Мамина улыбка. Глава 16

Добавлено в закладки: 0

Глава 16.

Весна в этом году началась рано, чуть ли не в середине февраля, сразу щедро вылила на нас потоки ослепительного солнца и тепла, а потом, в середине марта  вдруг словно опомнилась: “Что-то я слишком поспешила, не годится так», и снова отступила, предоставив свои законные уже календарные  дни обиженной, обделённой  зиме. А та и обрадовалась,  и посыпала снегом, и подула пронизывающими  ветрами с  моря, ещё скованного льдом, и заставила нас всех снова вытащить тёплые шарфы и шапки.

Впрочем, у нас в городе почти всегда такая карусель с временами года. Всё не так, как принято в умеренном поясе.  Муссонный климат. Широта —  почти такая же, как у Сочи.  А дышащий где-то совсем поблизости Тихий океан  диктует свои правила и  дарит нам шикарную, долгую, тёплую и  солнечную осень, подобной которой, мне кажется, нет нигде на всём белом свете!  Дарит нам довольно холодную, но тоже пронизанную солнцем, сухую бесснежную  зиму;  затем — переменчивую, капризную, ветреную весну;  а потом – вначале очень прохладное (в июне порой хочется и шапку надеть), пасмурное,  но   с середины —  влажное и очень  душное лето.

Мы здесь, в Приморье   не знакомы с  зимней депрессией, столь характерной для средней полосы России, где полностью рассветает лишь  ближе к полудню, а темнеет ещё до того, как стрелки часов пересекут границу «день-вечер». И здешняя осень не ассоциируется с дождливой тоской, потому что она вся – сплошное бабье лето, сплошной бархатный сезон, растянувшийся почти  на три месяца.  Но нельзя же, чтоб были одни только подарки!  Поэтому весна  долго играет в поддавки с зимой, заставляя нас держать наготове и совсем лёгкие, и тёплые вещи, а  в мае, когда весь город  уже утопает в бело-розовой пене цветущих абрикосов, яблонь и вишен,  мы натягиваем на зябнущие руки перчатки и кутаем шею в шарф.   А лето и вовсе будто не лето:  туманы, морось и  зябкая прохлада июня сменяются настоящей парилкой в июле и августе.  Я помню, как мы прилетали из Владивостока  в Москву в июле и, доставая из чемоданов вещи, поражались тому, что все они практически мокрые (дома мы этого не ощущали, потому что мокрым было всё вокруг, и воздух просто напитан влагой).  А когда возвращаешься сюда с запада летом, едва выйдя из терминала аэропорта, с самого первого вдоха понимаешь, что тебе срочно надо подключать к работе  свои родные жабры,   иначе ты просто задохнешься.  Ты и задыхаешься, словно в парной,  – первые два-три дня, пока организм не адаптируется к этой жуткой влажности.

Удивительно, но только у самой воды, на пляже, дышится гораздо  легче: море, которое напитывает воздух солёной влагой, забирая кислород,  само же нас и спасает.

Я так люблю этот странный климат, я так хорошо изучила все его нюансы  и  капризы, что уже  не представляю себе, как можно жить по-другому, а особенно не представляю, как можно жить совсем  вдали от моря.

В городах, где поблизости нет моря, всё совсем по-другому. Другой воздух, другое небо, другие рассветы и закаты. И там всё время словно чего-то не хватает, чего-то недостаёт, чего-то очень-очень важного.  А здесь, во Владивостоке, это самое важное всегда близко.   Однажды я ехала в автобусе рядом  с какой-то приезжей дамой, которая не переставала ахать и  искренне восхищаться:  «Ну, надо же! Я  даже представить себе такого не могла! Что это за город чудный такой!  Я уже час катаюсь, и в какую сторону ни посмотрю, – везде море! Со всех сторон – море! Ну, не чудо ли!»

С нежностью и гордостью вспоминаю ещё один момент: однажды довелось мне  поработать денёк волонтером, и мы встречали каких-то деятелей искусства из столицы, которые ехали к нам на поезде через всю страну   с остановками во многих городах.   С вокзала их повезли в гостиницу, и когда большой туристический автобус с трудом поднялся по крутой Первой Морской на самую почти макушку Тигровой сопки и вырулил на улицу Набережную,   столичные гости, которые повидали,  казалось бы, уже  всё, что можно, и оттого  сонно и равнодушно  глядели в окна, вдруг разом, хором, громко, с неподдельным изумлением и восторгом охнули!   Потому что в одно мгновение, совершенно неожиданно  перед  ними раскинулась бескрайняя, ослепительно-синяя, с белоснежными барашками волн  гладь Амурского Залива. И автобус словно парил над ней, медленно крадучись по узкой мостовой, прилепившейся к склону  сопки.

И ещё я часто вспоминаю строки из книги Евгении Гинзбург «Крутой маршрут». В 1939 году  по пути из ярославской тюрьмы в концлагерь на Колыму, она несколько дней провела в пересыльном   пункте во Владивостоке, на Моргородке. Она писала, что  близость моря, его свежее, солёное дыхание, шорох волн и далёкие гудки пароходов в порту  напоминали  заключённым о том, что где-то  по-прежнему идёт  жизнь:  настоящая, свободная, полная новостей, приключений и повседневных забот.  И это удивительным образом дарило  несчастным, отчаявшимся людям   надежду на будущее,  веру в  то, что когда-нибудь и у них  всё будет хорошо.  Странно представить, что в это самое время, когда  Евгения Гинзбург  ожидала в бараках, выстроенных между железнодорожными путями и морем,  своего следующего этапа, моя бабушка —  молодая жена сотрудника НКВД — была  где-то совсем рядом:  ходила купаться на каменистый, ветреный мыс Кунгасный, от которого до Моргородка, по сути, рукой подать.   Знала ли она что-нибудь  тогда?  Думала ли она когда-нибудь об этих людях?  Может быть, и несчастная мать  Бориса, первого мужа моей мамы, тогда ещё совсем маленького,  тоже провела несколько дней в этих же бараках, прислушиваясь к шуму прибоя и звукам торгового порта, перед тем, как отправиться на двадцать лет в лагеря. Кто знает?   Наверное, море  помнит обо всём   и бережно хранит все  тайны прошлого, начиная с давних времен. Может быть, поэтому людей всегда так тянет к нему, может быть, поэтому мы идём к нему за утешением  и всегда находим умиротворение, находясь  рядом и слушая шорох волн о гальку.

***

Как бы ни задерживалось весеннее тепло,  всё-таки море освобождается ото льда удивительно быстро.  Казалось бы, вот только на днях мы ещё могли гулять по ледяной тверди, и рыбаки ещё сидели над своими лунками, и даже кто-то отваживался проехать по льду на машине,  а теперь смотришь  — вдоль всего залива идёт ярко-синяя полоса, перерезающая белую равнину.  Через день – ещё одна, и ещё, и ещё, а потом всё море – как бело-синий калейдоскоп, как мозаика.    И в конце  концов, просыпаешься утром, смотришь в окно на залив,  а он уже весь полностью – одна синь, и льда словно и не бывало, словно тебе всё это просто приснилось.

Где-то море и вовсе не замерзает зимой.  Под Находкой, например. Наверное, потому, что она южнее Владивостока, или может быть, потому, что там бухты более открытые, или проходят какие-то тёплые течения.

В конце  января в той бухточке, на берегу которой мы с Владом  останавливаемся, чтобы отдохнуть и выпить чаю, лёд был только у самого берега, да и то, не лёд даже, а шуга – как сахарное сало на поверхности воды.   Смотришь издали – кажется, что лёд, а подойдёшь ближе – видишь и слышишь,  как море медленно дышит и движется под этим тонким слоем полупрозрачной глазури.  Завораживающее зрелище, красивое, загадочное и немножко жутковатое.  Весь пляж тогда, кстати, был подо льдом: видимо, его окатило водой во время позднего осеннего шторма, а потом ударил мороз  и превратил весь берег в сплошной каток: только кое-где золотистые сухие былинки поднимаются над твёрдой зеркальной поверхностью, колышутся на ветру.   А само море – осталось живым, дышащим, подвижным, и шептало, тихо напевало колыбельную берегу.

Когда же мы приехали  сюда в конце марта, льда и в помине не было – ни на берегу, ни в воде, и вся бухта искрилась на солнце, играла радостными бликами. Конец марта.   Ровно год назад я привезла маму сюда, в дом престарелых, который более мягко именуется  «пансионатом».  Мы добирались на такси, и мама всю дорогу болтала без умолку, расспрашивала меня и о больнице, куда мы едем, и о Находке, задавая одни и те же вопросы по много раз;   вспоминала своего дядю Жору, потом переходила к воспоминаниям об  отце, бабушке.  (О своей маме, моей бабе Вале,  она совсем почти не вспоминала, никогда).  Говорила она намеренно громко и  отчётливо, так, чтобы таксисту было хорошо всё слышно.  А он предположил, что мама, наверное, учитель русского языка. «Очень хорошо говорите – грамотно, литературно». Сам он из Узбекистана, но русский хорошо знает, потому что у него бабушка преподавала русский язык в школе в Ташкенте.

Мы ехали тогда как будто на пару-тройку дней, на обследование, и я взяла совсем мало маминых  вещей: всё уместилось в небольшой матерчатый  саквояж.  Туда же я положила и папку с мамиными документами.   Таксист предупредительно убрал саквояж в багажник, чтоб он не мешал в ногах.  Дал маме две подушечки – одну под поясницу, другую под голову, и немного откинул спинку её сиденья.  Мы ехали с комфортом, но всю дорогу, несмотря на мамино хорошее расположение духа, я волновалась: вдруг она передумает, вдруг скажет посреди пути, что не хочет никуда ехать, что хочет вернуться домой.  Если бы это случилось, я бы не смогла настаивать, уговаривать, и  пришлось бы вернуться домой.  Но она была довольна. Ей нравилось, что она куда-то едет, путешествует, нравилось, что я «добилась» и определила её в больницу, как она и хотела.  Только дорога  такая долгая!  Наверное, мама никогда не ездила на машине так далеко.

Когда мы подъехали к воротам пансионата, я вся сжалась от страха: прямо у нас перед глазами красовалась огромная   яркая вывеска с названием учреждения и его назначением.  А если мама сейчас прочитает это? Начнёт спрашивать, уточнять, выяснять. Что я ей скажу?  Я всем телом подалась вперёд на своем сиденье, чтоб закрыть маме обозрение. Но к счастью, охранник быстро открыл ворота, вывеска исчезла из вида, и мы проехали на территорию, прямо к дверям пансионата.  Здесь тоже была вывеска, но маленькая, и мама не смогла бы прочитать мелкие буквы надписи. А  она и не пыталась ничего читать.  Выбралась из такси и послушно пошла, держась за мой локоть, хотя я уже чувствовала, даже  телом, что она немного волнуется.  Я тоже волновалась, и не немного. Меня пробирала дрожь, ноги стали будто ватные.  Мы вошли в мягко освещённый холл, и из-за стойки администратора  красивая высокая женщина с высоко подобранными светлыми волосами, в стильных очках,  приветливо заулыбалась нам навстречу.  Потом посмотрела на мои руки и спросила удивленно:

—  Так вы что, совсем без вещей?

Я опустила глаза на свою сумку и похолодела!  Саквояж! С мамиными вещами – да Бог с ними,       с вещами! С документами!  Он остался в такси! Я совсем про него забыла! Я метнулась к выходу, выскочила на улицу – таксист, конечно, уже уехал.  Схватила телефон, но поняла, что и позвонить ему не могу:  такси для нас  вызывал Влад   через приложение.   Надо звонить ему, чтобы он как-то перезвонил водителю. А если он занят и  сразу не сможет ответить? Меня начало колотить, как в лихорадке.  Как, ну как я могла  забыть саквояж?!  И зачем я положила туда папку с документами, почему я не положила её к себе в сумку?!

Но тут я увидела – Боже мой! – увидела, как ворота пансионата медленно открываются  и наше такси снова въезжает на территорию.  Это та машина? Да, именно та!  Я побежала навстречу, замахала рукой, водитель остановил машину и вышел. Посмотрел на меня изумлённо. Я думала, он вспомнил про наш багаж, но оказалось, нет!  Он просто решил вернуться, потому что очень сильно хотел в туалет.   Маленькая случайность.  Маленькое счастливое стечение обстоятельств.   Прямо как в кино.  Мне в тот день всё происходящее казалось каким-то нереальным, словно я не проживала всё это сама, а смотрела фильм.   Когда полгода спустя я действительно  смотрела фильм «Отец» с Энтони Хопкинсом в главной роли, всё происходящее на экране  было для меня более  чем реальным.  В поведении,  в репликах  главного героя, — старика, страдающего деменцией, —  я узнавала маму;   в его дочери, которая мечется и не может принять самое важное для неё решение, узнавала саму себя. Этот фильм стал для меня лучшим сеансом психотерапии, лучшим обезболивающим, которое сначала усилило боль до предела, а потом  позволило вдохнуть полной грудью.

Конечно, боль не ушла  полностью. Наверное, она никогда не уйдет. Так же, как не ушла боль после смерти папы, хотя уже минуло семь лет! Я вспоминаю его каждый день и очень часто вижу во сне.   Мама тоже  по-прежнему снится мне. Уже не каждую ночь, как это было всё время с тех пор, как я оставила свой отчий дом  и стала жить самостоятельно. Реже, гораздо реже. И в этих снах мы уже не ссоримся и не кричим друг на друга, а просто куда-то идём или едем вместе, или спокойно разговариваем.   Видимо, она постепенно отпускает меня.  Может быть, просто забывает.

Мы давно не виделись.  В пансионате долго был карантин, и поэтому  пару раз мы с Владом  приезжали просто, чтобы передать вещи и  гостинцы. А вот теперь мне снова предстоит встреча с мамой, и я волнуюсь.  Я боюсь этой встречи. Боюсь, что она снова начнет проситься домой.    Проситься жалобно, как ребёнок, или же зло и агрессивно, — смотря какой  у неё будет  «период».

Настроение у неё постоянно меняется, — так рассказывает управляющая.   То она благодушна, спокойна, весела, общается со всеми, рассказывает в сотый раз о своих предках, с удовольствием ходит гулять.  То вдруг мрачнеет, раздражается, грубит нянечкам, отказывается мыться и выходить вместе со всеми на прогулку,  судорожно прячет свои вещи,  и даже приход баяниста  и живая музыка её не отвлекают.  Что ж, мне всё это так  знакомо!

У мамы и дома были эти перепады настроения, эти внезапные, ни от чего не зависящие переходы от адекватности и спокойствия к какому-то тревожно-паническому и озлобленному  состоянию на грани безумия.  И ничего нельзя было сделать с этим.  Никак нельзя было её успокоить, никак нельзя было её  удержать, когда она ускользала в  иную реальность, созданную её больным воображением. Но почему, почему, почему это произошло, почему она не сохранила ясный ум?   Виновата ли в этом я?  Или это произошло бы в любом случае, рано или поздно?

Автор публикации

не в сети 5 месяцев

Ольга Муравьёва40K

автор

День рождения: 12 Февраля

Комментарии: 2990Публикации: 172Регистрация: 18-07-2022

1

1

1

3

5

11

16