Мамина улыбка. Глава 4

Добавлено в закладки: 0

Глава 4

Но конечно,  я не осталась совсем  наедине с маминой старостью.  Слава Богу, я сейчас не одна, у меня есть Влад —  моя опора и  поддержка,  моя семья и  самый-самый близкий человек. Я смело могу утверждать, что мне его дал Бог,  просто подарил, потому что я очень-очень сильно попросила Его об этом.  И попросила там, где Он лучше всего мог меня услышать.

 

До тридцати четырёх лет у меня не было ни одного романа, никаких «отношений», как сейчас принято говорить. После той самой первой   школьной влюблённости  в красавчика  Пашку,   безответной и безнадёжной,  мне больше не нравились мальчишки.   Что-то перевернулось в душе,  мизансцена моего жизненного спектакля полностью поменялась, и на первый план  вышли какие-то совсем другие вещи:  книги, музыка, живопись,  театр, учёба, учёба и ещё раз учёба  И тем не менее, я могла сколько угодно пить из этого источника, но — в одиночестве.   Поэтому я просто ждала.  Терпеливо. Долго.  Порой  теряя надежду и даже откликаясь на попытки ухаживания со стороны молодых людей, которые, по сути, были мне совсем неинтересны.   Порой отчаиваясь и говоря себе, что буду одна всю жизнь, посвящу себя только профессии, может быть, возьму девочку  из  дома ребёнка,  а может быть, не возьму.

А годы шли, один за другим, череда долгих лет, которые я занимала, помимо учёбы и работы,  чтением книг, ведением дневника, выставками и спектаклями, путешествиями с родителями.         В целом, мне не было одиноко или скучно, или слишком уж тоскливо.  Те, кто вырос единственным ребёнком в семье, знают:  мы всегда умеем сами себя занять. И всё-таки  я постоянно жила с ощущением того, что «я никому не нужна»,  и вот это ощущение, ложное по сути,  медленно, но верно подтачивало меня,   как червь подтачивает изнутри дерево.

 

Это была мамина идея —  поехать в Израиль. Безусловно, мама всегда была двигателем в нашей семье:  с её страстью к путешествиям, к любому движению вообще, она категорически не хотела сидеть на месте, и тянула везде за собой меня и  папу.  А мы и не сопротивлялись.  Так и на это раз:  Израиль, так Израиль,  почему бы и нет?  Стояла ранняя весна —  самое лучшее время для поездок в южные страны, где уже совсем тепло, но нет ещё изнуряющей летней жары. Ну и плюс  огромные скидки на авиабилеты.   Мы собрались очень быстро:  минимум вещей,  мгновенное подтверждение бронирования гостиницы по электронной почте.  И  вот  он  перед нами:  дивный, невероятный, весь пронизанный  ласковым  весенним солнцем, предпасхальный,  до сих пор наполненный  духом библейских событий – Израиль, Земля Обетованная,  самая прекрасная на свете.

Таксист, который вёз нас из аэропорта Бен-Гурион  в Нетанию, в нашу гостиницу,  сразу же открыл культурную программу, ненавязчиво и весело рассказывая обо всём, что мы видели по дороге.  А  потом  были восемь удивительных, каких-то сказочных дней:  мы колесили по всей этой крошечной стране из конца в конец  на неподражаемо удобных автобусах,  с самыми приветливыми, жизнерадостными и  эрудированными гидами в мире, которые поминутно сыпали искромётными шутками и  смотрели на каждого из туристов в группе так, словно он был один-единственный, самый важный для них человек на всём белом свете.

 

—  Одним словом, евреи, — констатировал как-то вечером за ужином папа,  уплетая за обе щёки умопомрачительно вкусную, ароматную, посыпанную кунжутом пшеничную лепёшку, щедро намазанную хумусом.

—  Ты же говорил, что терпеть не можешь «жидов», — напомнила мама, смеясь.

— Когда?!   Я этого не говорил, —  отрёкся от своих слов папа, невозмутимо продолжая жевать.   Надо признать,  после  той поездки он никогда так  больше не говорил.

 

Так вот, если вы действительно хотите попросить о чём-то Бога и быть услышанными,  просите от всего сердца, искренне,  и лучше, если вы сделаете это в том месте, где Бог ближе всего к нам, —  в Израиле.  Наверняка, люди верующие возмутятся и возразят мне:  как это может быть! Бог – везде, и прежде всего, Он у каждого в душе.  Но только те, кто побывал в этой чудесной стране, знают,  как сильно ощущается присутствие Всевышнего там:  в горах Северной Галилеи, или у озера Кинерет, или на улочках златостенного Иерусалима.   Весь Иерусалим, весь этот бело-золотой город под синим-синим бездонным небом  говорит с тобой на каком-то древнем, забытом языке, а сам, кажется, понимает тебя без всяких слов.

 

Для кого-то знаменитая Стена Плача это лишь ещё одна любопытная достопримечательность.  Для меня она стала Местом Встречи с Всевышним.  Помню, как наш кудрявый улыбчивый гид по Иерусалиму предупредил:

—  Имейте в виду,  желания, загаданные у Стены Плача, действительно исполняются,  поэтому,  думайте хорошо, что пишете в записке.

А я не думала долго.  У меня на тот момент было одно-единственное желание, и я хотела этого так давно  и так сильно, столько лет жила этой мечтой, что просить Бога о чём-то другом даже не приходило в голову.  Поэтому я быстро написала на листочке, вырванном из блокнота, несколько слов и, туго свернув листок в трубочку, сжала его в кулаке, вливаясь в живой ручеёк  туристов, направляющихся   к главной стене  Великого Города.

Стена Плача разделена, как известно, на две части:  мужскую и женскую.  Но я думаю,  нет на всей земле другого места, где мужчины и женщины были  бы  более равны, более схожи в своих чувствах, ощущениях и желаниях, чем здесь, где они стоят,  зажав в ладонях  бумажки с самыми заветными, самыми искренними словами,  — открытые и  беззащитные, словно дети  перед нашим Отцом Небесным.

Подождав пару минут,  пока у стены освободится место (было утро, и людей совсем  немного), я подошла к ней вплотную,  ещё раз мысленно проговорила свою просьбу  и запихнула листочек в узенький  зазор между золотисто-белыми  кирпичами.  Буквально  несколько минут назад мне казалось, что это  просто забавный  ритуал, очередное туристическое развлечение. Но здесь я почувствовала другое: какое-то давление и тяжесть в груди  и  непреодолимое желание заплакать. Однако  дать волю слезам я не могла, ибо слёз просто не было.   Я наклонилась чуть вперёд, низко опустив голову,  чтобы спрятать  лицо, искривлённое гримасой плача, и крепко прижалась лбом к прохладному  гладкому камню.  «Господи, Господи, пожалуйста, прошу тебя, я так тебя прошу,  дай это мне,  мне так сильно это нужно, прошу!» — мысленно повторяла и повторяла я, забыв обо всём на свете.   И через какое-то время, ощутив лёгкость и спокойствие,  отошла от Стены.  Это было в самом начале апреля.   А в конце июля, в том  же году я познакомилась с Владом.

Мы уже  десять лет вместе,  преодолев и пресловутый трехлётний «срок годности» любви, и «кризис семи лет» брака (в нашем окружении множество пар распалось именно на восьмом году совместной жизни),  и я уже не представляю, как сложилась бы моя жизнь, если бы я не встретила его.

 

***

 

Кажется, я говорила уже, что мама с ранней юности постоянно внушала мне мысль о том, что «все мужики – одинаковы,  все они  мрази,  и прекрасно можно прожить и без них,  и выходить замуж  вовсе необязательно».  Конечно, немного странно всё это звучало из уст привлекательной женщины, которая четыре раза была замужем,  но с другой стороны,  наверное, ей-то было виднее,  и скорее всего   именно личный опыт привел её к таким выводам.    В качестве наглядного примера  всегда под рукой был папа —  «безынициативный,  ленивый,  выпивоха и бабник,  эгоист и предатель».

К предыдущим мужьям были свои претензии. Первый «слушал во всём свою мамочку и нашёл другую бабу, на мамочкин вкус, помоложе и попроще, деревенскую,  впрочем, она сама  ему подставилась, и скорее всего, некуда уже было деваться».  Второй – «моряк с печки бряк, вообще непонятно, зачем на мне женился, потому что всю жизнь любил одну крашеную дневальную, и в итоге к ней и ушел, как только она освободилась,  а мамаша его потом ещё приходила забрать свои подушки, оно и понятно  —  хохлы».    Третий    был  «в целом хороший человек, но не захотел остаться во Владивостоке, укатил в свой родной Павлодар, где был у него сын от первого брака.  Причём,  уехал без предупреждения даже:  я пришла с работы вечером, а его нет, и вещей  нет,  просто уехал и всё, я так рыдала, что, наверное, на все десять этажей было слышно».  Вот как-то так.  Но и чужие мужья  были не лучше, и вообще у каждого из знакомых представителей сильного пола  обнаруживался свой набор  недостатков и пороков, который вызывал справедливое негодование типа: «И как только жена с ним живёт!» Исключением был, пожалуй, лишь мамин дядя Жора, но он был «почти  святой, и  таких вообще почти  не бывает на свете».

 

Я не стану утверждать, что мама сознательно и целенаправленно вела работу по воспитанию  идеальной старой девы, хотя полностью отрицать эту возможность тоже не буду.       О том, зачем это делалось, чуть позже.    Но я не соглашусь с теми, кто с уверенностью свяжет мою одинокую личную жизнь  с   предубеждением против мужчин или же отвращением к ним,  которые сформировались  благодаря маминым  внушениям.  Нет, это не так.  Потому что на самом деле,  никакого предубеждения или отвращения к мужскому полу в целом  я не испытывала. Просто не видела смысла в том, чтобы «пробовать». Хотелось, чтобы было раз и навсегда, с «тем самым», с «моим» человеком.

Вот почему я никогда не винила и не виню маму   за своё долгое одиночество и добровольный целибат.  Это был мой и только мой выбор, и мама здесь совершенно не причём.

 

Её ошибка (не вина, а именно ошибка)  была лишь в том, что она с какого-то момента  стала относиться ко мне не как к дочери, а  как к партнёру по жизни, который должен был заменить ей всех – и мужа, и подруг, и всех родственников. Более того, она относилась ко мне, как к своей собственности.   Чем старше я становилась, тем больше она стремилась контролировать мою жизнь.  Тотальный контроль: моего времени, моих занятий, моего общения, моих потребностей, чувств и желаний.

Утром, придя на работу (от дома до школы пятнадцать минут пешком)  я должна была пойти в учительскую и оттуда позвонить ей,  сообщить, что я дошла. Каждый раз. Каждый день.  Если я забывала позвонить,  мама названивала завучу, секретарю или директору (разумеется, у неё под рукой были все номера). Уходя с работы, мне нужно было снова пойти к  телефону и сообщить маме, что я иду домой.  И спросить, не купить ли чего по пути.  Чаще всего покупать ничего не нужно было, но не потому, что она всё  сама уже купила,  а потому, что «потом пойдём в магазин вместе».  Да, в магазин мы чаще всего ходили вместе.  Да и вообще везде ходили вместе, под ручку, словно пожилая дворянка со своей молодой компаньонкой.   Я несла пакеты с покупками, а мама задерживалась около каждого торговца на рынке или продавца в киоске, чтобы мило поболтать, —  она очень любила общаться с людьми.

В кино, театр, на концерты и выставки мы тоже ходили только  вместе, разумеется.  Если же мне хотелось пойти куда-то одной или со своими сверстниками,  мама  тут же демонстрировала свое недоумение, пренебрежение и презрение:         «Ну и зачем тебе это?»,  «Фу, что там делать?», «Совершенно не стоит на это время тратить, лучше уж  мы  сходим в….»   — и всё это таким брезгливым, ироничным тоном, что желание куда-то идти реально пропадало.  А если не пропадало,  и я всё же  делала так, как хотела  (однако уже с неким привкусом обесцененности  от её слов),  то уж последствия моих действий окончательно отбивали охоту повторить этот порыв независимости и свободы.  Потому что  дальше  была обида, которая выражалась в долгом, иногда многодневном  молчании,  сопровождавшемся драматическими телодвижениями в виде швыряния предметов, а также громкими вздохами   и презрительным шипением «Госссппаади» на любое моё действие или попытку заговорить.

 

Вспоминая всё это сейчас,  глядя на эту ситуацию  как бы со стороны,  я поражаюсь, ужасаюсь даже:   как я могла не видеть, не понимать, насколько  отвратительно и низко она себя вела по отношению ко мне?   Как я могла терпеть,  почему не бунтовала, почему просто не ушла? Всё, что я испытывала тогда, — это огромное, тяжёлое, невыносимое чувство вины. Оно ощущалось даже физически, словно огромная бетонная плита на плечах,  которая вот-вот раздавит.  И я всей душой хотела только одного:  чтобы она меня простила, чтоб перестала обижаться и молчать, чтобы всё стало как прежде,  ведь мы всегда были с нею друзьями.  И конечно, со временем  главным мотивом моего поведения стало избегание всеми возможными способами  вот таких мучительных для меня ситуаций.  Избегание боли.

 

С тех пор как папа отделился от нас,  мама ещё больше затянула гайки своего тотального контроля надо мной, а чтобы у меня и времени не  было даже подумать о свободе,  окончательно переложила на меня  всю работу по дому, не прикасаясь теперь совсем ни к чему.  При этом полы надо было мыть через день, чтобы ни пылинки, потому что  от пыли мама поминутно заходилась кашлем.  Что касается готовки, завтрак я каждое утро готовила сама, на двоих,  а когда возвращалась домой с работы,  никакого обеда, разумеется, не было, никогда.  Тогда я стала перед уходом домой перекусывать в школьной столовой, чтобы  потом можно было не спеша готовить дома, не умирая с голоду. Как-то на вопрос  мамы «А ты что, не голодная?»  я сказала, что не очень, потому что съела в школе котлету.   Она взвилась: «Ах, так ты, оказывается, жрёшь там, а я здесь сижу с пустым холодильником!  Почему-то мне ты не принесла котлетку! Только о своём брюхе думаешь, вся в отца!»    С тех пор я стала покупать для неё в школе  котлеты  или пирожки, и вместе с ученическими тетрадками несла домой пакетики со снедью. Она с удовольствием уплетала принесённое,  непременно вынося свою оценку: «Пирожки у них, конечно, говно,  тесто сырое. Не  бери больше».  На другой  же день я слышала:  «А что пирожков не взяла?… Ну и что, что сырые, всё равно,  хоть бы  что-то к чаю было».

Ещё одно дополнительное «развлечение», которое придумала для меня мама, чтоб не скучно жилось,  это регулярно, не реже раза в месяц строчить  заявления в ЖЭК по самым разным вопросам  бытового неустройства в доме.  Она озвучивала проблему и  требовала, чтобы я написала текст в канцелярском стиле («Ну, ты же филолог!»). Потом я набирала этот текст на компьютере («Так солиднее»), ходила распечатать его  в нескольких экземплярах (принтера дома не было, надо было идти в сервис-центр, или к папе на работу).   После всего этого надо было ещё  пройти по соседям и собрать подписи, а потом мы вместе шли в ЖЭК это заявление подавать («Одна я не пойду, надо с тобой, одну меня никто слушать не будет»,  «Ну и что, что у тебя педсовет завтра в это время, пропусти, подумаешь, велика важность!»).   И вот — очередной поход к начальнику ЖЭКа, с долгими мамиными разглагольствованиями  об открытой на чердак двери или странном шуме в водопроводной трубе,  вперемешку с лирическими отступлениями об истории её  предков, и мне было уже неловко смотреть людям в глаза, но я уговаривала и успокаивала  себя тем, что  мы всё же делаем нужное для всех общественное дело.  Теперь я понимаю, что уже тогда мне надо было просто отвести её к психиатру.  Или же самой пойти.

 

 

***

 

Так вот, я снова отвлеклась.  Мы познакомились с Владом  в Интернете, а точнее, в сети ВКонтакте.   Интернет, электронная почта, и вот эта соцсеть  ВК —  для меня они были единственным  убежищем от маминого контроля.  Почему-то этими вещами она совершенно не интересовалась  и даже не пыталась вникнуть в то, чем я занимаюсь, сидя вечером перед экраном ноутбука.  Её ворчание  было лишь о том, что я «порчу зрение» и «деградирую в этом компьютере».  В общем, она недооценила реальную опасность новых технологий.  И я, словно подросток, которому не заблокировали вовремя доступ к непроверенным  сайтам,  пустилась в опасное и рискованное плавание  в свободном мире онлайн.

 

Наше довольно недолгое виртуальное общение с Владом   логично перетекло в желание встретиться вживую.  Он предложил вместе посмотреть новую  выставку в галерее «Арка» —  фотоработы   Глеба Телешова  (удивительно, как наш мозг фиксирует  такие подробности, помнить которые, казалось бы,  вовсе незачем), и мы назначили день и время.  Но сначала мне  надо было получить одобрение мамы на  самостоятельную прогулку и встречу.

 

—  Мам, я сегодня после обеда пойду прогуляюсь в центр.

— Да?  А что ты там забыла?

—  Да вот хотим посмотреть новую выставку с одним знакомым.

— Хм, что за знакомый?  Откуда ты его знаешь?

Я объяснила. Она слушала очень внимательно, взгляд стал напряжённым.

—  Ну, хорошо.  Знаешь,  а  я тоже хочу посмотреть выставку и прогуляться.  Пойду с тобой.

 

Я опешила.  Почему-то я никак не ожидала такого поворота событий, хотя на самом деле, это было вполне ожидаемо и естественно в нашем маленьком семейном мирке.

—  Ну нет, мам,  думаю, не стоит.  Давай вместе сходим в другой раз.

— Да почему же?  Чем я помешаю? Я тоже хочу пойти сегодня. Мне совершенно нечего делать дома.  А то  что же —  ты будешь развлекаться, а я здесь сидеть в четырех стенах?

—  Но, мама.  Это неправильно. Он совершенно незнакомый тебе человек,  как это всё будет выглядеть?  —  я лихорадочно соображала, что ещё сказать, чтобы спасти ситуацию.

 

А мама  спокойненько начала собираться на прогулку.  Уселась перед  своим любимым трюмо расчёсывать и  укладывать волосы:   это у неё обычно занимало больше всего времени.

Я понимала, что продолжать спорить бессмысленно. Нужно было придумать что-то другое.  Но ничего не приходило в голову.  Ничего, кроме открытого бунта.   Но я не могла на него решиться, мне было страшно, так страшно, что просто мурашки бежали по спине, и в желудке начинали порхать бабочки, — кстати, это очень неприятное ощущение, и в английском языке эта метафора описывает вовсе не состояние влюблённости, а сильную тревогу, томительное ожидание чего-то пугающего.

Как решить эту головоломку?  Как выйти из этого тупика?  Как всё-таки пойти одной на свое первое  долгожданное, «настоящее» свидание, но  при этом   не обидеть и  не разозлить  маму?  Какие найти слова?  Как объяснить,  что сегодня, сейчас я никак не могу быть  с ней вдвоём?    Правда, когда я в юности ходила на свои разовые  «свидания»  с молодыми людьми,    у мамы ни разу не было  желания  к нам присоединиться.   Может быть, тогда она просто интуитивно чувствовала, что опасности нет.   Или же то, что было сейчас,   в её понимании не являлось  свиданием, и поэтому вполне допускались третьи лица.     И всё-таки,  как, как, как?

 

В итоге она собралась  и вышла вместе со мной, не обращая вообще никакого внимания на мои слабые возражения.   Выйдя из двора нашего дома, мама привычно свернула направо, к автобусной остановке, а я – сама не понимая, что делаю, развернулась и пошла в противоположном направлении.

— Ты куда?

— Времени ещё много в запасе, я пойду пешком через парк.   А ты погуляй  сама  и возвращайся домой, хорошо?   Я не допоздна, скоро вернусь.

 

Она остановилась и, чуть наклонив голову вперёд,  слегка прищурив глаза и поджав свои красивые, умело обведённые карандашом и ярко накрашенные губы, уставилась на меня.  Я чувствовала, что  в ней происходит какая-то внутренняя борьба: по лицу словно пробегали тени,  всё её миниатюрное тело в милом брючном костюмчике из светло-голубого льна напряглось, как будто перед прыжком.   Я смотрела ей  в глаза, не опуская  и не отводя своего взгляда,  смотрела прямо и открыто, как учат смотреть в глаза хищнику, если  ты случайно столкнулся с ним на одной тропинке в лесу.   Передо мной  на расстоянии вытянутой руки было её лицо, самое знакомое и родное лицо, на котором я знала каждую чёрточку, каждую морщинку, по выражению которого умела  мгновенно и безошибочно считывать её настроение, все её чувства и мысли.      Мимо спешили прохожие, обходя нас, потому что мы встали прямо посреди тротуара.         С мягким шорохом проезжали по дороге автомобили.  Высоко-высоко в небе пронзительно свистели стрижи.  А я стояла, как вкопанная,  и  не отрываясь  смотрела маме в глаза. Молчание, поединок взглядов,  наша безмолвная мучительная дуэль  под безоблачным и безмятежным июльским небом.  Чем же она закончится?  Я знала, что с мамой я не пойду. Просто вообще не пойду. Но понимала, что не пойти  не могу.   Сколько  раз я отменяла свои встречи и мероприятия  и оставалась дома,  если видела, что мама не хочет, чтобы я шла. Сколько раз я  уступала и шла вместе с ней, хотя мне совсем не хотелось.  Но сегодня я не могу. Сегодня это просто  невозможно.

Я стояла и неотрывно смотрела в мамины глаза.  Вдруг она вся как-то слегка шевельнулась, и  лицо её приняло презрительно-брезгливое выражение:

— Ну, ладно. Ладно. Хорошо.  Вот такая ты, да?  Ну, увидишь ты у меня… — она не договорила, покачала головой  и, медленно  развернувшись, пошла к автобусной остановке.