Мамина улыбка. Глава 5

Глава 5

Я всегда искренне удивляюсь, когда кто-то говорит, что совсем не видит снов.  Такого ведь просто не может быть!  Ученые утверждают, что сновидения, конечно же, есть у всех (и даже у животных, кстати),  просто не все их запоминают.  Как вы уже поняли,  я постоянно вижу сны  и запоминаю их  почти все.  Я могу увидеть длинный, с довольно сложным сюжетом сон,  даже если прилягу вздремнуть на полчасика днём. И в сновидениях меня больше всего поражает как раз то,  что коротенький в измерении реального  времени сон может вместить  события  целого дня, а то и недели, — как будто мозг прокручивает киноплёнку на максимальном ускорении, — но там-то мы «проживаем» всё  в нормальном, привычном темпе.

Принято считать, что если не вспомнишь сон сразу после пробуждения, то он забывается напрочь.   Чаще всего — да, так и есть. Но не всегда.  Бывает, что события ночного сна вдруг всплывают в памяти посреди дня.  Иногда потому, что ты увидел или услышал что-то такое, что вызвало ассоциацию с образами твоего сновидения,  а иногда и просто само по себе, непонятно,  почему и как.  А случается, что проснувшись, ты сразу же сознательно прокручиваешь в голове только что увиденный увлекательный фильм, чтоб не забыть, стараешься удержать в памяти хитросплетения сюжета, реплики, детали,  — а он всё равно через несколько минут ускользает, улетучивается из головы, словно пар,  и больше никогда уже  не вспоминается.

 

Повторяющиеся сновидения – это загадка, которую я для себя уже почти разгадала.  А вот вещие сны  остаются для меня самой большой, тёмной, бездонной и непостижимой тайной Бытия.  Есть теории,  что сны-предсказания – не что иное, как бессознательно простроенная нашим мозгом длинная и сложная цепочка умозаключений, основанная на всей информации, которую мы получаем из внешнего мира.  То есть, все предпосылки будущих событий  уже имеются в настоящем, просто сознательно мы не в состоянии сложить этот пазл, так как  не видим всех деталей, занятые своими повседневными заботами,  поглощённые сиюминутными эмоциями,  увлечённые погоней за новыми впечатлениями.   А пока мы спим, мозг совершает гигантскую и в то же время скрупулезную работу по обработке данных и выдаёт результат в виде «вещего сна», который есть не что иное, как решение логической задачки «причина – следствие».   Думаю, что немалая  доля истины в этом объяснении есть.  Однако возникает вопрос:  почему во сне мы узнаём порой   не о  самом будущем событии, так таковом (болезнь, смерть, потеря работы, смена места жительства, долгожданная встреча),  а видим в мельчайших деталях  все «декорации» этого события?   Как,  например,   тёмно-синие сумерки и скрипящий под ногами свежий   рыхлый снег на пути к папиному дому, в сопровождении  мелодии неизбывной тоски, —   в моем летнем сне   о предстоящей,  самой печальной зиме моей жизни.

 

И такое сновидение было не первым, я уже видела нечто подобное несколько раз до этого.    Я не нахожу другого объяснения этому феномену, кроме того, что мы когда-то уже видели всё-всё-всё,  что произойдет в нашей жизни.  Об этой теории мне рассказал Влад   как-то за ужином. Он   вычитал о ней в какой-то эзотерической книжке.   «Понимаешь, получается вот что:  когда мы родились, нам сразу же быстро-быстро показали  всё, что с нами будет в жизни,  прокрутили киноплёнку,  а потом сделали так, что мы всё забыли.  Стёрли. И как будто ничего не знаем. Но суть-то в том, что мы знаем,  просто не помним.  А во сне как бы открывается дверца в эти воспоминания».

Эта идея показалась мне вполне правдоподобной.  Единственное, что нас обоих смутило, когда мы стали развивать эту мысль,  — неизбежная предопределённость жизненных событий.  То есть, за нас всё уже кем-то решено заранее, и как ни поступай, какие  решения ни принимай, всё равно придёшь к тому, к чему должен прийти?  И тогда пресловутая свобода выбора – не что иное, как иллюзия:  нам кажется, что мы выбираем пути, а на самом деле мы просто идём по той дороге, которая давным-давно уже для нас предназначена? Порассуждав ещё немного, мы пришли к выводу, что наверно, всё-таки  изначально есть  несколько вариантов сценария, и мы все их «знаем», хоть и  «не помним», поэтому подсознательно делаем тот выбор, который поведёт нас в сторону желаемого развития событий.  В итоге,  мы окончательно запутались,  потому что рассуждать о работе мозга и подсознания  это  всё равно  что пытаться представить бесконечность Вселенной.  В какой-то момент начинает казаться, что шарики за ролики заходят, и ты говоришь себе «Так, ладно, ничего бесконечного быть не может,  она громадная, но где-то у неё всё равно есть конец, граница…» — и тут же тебя накрывает безжалостный и издевательски закономерный вопрос: «Если есть конец и граница,  тогда  что  ЗА  ними?»

 

Самый первый мой детский сон, который я отчетливо помню до сих пор, был  жутким сюрреалистическим кошмаром.  Мне снился ярко-оранжевый грузовик-подъёмный кран,  который был ещё и  разрисован чёрными пятнами, словно жираф,  однако, его железная «голова»  на конце стрелы была какая-то драконья, с огромными острыми зубами. И этот грузовик-кран-жирафо- дракон подбирал с земли бумажный мусор – много-много скомканной белой бумаги – по длинному транспортёру отправлял её к голове  и с громким шелестом и хрустом «Шух, шух, шух» жевал её своими гигантскими челюстями.  Эти шелест и хруст звучали у меня почему-то только в одном ухе, и когда я в ужасе и в холодном поту проснулась и уже не видела это жуткое, алчное  машино-животное,  звук поедаемой им бумаги ещё слышался  в ухе, прижатом к подушке.   Сколько я ни думала,  так и не сумела разгадать смысл и тайное послание этого сна. Да и было ли какое-то послание?  Почему-то верится, что было.

 

 

***

 

Родители всегда говорили мне, что я росла  очень спокойным ребёнком. С раннего детства во мне проснулась страсть к рисованию, и  этим меня можно было занять на долгое время, подобно тому, как сейчас детей занимают  игрушками в телефоне.

Помню, папа приносил с работы толстенные пачки старых ненужных бланков  размером с альбомный лист, чистых с обратной стороны, и я  часами сидела за своим маленьким детским столиком и упоённо выводила на белой бумаге линии,  соединяла их в фигуры, раскрашивала…  Фломастерами – это лучше всего, карандашами –  похуже, но тоже неплохо.  А с некоторых пор  стала рисовать   только  сказочных принцесс  в длинных платьях.   Все принцессы были разные,  и платья у них – тоже. Я  тщательно прорисовывала лица, волосы, украшения,  детали  одежды, придирчиво подбирала подходящие цвета.   Я погружалась в этот процесс настолько,  что ничего не замечала  вокруг.  Вот же удобно было, наверное, моим родителям:  ребёнка часами  не слышно и не видно!  Став немного постарше, я увлеклась созданием рисованных «фильмов»:   делила лист на несколько квадратов,  нумеровала их, чтобы была понятна последовательность событий,  и без слов, одними картинками рассказывала  на бумаге  целую историю. Главными героинями, опять же, были принцессы,  но тут уже к ним добавлялись принцы, злые колдуньи и добрые феи,  старые короли, лошади…  Принцы и лошади давались мне тяжелее  всего, и тем не менее,  я самоотверженно вырисовывала их там, где их присутствие было необходимо.  Потом у меня начался период увлечения народным фольклором, и принцесс   сменили  царевны в кокошниках, а принцев — царевичи с мечами, луками и стрелами,  снова на злополучных толстоногих  лошадях,  куда же без них!

А в  старших  классах  я вдруг начала рисовать портреты,  и  уже не вымышленных принцесс, а  реальных людей – своих одноклассниц. Скучая как-то на большой перемене, вдруг взяла и набросала простым карандашом  на листке, вырванном из тетради-черновика,  портрет соседки по парте. Буквально за пять минут.   Проходящий мимо моей парты балагур Женька Ивлев, с любопытством скосил глаза на листок и заорал:

 

-О!  Так это ж Лерка!  Ух ты, ничего себе, как похоже!

 

Вокруг мигом собрались ещё несколько одноклассников,  и ни один из них не опроверг Женькиных слов.  И вправду  было похоже, очень.  Потом я рисовала других девчонок, просто по памяти, просто  на тетрадных листках, и все соглашались, что сходство портретов с оригиналами   поразительное.  Я не знаю, как я это делала.  Ведь я никогда специально не училась ни рисунку, ни живописи.  Совсем рядом с домом, где прошло моё детство, была художественная школа: красивое длинное одноэтажное строение  из серого камня с большими полукруглыми  окнами,  двускатной черепичной крышей и  низким широким крыльцом. Это здание  казалось мне каким-то сказочным и очень нравилось, но  когда родители спросили меня, не хочу ли я пойти туда учиться, я почему-то сразу ответила «Нет!».   До сих пор не могу понять причин этого моего детского упрямого «Нет!»  художественной школе,   при  том,   что рисование было самым-самым любимым моим занятием, и бумаги я на него извела, наверное, столько, сколько не изводила ни одна советская бюрократическая организация.  Возможно, меня пугали большие гипсовые головы, смотрящие своими пустыми глазами из окон этого красивого здания.  А может быть, я как-то интуитивно чувствовала, что там будут заставлять рисовать то, что мне совсем неинтересно.

 

На самом деле, мне очень повезло в том плане, что родители никогда не диктовали мне, какие занятия выбирать.  Они просто предлагали и спрашивали о моем желании, даже когда я была ещё совсем маленькой.   Деспотическое отношение мамы ко мне в последние пятнадцать лет нашего совместного существования, кажется, не имело никаких предпосылок в моём детстве. Меня не заставляли делать то, чего я делать не хотела. Никакого стремления воплотить свои нереализованные мечты через ребёнка, любой ценой, вопреки его желанию.  Да и позже, в старших классах школы  я была совершенно свободна в своём выборе дальнейшего пути, сама решала, на кого мне пойти учиться и куда.  Наверное,  мама хотела бы, чтобы я тоже  стала врачом,  но она только один раз поинтересовалась, нет ли у меня желания пойти в медицинский, и услышав мое категоричное «Нет»,   больше не возвращалась к  этому разговору.

 

Но вот что  было в ней по отношению ко мне всегда  – это страх отпустить меня куда-то   одну.  Правда, в школу со второго класса я ходила сама,  да и что там идти было — десять  минут прогулочным шагом,  и по пути ещё встречаешь половину своих одноклассников.  Ну, и ещё я сама бегала за хлебом или молоком в ближайший гастроном. Но больше никуда  мне  нельзя было ходить  без сопровождения.  Родители в ту пору оба работали  посменно   и могли подменять друг друга для моего ежедневного эскорта, если же их смены вдруг совпадали, то рекрутировали бабушку. Признаться, мне порой было очень неловко и стыдно, что меня ведут за руку на тренировку, в библиотеку  или ещё куда-то,  куда все мои сверстники давно ходили самостоятельно.   Любые мои попытки бунта  мама пресекала мгновенно, в самом зачатке, говоря непререкаемым тоном:  «А ты на других не смотри. Что тебе другие?  У других родителям наплевать на них – повесили ключ на веревочке на шею, и болтайся целый день без дела непонятно где. Бегают, задрав хвост. А потом находят их в строительном котловане с перерезанным горлом».  На это возразить было действительно нечего.  По крайней мере, я тогда ничего не могла привести в качестве контраргумента.  Думаю, папа и бабушка  могли бы. Но они почему-то этого не делали,  беспрекословно подчиняясь маминой воле.  А может быть, они и сами боялись за меня.  Особенно папа.   Потому что папа тоже присутствовал при событии, которое, как мне думается,  и запустило вот этот механизм страха и тотального контроля.

 

 

 

 

 

 

***

 

Когда мне было три с половиной года,   я потерялась в аэропорту Симферополя.  Рассказать, как маленькие дети теряются? Очень просто.  Рейс на Москву задержали.  Мама оставила папу караулить наши чемоданы в зале ожидания  и вместе со мной отправилась перекусить в уличный кафетерий.  На маме было пёстрое розово-коричневое крепдешиновое платье-туника  без рукавов,  а стены павильона-кафе  были сделаны из сине-зелёного рифлёного пластика.  Крымское июльское солнце палило нещадно, и в кафетерии было жарче, чем на улице, несмотря на работающие под потолком вентиляторы.  Мама допивала из толстостенного гранёного стакана с ободком свой томатный сок – оранжево-красный зернистый осадок застыл  на стекле, – а я выбежала на улицу,  на одну секундочку только,  но когда забежала обратно,  мамы  не было.  Вот только что она сидела за низким  столиком  прямо около выхода,  а теперь её нет.     И — никого нет, все столики пусты!

Можно было бы подумать, что все эти мои воспоминания – это не воспоминания, а просто «реконструкция» событий в моём воображении  по рассказам родителей.  Но нет, я именно помню всё это, помню в деталях, и главное –  помню отчётливо и ясно  свои чувства.  Не увидев маму, я испугалась, но не очень сильно, потому что, чуть поразмыслив,  поняла, что я просто забежала не в тот павильон:  их было два  абсолютно одинаковых, стоящих рядом, и входы были рядом, встык.  Я рванула в другой, уже представляя, что мама так и сидит за столиком со своим томатным соком, но её не  было и там.  И вот именно в этот момент я впервые  в жизни ощутила тот самый животный, утробный, панический  страх, от которого ноги делаются ватные  и перехватывает дыхание.  Соображалка тут же отключилась полностью, и я просто пошла  куда глаза глядят, а вернее, куда ноги несут, потому что глаза уже застилали слёзы.

Я помню большую круглую клумбу, полную ярких, пышных,  сладко пахнущих   цветов, и как я ходила и ходила вокруг неё, плача уже навзрыд. Помню какую-то лохматую белую болонку  с большими чёрными глазами, которая подошла ко мне и осторожно ткнулась мокрым носом в мою коленку. Помню голубую рубашку милиционера, и как он, присев на корточки, задал тот самый, неизменный, задаваемый всем потерявшимся советским детям вопрос: «Девочка, ты чья?»    Как мы все отвечали?  Исчерпывающе-точно:  «Мамина».   Наверное, и сейчас дети так же отвечают.   Но я ещё сказала дяде-милиционеру, что я потерлась. Сразу сказала, вернее, прорыдала.   Голубая рубашка с погонами  и фуражка мгновенно внушили доверие и успокоили, и я, вложив свою маленькую, совершенно  мокрую от размазывания по лицу слёз  ладошку  в его большую сильную руку, послушно пошла за ним в милицейский участок.

И потом —  обтянутый прохладной чёрной кожей диванчик,  строгий взгляд пожилого дежурного милиционера из-за стёкол очков,  ожидание.   И через какое-то время, довольно короткое —  мамина стройная фигура в проёме двери,  её  розово-коричневое платье, растрепавшаяся причёска и растёкшаяся по всему лицу  тушь для ресниц…

Она стоит, отрывисто и  односложно  отвечая на вопросы милиционеров, и не отводит взгляда от моего лица, а я не отвожу взгляда от неё, но почему-то не поднимаюсь  с этого скользкого бегемотоподобного дивана  и не бросаюсь к ней,  а просто смотрю, смотрю исподлобья,  и какое-то незнакомое чувство наполняет меня.  Я ещё не знаю ему названия.  Но это нехорошее чувство, тяжёлое, гнетущее.  Оно не накрывает сразу  ледяной волной,  как страх, нет, —  оно, постепенно нарастая,  давит на плечи.  Это чувство вины.  И ещё, наверное, чувство обиды. Вместе.  Они чем-то похожи.  По сути, это две стороны одной медали.  Кажется, что они противоположны. На самом деле, они всегда вместе, просто что-то одно всегда сильнее  и выходит на первый план.

Потом, много позже, мне рассказывали, что пока я бродила, обливаясь горючими слезами, вокруг роскошной благоухающей  клумбы на территории Симферопольского аэропорта, привлекая внимание собак и стражей порядка,  мои родители сходили с ума от  ужаса и отчаяния.  Бросив чемоданы на каких-то незнакомых людей, папа   по маминой команде обегал мужские туалеты,  проверяя  там все кабинки.  Мама на своих высоких каблуках нарезала круги по территории аэропорта, предварительно заявив о пропаже ребёнка в милицейский участок.  Автобусы, троллейбусы и такси  отъезжали один за другим от остановки —  в Севастополь, Ялту, Евпаторию,   и мама изо всех сил вглядывалась в их окна, готовая броситься вдогонку, если заметит  что-то.  Папа потом не раз  вспоминал, как кричала мама милиционерам: «Ёбаный «Аэрофлот»!  Если бы они не задержали рейс, ничего бы не случилось!»   Интересно,  что ей ответили?  «Мамаша, нужно было лучше следить за своим ребёнком»? Скорее всего, именно  это ей и сказали. Да она и сама это знала…. Наверное, именно поэтому после того случая она так боялась куда-то отпускать меня одну.

 

 

 

 

 

 

[mycred_send amount=50 to="author" ref="Благодарность за публикацию" log="Благодарность за публикацию"]Перевести 50 баллов автору[/mycred_send]