Глава 11
«Отчего люди не летают, как птицы?» – в отчаянии и тоске спрашивала Катерина из «Грозы» Островского. Я, с тем же отчаянием и тоской готова взывать к миру с другим вопросом: отчего люди не могут сосуществовать, не враждуя, не ссорясь, не тая смертную обиду и желание отомстить или непременно разрушить чужое счастье? Но вот не могут почему-то. Даже самые близкие люди, в одной семье, даже если они – родители и дети.
Между матерями и дочерьми всегда непростые отношения. Сыновей матери любят безусловно и беззаветно. Дочери же, повзрослев, становятся для большинства матерей соперницами – в том смысле, что они одним своим видом напоминают матерям, что их молодость уже позади, и её не вернуть. Я не верю в то, что мать и дочь могут быть «подругами». Более того, теперь я убеждена, что так просто не должно быть. Потому что, если мама сама еще привлекательна и хочет дальше строить личную жизнь, юная дочка рядом неизбежно будет составлять ей конкуренцию и вызывать ревность и неприязнь. Не спорю, иногда такой альянс бывает и довольно успешным, для обеих, но ненадолго. Если же мать поставила на своей личной жизни крест, то здесь всё еще хуже, потому что дочка-подруга это уже не просто подруга, это – замена спутника жизни, и отношения будут развиваться болезненно для обеих, даже если со стороны всё будет казаться вполне себе мило. Вы наблюдали эти парочки на улице: две женщины, похожие друг на друга, обе неопределенного возраста, хотя и видно, что одна значительно старше другой, почти одинаково одеты – прилично и скромно, обе – с одинаковым выражением отстранённости от всего происходящего, идут себе дружненько рядом, негромко о чем-то беседуют, несут в руках авоськи с рынка, или гуляют с собачкой. И так казалось бы всё мирно и чинно, “вот какие молодцы, мама и дочка”, “подружки”. Только за этой внешней идиллией – назревающая неизбежная катастрофа, дремлющий ядерный реактор, который медленно, но верно отравляет обеих, и рано или поздно рванет.
Наш с мамой ядерный реактор рванул, когда в мою жизнь ворвалось счастье. Иначе и быть не могло. Когда я встретила Владу, я сразу почувствовала, что вот это, кажется, то самое, это моё. Но именно мамина реакция, её неконтролируемый гнев, её боль, которую она не могла скрыть, положили конец любым сомнениям. Мама снова безошибочно поставила мне «диагноз» и сама поняла, что вот именно сейчас она теряет меня. Думаю, она прекрасно знала, что никакой мужчина не сможет отнять меня у неё, а когда мне перевалило за тридцать, и вовсе успокоилась, но вот такого поворота событий она никак не ожидала. Для неё это был шок, крушение всех её надежд, гибель её привычного маленького мирка, в котором ребенок (неважно, что совсем уже взрослый) словно спутник, неизменно и послушно вращался вокруг неё, как вокруг светила.
Если вы думаете, что мама так легко сдалась, вы ошибаетесь. Не в её характере было сразу складывать оружие. Она действительно умела добиваться всего, чего хотела, а уж особенно того, что, как она считала, принадлежало ей по праву. Кроме того, мама настолько привыкла за много лет к моему безоговорочному послушанию, что не могла поверить в его утрату.
Я жила теперь у папы, в его маленькой однокомнатной квартире без ремонта, где вся мебель и все вещи пропахли сигаретным дымом, – папа выкуривал по пачке в день. Квартира была на первом этаже, и окна никак не защищены, да и входная дверь совсем хлипкая – хорошенько ударь ногой, и замок вырвется с мясом, поэтому, когда папа уходил на дежурство в ночь, мне страшновато было ночевать там одной, и пару раз я даже звала подружку.
Влада тоже приходила ко мне сюда. Она с плохо скрываемым ужасом смотрела на выщербленный, с облупившейся краской пол, на беленые стены без обоев, старые деревянные окна и советскую мебель. Для неё это всё было чем-то диким, совершенно непонятным, потому что в её семье всегда был культ вещей, красивой модной одежды и красивого интерьера, и я, честно, не знаю даже, как она могла принять меня такую – в выцветшем зеленом плащике с чужого плеча, и в этой обшарпанной квартирке. (Позже она объяснила мне, что для неё это послужило еще одним подтверждением моей «интеллигентности»)
Однажды Влада пришла ко мне в субботу, когда папа был на дежурстве, мы вместе пообедали, соорудив какое-то незатейливое блюдо в старой чугунной сковородке, и потом лежали, обнявшись, на брошенном на пол матрасе и разговаривали.
– Я тебя в Питер увезу, – говорила Влада, нежно проводя рукой по моим волосам, выпутывая и осторожно выдергивая седой волосок.
– Ну нет, в Питер я не хотела бы, – отвечала я, прижимаясь щекой к её плечу и вдыхая теплый, чуть горьковатый запах её кожи. – Мне очень нравится здесь.
– Ну, здесь, так здесь, мне с тобой везде будет очень хорошо…
Резкий звонок в дверь прервал наше блаженное воркование. Мы замолчали и затаили дыхание, крепче прижавшись друг к другу. Ещё звонок, и ещё, и ещё. Я уже понимала, кто стоит за тоненькой, обитой коричневым дерматином дверью. С того дня, как я ушла, мама еще не приходила сюда, и не звонила, и сама не брала трубку, когда я пару раз пыталась позвонить ей. Но теперь это была она, в этом я не сомневалась. Снова заливистая, истеричная трель звонка. Потом она стала дергать ручку и трясти дверь. Дверь ходила ходуном, и будь мама немного посильнее, она, наверное, могла бы выломать замок. Так же, как я чувствовала, что за дверью именно она, так и она прекрасно знала, что в квартире кто-то есть. Опять звонок, ещё и ещё раз, – и звук его бьет по нервам, как электрический ток. Снова дерганье ручки и пинки в дверь.
– Она сейчас её выломает, – прошептала я, вся внутренне сжимаясь.
– Нет, не выломает, не бойся. Ничего не бойся, – Влада обняла меня еще крепче. – Она скоро уйдет.
И через пару минут дверь, действительно, оставили в покое. Мы выдохнули. Но пока еще лежали, не решаясь пошевелиться. Мне почему-то вдруг пришло в голову, что мама может сейчас обойти вокруг дома, чтобы заглянуть в окна. Нельзя сказать, что они были очень уж низко, и всё-таки, если чуть подняться по склону сопочки, на которую окна выходили, можно было рассмотреть, что происходит в квартире. Я сама не раз делала так в детстве, когда приходила сюда в гости к бабушке и гуляла за домом. Бабушка, которая хлопотала на кухне, глядела на меня от плиты, улыбалась и махала рукой…. Как хорошо, что шторы в комнате были сейчас плотно задернуты! Потому что ещё через пару минут после снятия осады двери мы услышали стук по жестяному подоконнику, а потом и по стеклу. Мы замерли, глядя друг на друга, боясь даже дышать. Но вскоре всё стихло. Слышно только было, как за окном, в вишневых кустах громко чирикают воробьи.
Мне стало невыразимо грустно. Вспомнилось снова детство, и как летом я ходила за дом собирать с этих кустов вишню по бабушкиному поручению. Она давала мне маленькое синее пластмассовое ведерко, кусочек марли, чтоб вытирать руки, запачканные вишневым соком, и я, пристроившись кое-как на крутом склоне («Аккуратно там, детка, не затопчи мои грядки с примулой!»), снимала с веток ярко-красные, глянцевые, душистые ягоды. За домом у бабушки всегда было солнечно и тихо, на узенькой тропинке, поросшей с обеих сторон подорожником, дремали, блаженно развалившись, подвальные кошки, и бабушка, свесившись со своего окна так низко, что мне становилось за неё боязно, бросала им кусочки рыбных котлет, купленных в магазине «Кулинария». «Отойди, серый! Хватит тебе! Пошёл, пошёл! Уу, морда какая! – ругалась бабушка на огромного полосатого кота, с разодранным ухом, который, быстро проглотив свой кусок, покушался на еду своей беременной трехцветной подруги. – А ты что зеваешь, дурочка? Ну вот, на тебе еще, на…кушай… Ах ты, бедная!…»
Бабушка – это мамина мама. А папа жил теперь в её квартире потому, что бабушка сама написала на него дарственную когда-то. Почему произошло именно так, уже трудно сказать, но думаю, это было правильно, потому что, когда бабушка серьезно заболела, заботился о ней именно папа. Я тоже приходила помогать, каждый день. Маму мы не хотели нагружать этим. Мне казалось, что ей нельзя волноваться и напрягаться, я боялась, что она сама может заболеть, – и тогда что мне делать? Тогда я уже точно не справлюсь. Папа жил здесь с бабушкой последний месяц перед её смертью, когда она, парализованная, уже не вставала. Это был тяжелый, тягостный, мучительный месяц. Была весна, конец апреля и май, и в том году всё рано начало цвести: вся Корейка (Корейская Слобода, где стоит бабушкина пятиэтажка) утопала в сладко пахнущей сирени. И как-то странно, как-то нелепо это было: теплая, солнечная, бурно цветущая весна – и бесконечный хоровод памперсов, пеленок, баночек с пюре, бутылочек для питья… Было такое ощущение, что у нас кто-то родился! На самом деле, наша маленькая бабушка медленно уходила от нас. Она умерла 25-го мая. Последний Звонок в школе. Такую дату не забудешь. Я помню, бабушка часто говорила: «Вот если умирать, то только не зимой! Как бедным рабочим на кладбище мёрзлую землю копать?!». Не подвела… В этом была она вся – всегда думала о других больше, чем о себе. За всех переживала, обо всех заботилась. И еще, она безумно любила наш город, наш Владивосток, в котором родилась и прожила всю свою долгую-долгую жизнь.
С моей мамой у бабушки всегда были очень напряженные отношения. Мне казалось даже, что между ними откровенная вражда, истоки и причины которой мне, ребенку, были не очень понятны. Я знала только, что у мамы какие-то давние обиды на свою мать, какие-то претензии и упрёки, связанные с прошлым, и, в общем-то, я сама видела (это было заметно), что бабушка маму недолюбливает и побаивается. И хотя бабушка жила отдельно, она довольно часто приходила к нам, и редко какой из её визитов не заканчивался руганью и скандалом. Из-за чего именно мама и бабушка начинали ругаться, уже и не вспомнишь. Но зато хорошо помню, как происходила сама ссора: мама после каких-то бабушкиных слов мгновенно взвивалась и начинала кричать с таким надрывом, что, казалось, у неё лопнут связки. А бабушка, сначала замерев, смотрела на маму широко раскрытыми глазами, потом начинала быстро моргать, пыталась еще что-то сказать, но, в конце концов, с испуганным, как у ребенка, лицом, вскакивала с дивана или кресла, и ретировалась к двери. Спешно обуваясь у порога, она бормотала себе под нос: «Сумасшедшая, сумасшедшая, лечиться тебе надо…», потом добавляла, уже громче: «В жизни никогда больше к вам не приду!» и уходила, торопливо спускаясь по ступенькам с нашей площадки (на лифте она боялась ездить, и всегда отважно преодолевала девять лестничных пролетов пешком – и вверх и вниз). Но обижаться долго она не умела, и вскоре приходила опять. В детстве я всегда была на стороне мамы. Да и папа тоже. Она сумела убедить нас в том, что бабушка не права, что она вмешивается в нашу жизнь и наши семейные дела со своими непрошеными советами, что она её, свою дочь, не любит и никогда не любила, и ничего ей в жизни не дала. Бабушка, думаю, тоже имела свои причины обижаться на маму. Мира между ними не было никогда. Сейчас я пытаюсь вспомнить, видела ли я хоть раз, чтобы они обняли друг друга, – и не могу: не было такого. И моя мама никогда не называла бабушку «мама». Вот так у них сложилось, что тут поделаешь.
В детстве я видела сон, который почему-то очень сильно впечатлил меня и запомнился на всю жизнь. Мне снилось, что я стою на балконе нашей новой квартиры (мы с родителями тогда только-только переехали с Эгершельда на Первую речку), и смотрю на море. На дворе лето, и море невероятно голубое, спокойное, тихое, а на горизонте – гряда сопок, зеленых, в легкой жемчужной дымке. И вдруг я вижу, что на вершине одной из сопок стоит бабушка… Несмотря на то, что совсем тепло, она одета в свое зимнее зелёное клетчатое пальто и светло-жёлтую шапочку, и я так отчетливо вижу клетки на ткани, и перевития на вязаной шапке, как будто бабушка совсем-совсем близко, хотя она очень, очень далеко! И лицо её я тоже отчетливо вижу, со всеми его морщинками и коричневыми веснушками. Лицо у неё взволнованное и грустное. Бабушка поднимает руку и машет мне, и что-то кричит мне оттуда, с дальних сопок на противоположной стороне залива, но я не слышу слов. Ей нужна помощь? Или она предостерегает меня о чем-то?… Мне почему-то становится страшно, просто жутко! Я убегаю с балкона, чтоб не видеть эту кричащую и машущую мне из-за моря бабушку. Хочу позвать родителей. И – просыпаюсь.
О чём я больше всего жалею сейчас – так это о том, что я не дала достаточно своей любви бабушке и папе. Я могла бы быть к ним гораздо внимательнее, могла бы быть заботливее, мягче. Я любила их не меньше, чем маму, но в маминой войне против них я держала её сторону, тем самым укрепляя её позиции, и день за днём, сама того не понимая, строила ловушку для себя самой.
Несколько месяцев, пока мы с Владой не сняли квартиру, чтобы жить вместе, я обитала у папы. И мама не раз приходила к нам. Всегда взволнованная, взбудораженная, напряженная, она всё-таки старалась держать лицо и прятала свои эмоции за показным безразличием и сарказмом. Мама всегда говорила, что она очень гордая, и гордилась своей гордостью, не раз подчеркивая в рассказах о своей жизни, что никогда она «мужиков около себя не удерживала: уходишь – иди!» Возможно, она путала гордость и гордыню. Возможно, она не отличала гордость от простого неумения или нежелания услышать другого и уступить. Так или иначе, мужей своих она и вправду не старалась удержать, когда те уходили. Но удержать меня ей хотелось любой ценой. Гордость не позволяла ей попросить меня вернуться и признать свою неправоту, гордость не позволяла ей прибегать к дешевым манипуляциям в виде имитации болезни, требующей ухода, поэтому она действовала проверенным методом убеждения, который прежде действовал на меня безотказно.
Тот день, когда мы с Владой не открыли маме дверь, она выбрала для визита именно потому, что знала, что папа на дежурстве, и со мной можно поговорить наедине. Она была уверена, что я дома, и вечером, позвонив по телефону, заставляла меня признаться, почему я «притаилась и не отозвалась».
Придя снова на следующий день, она приступила к идеологической обработке.
– Ты вообще знаешь, кто она такая? Откуда она взялась? Она же не местная? – мама с легким прищуром смотрела на меня из противоположного конца комнаты, присев там на краешек папиного дивана.
– Да, не местная, – я тоже чувствовала напряжение во всем теле, и мне ужасно не хотелось разговаривать.
– Откуда она? Откуда приехала? Где её родственники? Есть же у неё какие-то родственники?- маме всегда очень импонировала роль следователя, она даже говорила, что могла бы стать отличным детективом.
– В Покровке. – Произнося этот топоним, я уже знала, какими будут следующие мамины слова.
– Аааа… В Покровке… Деревня, одним словом. Деревенская. Понятно всё! – усмешка и торжествующий тон.
Я молчала. Мне хотелось только одного – чтобы мама поскорее ушла. Но ей надо было выговориться. Ей жизненно необходимо было проговорить всё, о чём она безостановочно думала все эти дни.
– Я всегда этого боялась – что ты попадешься в лапы какой-нибудь ушлой деревенской бабе. Ты же дурочка наивная, добренькая… Ты думаешь, ты ей так нужна?! Ха-ха-ха!… – такой знакомый мамин театральный смех: глаза злые, лицо застывшее, а смеется только один рот – широко раскрытый, с ярко накрашенными, темно-вишневыми губами. – Да ей квартира в городе нужна! Городская прописка! Мужика найти не может, видимо, так за тебя, дурочку, уцепилась!
– Даже если и так, – говорю я с натянутой улыбкой, – квартиры у меня всё равно нет, поэтому…
– Ну, как же – нет! А вот эта, отцова?…Хотя, такая халупа её не устроит, конечно. А вот моя – в самый раз – двухкомнатная, в центре! Только меня, старуху, убрать надо с дороги, и всё!
Я снова замолкаю. Я не в состоянии парировать подобные высказывания. И все равно я знаю, что маму не переубедить, что бы я ни говорила.
Мама переключается на отца, который молча сидит за своим компьютером.
– А ты там что сидишь помалкиваешь? Язык в ж..пу втянул, как обычно! Тебе что, всё равно, что происходит?! Как у неё жизнь дальше сложится?
Папа смотрит на неё поверх своих узеньких прямоугольных очков. Он спокоен, я не уверена даже, слышал ли он всю её предшествующую тираду: папа за долгие годы научился слушать мамины негодующие монологи, как радио.
– Нет, мне не всё равно, – отвечает он негромко. – Но я знаю, что я хорошо воспитал свою дочь, и уверен, что она всё делает правильно.
У меня на глаза наворачиваются слёзы. Папа, как я тебе благодарна… Почему я раньше не понимала всего, почему так часто тиранила тебя на пару с ней?
У мамы же папины слова вызывают сначала легкий шок, так что она умолкает на пару секунд, а потом снова разражается своим сценическим хохотом.
– Хо-хо-хо! Посмотрите-ка, как они спелись! Два сапога – пара, я всегда это говорила. Да ты просто подлизываешься к дочке, чтоб на старости лет одному не остаться! Чтобы она тебе задницу подтирала. У тебя же никого больше нет! Что же ты новую семью не построил, мы уже сто лет, как в разводе! А потому и не построил, что тоже со странностями… Извращенец, и она вся – в тебя!
Папа молчит, уставившись в монитор. Я молчу, глядя в окно. Мама тоже молчит. Потом, через пару минут снова обращается ко мне:
– Ну, и что, сколько ты будешь скрываться здесь? У тебя свой дом есть, своя комната, возвращайся, я ничего против не имею. – Она старается говорить спокойно, даже как будто весело.
– Нет, – качаю я головой. – Я не хочу.
– Но не можешь же ты постоянно жить здесь, в одной комнате с отцом?
Папа откликается на её последние слова:
– А я в Крым скоро уеду, так она одна здесь будет.
– В Крым? – мама удивленно поднимает брови. – Снова? Ты же ездил в прошлом году уже.
– Да, ездил. И поеду снова.
– Да что там делать? – Мама презрительно усмехается и пожимает плечами. – Не понимаю, какие там у тебя могут быть дела… Не поверю, что ты так по сестренке своей соскучился! Тридцать лет не скучал, а тут вдруг соскучился! Ха-ха-ха…
Папа не отвечает. Листает фотографии в ноутбуке.
– Что, не поделишься? Что там за дела секретные у тебя?
– Нет. Тебя это никак не касается.
Мамино напускное спокойствие слетает в один миг. Она вскакивает с дивана, – лицо перекошено от ярости, голова трясётся, – и кричит с надрывом:
– Чтоб ты сдох, гад!!! Будь ты проклят!!!
Потом хватает со стула свою сумку и выбегает из квартиры, хлопнув дверью.
Папа поднимается из-за письменного стола, закрывает за ней дверь на замок и уходит на кухню. Слышно, как он достает с полки банку с кофе, потом с легким жужжанием набирается в кружку кипяток из поттера, звенит ложка. Потом стукает створка окна, и я улавливаю запах сигаретного дыма. Я так и сижу на том же месте, опустив руки, ссутулившись, и на душе тяжеленный камень – давит, мешает дышать. Почему всё так складывается? Почему мы не можем жить спокойно и дружно? Мы ведь самые близкие, самые родные друг другу люди… Почему мы не можем друг друга понять?
Роман "Мамина улыбка"
Автор публикации
Я не могу принять утверждение, что мама и дочь не могут дружить и что они соперницы…
Что может быть большим счастьем для матери, чем счастье и здоровье её детей?!
Конечно мы иногда спорим с дочерью, но происходит это только из-за того, что дочь слишком, на мой взгляд, увлекается “улучшением” внешности – то губы, то ботокс, то блефаропластика…А я считаю, что ценнее индивидуальность, тем более, что она и так красавица…
Но, понимая, что к единому мнению не придём, оставляем эту тему…на какое-то время))))))))))))))
Мне трудно понять Вашу маму, могу её только пожалеть…
А Вам желаю такой жизни, какой Вы ждёте и только счастья…
С теплом и уважением,
Светлана, благодарю Вас! ❤️
Моя мама была человеком советской закалки, строгой, придирчивой, но она меня любила и вряд ли видела во мне соперницу.Я тоже мать, и у меня есть дочь – это самое прекрасное, что случилось со мной в жизни. Какое соперничество? Всё согласна ей отдать, лишь бы она была счастлива. Вам просто не повезло, а скорее всего Ваша мама была серьёзно больна задолго до установления диагноза. Наверное нужно это принять и отпустить свою обиду, хотя это очень сложно, если память всё время возвращает эти кошмарные эпизоды. Зато у Вас есть потрясающий талант, чтобы всё это описать и тогда боль уйдёт,вернее перейдёт на страницы книги. и Вам станет легче.
Надежда, спасибо то, что делитесь своими чувствами и мыслями…
Свою обиду я уже давно отпустила, и не виню маму ни в чем. А боль навсегда останется, наверное…. Боль от того, что все так сложилось
У меня к большому сожалению нет дочери, но мы с мамой были очень дружны …Я делилась буквально всем с нею, она понимала и давала дельные советы… Знаю, что бывают мамы с дочками соперницами , конечно это редкость . От чего это зависит и почему , трудно сказать… Почему между родными людьми бывают распри и непонимание тоже однозначно не скажешь… Бывает из-за какой -то мелочи рушится всё и примириться потом бывает очень сложно, а обиды множутся и катятся как снежный ком …
Спасибо большое, Ольга ! Читаю с большим удовольствием !