.

И в один из вечеров, осенью,  произошла катастрофа.   Как назло, я сильно задержалась по времени.   Да-да, я всё ещё строго отчитывалась перед мамой, во сколько я вернусь домой, и всегда следила за часами гораздо внимательнее раззявы Золушки, только на  этот раз обстоятельства сложились так, что пришлось опоздать.  На полчаса или даже на час, уже не помню. Помню только, как я ждала Влада у входа в супермаркет, где он должен была закончить свою раскладку товара (подработка, что позволяла  ему оплачивать обучение в вузе).   С ужасом смотрела, как бегут стрелки и как темнеет небо, и  изо всех сил боролась  с желанием бросить его  и помчаться  на автобус,   поехать домой.  По всёму телу у меня пробегала  мелкая дрожь, ноги подкашивались, в желудке что-то противно сжималось,  потому что я знала, что это такое – опаздывать, приходить позже назначенного времени, заставлять маму ждать.  И в то же время, я понимала, что уйти, оставить Влада я просто не могу, уже не имею права. Теперь я знаю, что я  не имела  права так поступить  не только по отношению к нему, а прежде всего, по отношению к самой себе.

Однако в тот вечер о себе я не думала.  Внутри меня боролись   мама и Влад, и больше всего на свете мне  хотелось разорваться на две части, раздвоиться, чтоб не ранить,  не обидеть, не разозлить ни того, ни другого.  Влад победил.  И я заявилась домой непростительно поздно.  Думала, что мама не откроет дверь, была почти готова к этому.  Но нет, она открыла.  Громко и зло лязгая ключом в замке.  Лицо перекошено от злости. Колючие, холодные  глаза за стёклами очков, бледные синеватые  губы презрительно сжаты.

Разувшись, но ещё не снимая свой старенький выцветший болотно-зелёный плащ (не свой даже, а бывший мамин), я покорно  приготовилась защищаться.  Мне и в голову не приходило сразу напасть самой, заявив своё право приходить домой тогда, когда я считаю нужным. Мне было  тридцать четыре года. Но вела я себя так, словно мне было четырнадцать.

 

— Что, никак расстаться не могли? – зловещим шёпотом, с ядовитой усмешкой   начала мама.

Я молчала. Что  мне было  сказать!

—   Почему я должна ждать? – Уже громче, угрожающим тоном. —  Думать неизвестно что, сходить здесь с ума!

Я уже открыла рот, чтобы возразить:  время ведь совсем не позднее ещё,  по сути.  Но не смогла ничего произнести.

—  Что ты издеваешься надо мной, тварь! – это уже почти в голос. –  Что ты молчишь, отвечай! Никак не намилуетесь, всё вам мало?!

— Мама, перестань… — только и могла сказать я.

— Шлюха, потаскуха, блядь, вся в папашу своего!   – заорала она, как сумасшедшая и, резко и высоко подняв руки,  кинулась на меня с кулаками, целясь прямо в лицо.  Едва я  успела чуть пригнуться и закрыть лицо  и голову руками, как на меня обрушились неслабые такие удары. Она била изо всех сил. И продолжала надрывно орать:

— Мразь! Шлюха грязная! Блядище!  Убью тебя, тварь!

От очередного её удара я пошатнулась, как-то оступилась и упала на пол.  Мне на миг показалось, что весь  мир разлетается вдребезги.

— Чтоб ты сдохла, скотина! – выдохнула моя мать,  пнув меня в бок,  но уже почему-то несильно.

 

Наверное, вид моего тела на полу  как-то отрезвил её, и она немного пришла в себя.  Она отшвырнула ногой мою сумку,  лежащую на полу у порога,  и ушла на кухню,  теперь уже громко жалуясь на свою собственную судьбу и причитая.  Потом я услышала, как она всхлипывает.  Но в первый раз в жизни, слыша мамин плач, я не испытала никакого сочувствия и жалости.  На душе было холодно, темно и пусто.  Звенящая, ледяная, чёрная пустота.  На следующий день я бросила в пакет смену белья, зубную щетку и расчёску   и ушла к папе.