Мамина улыбка. Глава 11

Добавлено в закладки: 0

Глава 11

«Отчего люди не летают, как птицы?» — в отчаянии и тоске спрашивала Катерина из «Грозы» Островского.  Я, с теми же отчаянием и тоской готова  взывать к миру с другим вопросом.  Отчего люди не могут сосуществовать, не враждуя, не ссорясь, не тая смертную обиду и желание отомстить или непременно разрушить чужое счастье?  Но вот не могут почему-то.   Даже самые близкие люди, в одной семье,  даже если они – родители и дети.

Между матерями и дочерьми  всегда непростые отношения.  Сыновей матери любят безусловно и беззаветно.   Дочери же, повзрослев, становятся для большинства матерей соперницами –  в том смысле, что они одним своим видом  напоминают матерям, что их молодость уже позади, и её не вернуть.  Я не верю в то, что мать и дочь могут быть «подругами». Более того, теперь я убеждена, что так просто не должно быть.    Потому что, если мама сама ещё привлекательна и хочет дальше  строить личную жизнь,  юная дочка рядом неизбежно будет составлять ей конкуренцию  и  вызывать ревность и неприязнь.  Не спорю, иногда такой альянс бывает  довольно успешным   для обеих, но недолго.

Если же мать поставила на своей личной жизни крест, то здесь всё еще хуже, потому что дочка-подруга  это уже не  просто  подруга,  это —  замена  спутника жизни,  и отношения будут развиваться болезненно для обеих,  даже если со стороны всё будет казаться вполне себе мило.   Вы наблюдали эти парочки на улице?  Две женщины, похожие друг на друга, обе неопределенного возраста, хотя и видно, что одна значительно старше другой. Почти одинаково одетые – прилично и скромно, и  с одинаковым выражением  отстранённости от всего происходящего.  Идут себе дружненько рядом, негромко о чём-то беседуют, несут в руках авоськи с рынка или гуляют с собачкой.  И так, казалось бы, всё мирно и чинно, вот какие молодцы, мама и дочка, «подружки»!   Только за этой внешней идиллией —  назревающая неизбежная катастрофа, дремлющий ядерный реактор, который медленно, но верно отравляет обеих, и рано или поздно рванёт.

 

Наш с мамой ядерный реактор рванул, когда в мою жизнь ворвалось счастье. Иначе и быть не могло.  Когда я встретила Влада, я сразу почувствовала, что вот  это, кажется, то самое, это моё.  Но именно мамина реакция: её неконтролируемый гнев, её боль, которую она не могла скрыть,  —  положили конец любым моим сомнениям.    Мама снова  безошибочно поставила  мне «диагноз»  и сама  поняла, что вот именно сейчас она теряет меня.  Думаю, она уже убедилась, что никакой мужчина не сможет отнять меня у неё, а когда мне перевалило за тридцать, и вовсе успокоилась, и  вот такого поворота событий никак не ожидала. Для неё это был шок,  крушение всех её надежд,  гибель  её привычного маленького мирка, в котором ребёнок (неважно,  что совсем уже взрослый)  словно спутник, неизменно и послушно вращался вокруг неё,  как вокруг светила.

 

Если вы думаете, что мама так легко  сдалась, вы ошибаетесь. Не в её характере было сразу складывать оружие. Она действительно умела добиваться всего, чего хотела, а уж особенно того, что, как она считала, принадлежало ей по праву.  Кроме того, мама настолько привыкла за много лет  к моему безоговорочному послушанию, что не могла поверить в его утрату.

 

Я жила теперь у папы, в его маленькой однокомнатной квартире без ремонта,  где вся мебель и все вещи пропахли сигаретным дымом, — папа выкуривал по пачке в день.  Квартира была на первом этаже, и окна никак не защищены, да и входная дверь совсем хлипкая – хорошенько ударь ногой,  и замок вырвется с мясом,   поэтому, когда папа уходил на дежурство в ночь,  мне страшновато  было ночевать там одной,  и я звала  Влада.  Он приходил, и   с плохо скрываемым ужасом смотрел на выщербленный, с облупившейся краской пол, на белёные стены без обоев, старые деревянные окна и советскую мебель. Для него это всё было чем-то диким, совершенно непонятным, потому что в его родительской  семье всегда был культ вещей, красивой модной одежды и красивого интерьера,  и я, честно, не знаю даже, как он мог принять меня такую: в выцветшем зелёном плащике  с чужого плеча и в этой обшарпанной квартирке.  (Позже он объяснил мне, что для него это послужило ещё одним подтверждением моей «интеллигентности»)

 

Однажды Влад пришёл ко мне в субботу днём, когда папа был на дежурстве, мы вместе пообедали, соорудив какое-то незатейливое блюдо в старой чугунной сковородке,  и потом лежали, обнявшись,  на брошенном на пол матрасе   и разговаривали.

— Я тебя в Питер увезу, — говорил Влад, нежно проводя рукой по моим волосам,  выпутывая и осторожно выдёргивая седой волосок.

— Ну нет, в Питер я не хотела бы, — отвечала я, прижимаясь щекой к его плечу и вдыхая тёплый, чуть горьковатый запах его кожи. – Мне очень нравится здесь.

— Ну, здесь, так здесь,  мне с тобой везде будет очень хорошо…

 

Резкий звонок в дверь прервал наше блаженное воркование. Мы замолчали и затаили дыхание, крепче прижавшись друг к другу.  Ещё звонок, и ещё, и ещё.  Я уже понимала, кто стоит за тоненькой, обитой коричневым дерматином  дверью.  С того дня, как я ушла, мама ещё не приходила сюда,   не звонила   и сама не брала трубку, когда я пару раз пыталась позвонить ей. Но теперь это была она, в этом я не сомневалась. Несколько мгновений тишины, и  снова заливистая, истеричная трель звонка. Потом она стала дёргать ручку и трясти дверь.  Дверь ходила ходуном, и будь мама  немного посильнее, она, наверное, могла бы выломать замок.

Так же, как я чувствовала, что за дверью именно она,  так и она прекрасно знала, что в квартире кто-то есть.  Опять звонок, ещё и ещё раз,  и звук его бьёт по нервам, как электрический ток.   Снова дёрганье ручки и  пинки в дверь.

— Она сейчас её выломает, — прошептала я, вся внутренне сжимаясь.

— Нет, не выломает, не бойся. Ничего не бойся. — Влад обнял меня ещё крепче. – Она скоро уйдёт.  Или  давай откроем, и я с ней поговорю!

— Нет! – крикнула я шёпотом, ужаснувшись одной лишь мысли о том, какой это будет разговор. – Может, она и правда скоро уйдёт.

Через пару минут дверь   действительно оставили в покое.   Мы выдохнули. Но пока ещё лежали, не решаясь пошевелиться.   Мне почему-то вдруг пришло в голову, что мама может сейчас обойти вокруг дома, чтобы заглянуть в окна.   Нельзя сказать, что они были очень уж низко, и всё-таки, если чуть подняться по склону сопочки, на которую окна выходили, можно было рассмотреть, что происходит в квартире.  Я сама не раз делала так в детстве, когда приходила сюда в гости к бабушке   и гуляла за домом.  Бабушка, которая хлопотала на кухне,  глядела на меня от плиты, улыбалась и махала рукой…

Как хорошо, что шторы в комнате были сейчас  плотно задёрнуты!  Потому что ещё через пару минут после снятия осады двери  мы услышали стук по жестяному подоконнику, а потом и по стеклу.  Мы замерли, глядя друг на друга.  Я боялась даже дышать.   Но вскоре всё стихло.   Слышно только было, как за окном, в вишневых кустах громко чирикают воробьи.

 

Мне стало невыразимо грустно.  Вспомнилось снова детство, и как летом  я ходила за дом собирать с этих   кустов вишню по бабушкиному поручению. Она давала мне маленькое  синее  пластмассовое ведёрко,  смоченный водой кусочек марли, чтоб вытирать руки, запачканные вишнёвым соком,  и я, пристроившись  кое-как на крутом склоне («Аккуратно  там, детка, не затопчи мои грядки с примулой!»),  снимала с веток ярко-красные, глянцевые, душистые ягоды.  За домом у бабушки всегда было солнечно и тихо. На узенькой тропинке, поросшей  с обеих сторон подорожником, дремали, блаженно развалившись, подвальные кошки. И бабушка, свесившись со своего окна так низко, что мне становилось за неё боязно,  бросала им кусочки рыбных котлет, купленных в магазине «Кулинария».   «Отойди, серый! Хватит тебе! Пошёл, пошёл! Уу, морда какая!  – ругалась бабушка на огромного  полосатого кота  с разодранным ухом,  который, быстро проглотив свой кусок, покушался на еду  беременной трехцветной подруги. – А ты что зеваешь, дурочка? Ну вот, на тебе ещё, на…кушай… Ах ты, бедная!…»

 

***

 

Бабушка – это мамина мама.  А папа жил теперь в её квартире потому, что бабушка сама написала на него   дарственную когда-то.  Почему произошло именно так, уже трудно сказать, но думаю,  это было правильно, потому что, когда бабушка  серьёзно заболела, заботился о ней именно папа.  Я тоже приходила помогать, каждый день.  Маму мы не хотели нагружать этим. Мне казалось, что ей нельзя волноваться и напрягаться,  я боялась, что она сама может заболеть, — и тогда что мне делать?  Тогда я уж точно не справлюсь!

Папа  жил здесь с бабушкой последний месяц перед её смертью, когда она, парализованная, уже не вставала. Это был тяжёлый, тягостный, мучительный месяц.  Была весна, конец апреля и май,  и  в том году всё рано начало цвести:  вся Корейка (Корейская Слобода, где стоит бабушкина пятиэтажка)  утопала в сладко пахнущей сирени.  И как-то странно, как-то нелепо это было:  тёплая, солнечная, бурно цветущая весна – и бесконечный хоровод  памперсов, пелёнок, баночек с пюре, бутылочек для питья… Было такое ощущение, что у нас кто-то родился!  На самом деле, наша маленькая бабушка медленно уходила от нас.  Она умерла 25-го мая.  Последний Звонок в школе.  Такую дату не забудешь.  Я  помню, бабушка часто говорила: «Вот если умирать, то только не зимой!  Как бедным рабочим на кладбище мёрзлую землю копать?!»  Не подвела.

 

В этом была она вся —  всегда думала о других больше, чем о себе. За всех переживала, обо всех заботилась. И ещё, она безумно любила наш город, наш Владивосток, в котором родилась и прожила всю свою долгую-долгую жизнь.

 

С моей мамой у бабушки всегда были очень напряжённые отношения. Мне казалось даже, что между ними откровенная вражда, истоки и причины которой мне, ребёнку, были не очень понятны.  Я знала только, что у мамы какие-то давние обиды на свою мать,  какие-то претензии и упрёки, связанные с прошлым, и,  в общем-то, я сама видела,  что бабушка  свою старшую дочь  недолюбливает и побаивается.   Хотя бабушка жила отдельно, она довольно часто приходила к нам,  и редко какой из её визитов  не  заканчивался руганью и скандалом.  Из-за чего именно мама и бабушка начинали ругаться, уже и не вспомню.  Но зато хорошо помню, как происходила сама ссора:  мама после каких-то вполне безобидных, вроде бы,  бабушкиных слов мгновенно взвивалась и начинала кричать с таким надрывом, что, казалось, у неё лопнут связки.  А бабушка сначала замирала и  смотрела на маму широко раскрытыми глазами, потом начинала  быстро моргать, пыталась ещё что-то сказать, но, в конце концов, с испуганным, как у ребёнка, лицом, вскакивала с дивана или кресла    и ретировалась к двери.  Спешно обуваясь у порога, она  бормотала себе под нос:  «Сумасшедшая,  сумасшедшая,  лечиться тебе надо». Потом добавляла, уже громче: «В жизни никогда больше к вам не приду!» и уходила, торопливо спускаясь по ступенькам с нашей площадки (на лифте она боялась ездить, и всегда отважно преодолевала все восемнадцать лестничных пролётов пешком – и вверх и вниз).

Но обижаться долго она не умела  и вскоре приходила опять.  В детстве я всегда была на стороне мамы.  Да и папа тоже.  Она сумела убедить нас  в том, что бабушка не права,  что она вмешивается в нашу жизнь и наши семейные дела со своими непрошенными  советами,  что она её, свою старшую  дочь, не любит и никогда не любила,  и ничего ей в жизни не дала.   Бабушка, думаю, тоже имела свои причины обижаться на маму.   Мира между ними не было никогда. Сейчас я пытаюсь вспомнить, видела ли я хоть раз, чтобы они обняли друг друга, и понимаю, нет,  не было такого.  И моя мама никогда не называла бабушку «мама».  Вот так у них сложилось, что тут поделаешь!

 

В детстве я видела сон, который почему-то очень сильно впечатлил меня и запомнился на всю жизнь.  Мне снилось, что я стою на балконе нашей новой квартиры (мы с родителями  тогда только-только переехали с Эгершельда на Первую речку)  и смотрю на море. На дворе лето, и море невероятно голубое, спокойное,  тихое, а на горизонте – гряда сопок, зелёных в лёгкой жемчужной дымке.  И вдруг я вижу, что на вершине одной из сопок стоит бабушка.    Несмотря на то, что совсем тепло, она одета в свое зимнее зелёное клетчатое пальто и светло-жёлтую шапочку, и я так отчетливо вижу клетки на ткани-букле, и перевития на вязаной шапке, как будто бабушка совсем-совсем близко,  хотя она очень, очень  далеко!  И лицо её я тоже отчётливо вижу, со всеми его морщинками и коричневыми веснушками.  Лицо у неё взволнованное и грустное.  Бабушка поднимает руку, машет мне  и что-то кричит мне оттуда, с дальних сопок на противоположной стороне залива,  но  я не слышу слов. Ей нужна помощь? Или она предостерегает меня о чём-то?…  Мне почему-то становится страшно, просто жутко! Я убегаю с балкона, чтоб не видеть эту кричащую и машущую мне из-за моря бабушку.  Хочу позвать родителей. И – просыпаюсь.

 

О чём я больше всего жалею сейчас, так это о том, что я не дала достаточно своей любви бабушке и  папе.  Я   могла бы быть к ним гораздо внимательнее, могла бы быть заботливее, мягче. Я любила их не меньше, чем маму, но в маминой войне против них  я держала её сторону, тем самым укрепляя её позиции, и день за днём, сама того не понимая,  строила ловушку для себя самой.

 

***

 

Несколько месяцев, пока мы с Владом  не сняли квартиру, чтобы жить вместе, я обитала у папы.  И мама не раз приходила к нам.  Всегда взволнованная, взбудораженная, напряжённая, она всё-таки старалась держать лицо и прятала свои истинные  эмоции за показными  безразличием и сарказмом.  Мама всегда говорила, что она очень гордая, и гордилась своей гордостью, не раз подчёркивая в  рассказах о своей жизни, что никогда она «мужиков около себя не удерживала:  уходишь – иди!»   Возможно, она путала гордость и гордыню.  Возможно, она не отличала гордость от простого неумения или нежелания услышать другого и уступить.   Так или иначе, мужей своих она и вправду не старалась удержать, когда те уходили.  Но удержать меня  ей хотелось любой ценой.  Гордость не позволяла ей признать свою неправоту  и попросить меня вернуться,  гордость не позволяла ей прибегать к дешёвым манипуляциям в виде имитации болезни,  требующей ухода,  поэтому она действовала проверенным методом нападения и убеждения, который прежде действовал на меня безотказно.

 

Тот день, когда мы с Владом не открыли маме дверь, она выбрала для визита именно потому, что знала:   папа на дежурстве,   и со мной можно поговорить наедине. Она была уверена, что я дома, и вечером, позвонив по телефону, заставляла меня признаться, почему я «притаилась и не отозвалась».  Придя снова на следующий день, она приступила к жёсткой идеологической обработке.

 

— Ты вообще знаешь, кто он такой?  Откуда он взялся?  Он же не местный? – мама с лёгким прищуром смотрела на меня из противоположного конца комнаты, сидя  на краешке папиного дивана.

— Да, не местный.  —  Я тоже чувствовала напряжение во всем теле, и мне ужасно не хотелось разговаривать.

— Откуда он? Откуда приехал? Где его родственники? Есть же у него какие-то родственники?-  маме всегда очень импонировала роль следователя, она даже говорила, что могла бы стать отличным детективом.

— Да, есть.   В Покровке. —  Произнося этот топоним, я уже знала, какими будут следующие мамины слова.

— Аааа! В Покровке!  Деревня, одним словом. Деревенский.  Понятно всё! – усмешка и торжествующий тон.

Я молчала. Мне хотелось только одного – чтобы мама поскорее ушла.  Но ей надо было выговориться.  Ей жизненно необходимо было проговорить всё, о чём она безостановочно думала все эти дни.

—   Я всегда этого боялась – что ты попадёшься в лапы какой-нибудь ушлой деревенской семейки.  Ты же дурочка  наивная,  добренькая.  Ты думаешь, ты ему так нужна?!  Ха-ха-ха!

Такой знакомый мамин театральный смех:  глаза злые, лицо застывшее, а смеётся только один рот – широко раскрытый, с ярко накрашенными, тёмно-вишневыми  губами.

—  Да ему квартира в городе нужна! Ему и семейке его!   Городская прописка!  Никого  найти не мог, видимо, так за тебя, дурочку, уцепился!

— Даже  если и так, — говорю я с натянутой улыбкой, —  квартиры у меня всё равно нет, поэтому…

—  Ну, как же  нет! А вот эта, отцова?  Хотя,  такая халупа их не устроит, конечно.  А вот моя – в самый раз – двухкомнатная, в центре! Только меня, старуху, убрать надо с дороги, и всё!

 

Я молчу.   Я не в состоянии парировать подобные высказывания. Да  и  всё равно  знаю, что маму не переубедить, что бы я ни говорила.

 

Мама переключается на отца, который тоже молчит   за своим компьютером.

—  А ты там что сидишь,  помалкиваешь?  Язык в жопу втянул, как обычно! Тебе  что, всё равно, что происходит?  Как у неё жизнь дальше сложится?

Папа смотрит на неё поверх своих узеньких прямоугольных очков.  Он спокоен, и я не уверена даже, слышал ли он всю её предшествующую тираду:  папа за долгие годы научился  слушать мамины негодующие монологи, как радио.

—  Нет, мне не всё равно, – отвечает он негромко. – Но я знаю, что я хорошо воспитал свою дочь, и уверен, что она всё делает правильно.

 

У меня на глаза наворачиваются слёзы. Папа,  как я тебе благодарна!    Почему я раньше не понимала всего, почему так часто  тиранила тебя на пару с ней?

У мамы же папины слова вызывают сначала лёгкий шок, и она умолкает на пару секунд, а потом снова разражается своим сценическим хохотом.

 

—  Хо-хо-хо!  Посмотрите-ка, как они спелись!  Два сапога – пара, я  всегда это говорила. Да ты просто подлизываешься к дочке, чтоб на старости лет одному не остаться!  Чтобы она тебе задницу подтирала.  У тебя же никого больше нет!  Что же ты новую семью не построил, мы уже сто лет, как в разводе!  Нашел бы себе такую же, читаку,   библиотекаршу какую-нибудь, в самый раз!  Сидеть вместе в срачельнике и книжки почитывать!

 

Папа молчит,  уставившись в монитор.  Я молчу,  глядя в окно. Мама теперь тоже молчит.  Потом, через пару минут снова обращается ко мне:

—  Ну, и что, сколько ты будешь скрываться здесь?  У тебя свой дом есть,  своя комната,  возвращайся, я ничего  не имею против. – Она старается говорить спокойно, даже как будто весело.

— Нет, — качаю я головой,  – я не хочу.

— Но не можешь ведь  ты постоянно жить здесь, в одной комнате с отцом?

 

Папа откликается на её последние слова:

—  А я  в Крым скоро уеду, так она одна здесь  будет.

— В Крым? – мама  удивлённо поднимает брови. – Снова? Ты же ездил в прошлом году уже.

— Да, ездил. И поеду снова.

— Да что там делать? – Мама презрительно усмехается и пожимает плечами. – Не понимаю, какие там у тебя могут быть дела!   Не поверю, что ты так по сестрёнке своей соскучился!  Тридцать лет не скучал, а тут вдруг соскучился!  Ха-ха-ха!…

Папа не отвечает. Листает фотографии в ноутбуке.

— Что, не поделишься? Что там за дела секретные у тебя?

— Нет. Тебя это никак не касается.

 

Мамино напускное спокойствие слетает в один миг. Она вскакивает с   дивана, — лицо перекошено от злости, голова трясётся, — и кричит с надрывом:

—  Ааа! Не касается?!. Чтоб ты сдох, гад!!!  Будь ты проклят!!!

Потом хватает со стула свою сумку и выбегает из квартиры, хлопнув дверью.

 

Папа поднимается из-за письменного стола, закрывает за ней дверь на замок и уходит на кухню. Слышно, как он достает с полки банку с кофе, потом с тихим  жужжанием  набирается в кружку кипяток из поттера,  звенит ложка.  Потом стукает створка окна, и я улавливаю запах сигаретного дыма.  Я так и сижу на том же месте, опустив руки, ссутулившись,  и на душе тяжеленный камень – давит, мешает дышать.   Почему всё так складывается?  Почему мы не можем жить спокойно и дружно? Мы ведь самые близкие, самые родные друг другу люди.  Почему мы не можем  друг друга понять?