Мамина улыбка. Глава 17

Добавлено в закладки: 0

Глава 17

Кажущийся бесконечным серпантин дорог, наконец,   выводит нас на самую вершину сопки, на самую верхнюю точку мыса, откуда видна вся бухта, усеянная малюсенькими, словно игрушечными, разноцветными  корабликами. Влад  привычно паркуется  около уютной пятиэтажки, глушит двигатель, и ещё несколько секунд я сижу неподвижно, собираясь с духом, настраивая себя на то, что мне сейчас предстоит.  Достаю из косметички зеркальце и помаду, чтобы «подправить губы» (мамино старое выражение!);   осторожно смахиваю с щёк крошки осыпавшейся  туши для ресниц. Мне не хочется выходить из машины, не хочется идти туда, за эти ворота. Я чувствую себя такой беззащитной, как будто бы я сейчас одна-одинёшенька на всём белом свете.  Но идти надо. Никто не сделает это за меня.  И я беру с заднего сиденья пакеты с вещами и гостинцами, захлопываю за собой дверцу и медленно  шагаю к воротам, стараясь дышать глубоко и ровно,   вдыхая солёный морской воздух, подставляя лицо ласковому ветру, летящему с бухты.

Здесь всегда так тепло!  Гораздо теплее, чем у нас, во Владивостоке,  и воздух такой мягкий, нежный, даже вкусный,  будто сливочный зефир.  Правда, мама утверждает, что «климат здесь хуже, чем у нас», правда, она не может объяснить, на чём конкретно основывается её утверждение.

Это никогда не было в её привычках – обосновывать свои категоричные суждения.  Она считает так-то и так-то, а почему она так считает – это уже другой вопрос, и нет смысла сотрясать воздух,  вдаваясь в объяснения.  Если ты не согласен  с её мнением – тем хуже для тебя.   «Я всегда всё правильно говорю!» — эта мамина фраза, которую я слышала с раннего  детства,  сначала меня даже восхищала  и вызывала гордость.  Мама произносила её  с весёлым самодовольством, и мне казалось, что она действительно всегда и  во всём права.   Я не видела и не хотела видеть иной точки зрения, кроме маминой.  Вся картина мира для меня преломлялась через зеркало маминых суждений, маминых правил и принципов.

 

Когда-то в ранней юности   я  немного  переписывалась с папиной родной сестрой, живущей в Севастополе, и в одном из её  писем  мне встретилась такая фраза: «Что касается твоих родителей и их отношений, — ты всё сама поймешь, позже, когда вырастешь».  Помню, как эти слова меня возмутили и покоробили тогда, и я вслух зачитала их маме, а она только рассмеялась презрительно в ответ.   Она никогда не любила папину сестру и много раз рассказывала мне о ней одни только нелицеприятные вещи.  Судя по всему, эта неприязнь была взаимной, и я имела возможность убедиться в этом, когда много лет спустя, уже после папиной смерти,  приехала в Севастополь навестить свою тётку.

Как странно, что Находка, куда нам теперь часто приходится приезжать, так напоминает мне Севастополь. Возможно, они и вовсе не похожи, но для моего восприятия  эти два города на противоположных концах страны — словно брат и сестра. Старший брат и младшая сестра.  Тётя Ира – папина младшая сестра. У них десять лет разницы, и в детстве она  просто боготворила  своего  брата — умного, начитанного, красивого, доброго и благородного. «Это она так считала, — говорила всегда мама с усмешкой, — она просто помешана была на своём братике. И всех к нему ревновала до безумия.  Странные отношения».

 

Тётя Ира, сидя напротив меня в крошечной уютной кухоньке той самой квартиры, где они с папой выросли, подперев маленькой белой рукой  подбородок с ямочкой (эта ямочка и ей, и папе достались от их отца),  рассказывает мне  свою версию истории  далёкого прошлого.

 

— Ты знаешь, у твоего папы ведь была такая любовь! Безумная, красивая, как в кино. Появилась здесь  у нас новая соседка – Зина.  Красавица – копия Бриджит Бардо,  и такая бойкая, весёлая.     А добрая какая!  Все в неё были влюблены, и твой папа —  тоже, и она именно ему ответила взаимностью.  Но наша мама просто грудью встала: нет, и всё!  Потому что, видите, ли, она на два года его старше, да и кто-то у неё уже был раньше, то ли парень, то ли даже муж.   Что она этой бедной Зине наговорила, я не знаю, но та сама Андрюшке  дала от ворот поворот, и вскоре вышла замуж за другого.  А папа твой  встретил твою маму  – на тринадцать лет старше себя, и трижды уже разведённую. И женился. Не спрашивая ничьего мнения.   Представь, какая ирония судьбы! И какой урок нашей мамочке!  Только поздно уже было горевать.  Когда они приехали  сюда, уже с тобой, маленькой, наша мама как посмотрела, так потом  несколько дней подряд плакала: «Всё, пропал Андрей».   Он и сам не отрицал, что вляпался по самое не хочу, но сразу сказал, что о разводе и речи быть не может. И знаешь, почему?  Я его слова навсегда запомнила: «Я не смогу Олю  с Тамарой оставить.  Нельзя ей одной ребёнка оставлять».

 

Я вспоминаю своё самое первое путешествие – с мамой и папой в Севастополь, к бабушке.  Мне три года.  Летнее крымское солнце палит нещадно, и я, хныча, пытаюсь содрать с себя тонюсенькие бретельки ситцевого сарафанчика: «Дутно!» (это значит, «Душно»).  Папа и мама смеются, мама наклоняется и дует мне на разгорячённую спину, на плечи, на макушку,  а потом папа легко, словно пушинку, поднимает меня и садит к себе на шею.  Конечно, ехать верхом и с ветерком гораздо легче, чем идти по  раскалённому асфальту!   Потом мы отдыхаем в тени сквера, где посредине красуется большая клумба с ярко-фиолетовыми ирисами,   и папа показывает мне удивительных  улиток, приклеившихся к обратной стороне длинных светло-зелёных листьев.        Я никогда в жизни ещё не видела живых  улиток, только на картинках, и они ужасно занимают меня.   А потом мы все вместе едим восхитительное фруктовое мороженое – деревянной палочкой из картонного стаканчика, —  и, конечно же, вскоре стаканчик начинает протекать, и с донышка его на ладонь медленно стекают густые, сладкие, молочно-клубничные капли.  Только папа не испачкался – он съел мороженое раньше, чем оно совсем растаяло.  Нам же с мамой приходится вытирать руки папиным большим клетчатым  носовым платком.    Мама с папой не ругались в Севастополе, они всё время о чём-то разговаривали и много смеялись.  Папа —  загорелый, в тонкой  белоснежной, с маленькими голубыми птичками  рубашке,  мама – тоже загорелая, стройная, в лёгком,  струящемся  пудрово-розовом  платье-тунике, на высоких каблуках.  И они всё время улыбаются  и держат меня за руки, с двух сторон.

 

Тётя Ира внимательно смотрит на меня своими серо-голубыми, в оправе чёрных ресниц, глазами.  Качает головой: «Как же сильно ты на  Андрюшку похожа… А ещё больше – на нашу маму, свою бабушку».  Да, я знаю.  Сотни раз слышала мамино: «Ты вся в отцову породу».  Гляжу тёте в глаза  и думаю: почему же папа тогда так сказал? Почему нельзя было маме «одной ребёнка оставлять»?   Ну не потому же только, что она меня проворонила в Симферопольском аэропорту?  Не потому же только.   «Я не смогу Олю  одну  с Тамарой оставить».  Вот так он сказал. Тётя Ира так говорит, и у меня, в общем-то,  нет оснований ей не верить.   Скорее всего, папа именно  так  и   думал. И всё-таки он меня оставил одну с мамой.  Хотя нет, конечно, нет. Не одну, с Владом.   Если бы у меня не было Влада, папа не ушёл бы от меня так скоро, не бросил бы на произвол судьбы.

 

***

 

Я вхожу в мягко освещённый холл дома престарелых. Здесь кое-что изменили: справа появился большой зеркальный шкаф-купе,  и  кожаные диванчики расставили по-другому. Стало гораздо уютнее. Больничный запах, характерный для всех подобных учреждений, перебивает аромат освежителя воздуха – довольно приятный.  Управляющая приветливо улыбается мне  из-за своей стойки.

 

— Послушайте, ну я каждый раз поражаюсь тому, какая у вас с мамой телепатическая связь!  Она уже давно о вас не спрашивала, а сегодня, представляете, подходит после завтрака и говорит: «Что-то Оли    давно не было!»  Она прямо чувствует вас!

 

Да, она меня чувствует.  Наверное, любая мать чувствует своего ребёнка.  Особенно, если ребёнок жил с нею рядом много-много лет, и когда уже повзрослел.  Мне этот опыт, увы, недоступен.  Я никогда не узнаю, что это такое  – связь с ребёнком на уровне энергетики, на уровне биополей.  А в обратную сторону этот закон, похоже, не работает.  Потому что я не могу сказать, что так же чувствую маму, её состояние.  Когда я в детстве чуть не утонула в бассейне, мама почувствовала это на уровне тела.  Когда мама попала под машину, ничто во мне не отозвалось  на это событие. Я просто ждала её в тот день дома и конечно, очень волновалась, почему её так долго нет, но то, что произошло, никак во мне не откликнулось, я ничего не «почувствовала».  Я накрепко связана с мамой только на уровне сновидений.  И может быть, какие-то символы во сне сообщают мне о том, что с мамой происходит, но я не очень умею эти символы читать.    Сейчас мама чаще снится мне совсем  молодой, полной сил, как и папа, впрочем.   Когда я вижу их такими, когда во сне мы куда-то едем вместе, и они разговаривают друг с другом и смеются, как тогда, в Севастополе, в далеком 1980-м году,  чувствую себя такой счастливой!

 

По белым, чисто вымытым мраморным ступенькам  (раньше в этом здании  был дом отдыха), я привычно поднимаюсь на второй этаж и поворачиваю ручку застеклённой двери, отделяющей  лестничную площадку от холла.   Слева  от двери – уютный уголок с широким и длинным диваном, на котором, словно воробушки на ветке, тесно уселись старички и старушки —  все худенькие, миниатюрные, с опрятными серебристыми головами, в ярких халатиках и рубашках. Мама тоже здесь. В неизменной свое   й ситцевой косыночке, повязанной по-украински (почему она так её завязывает, ведь сама она себя и близко хохлушкой не считала никогда?),  она сидит с краю  и внимательно слушает разглагольствования  пожилого господина с яркими тёмными глазами и звучным баритоном.  При моём появлении оратор умолкает, и все его благодарные  слушательницы обращают взор на меня.  Их маленькие серые глазки и заострённые носики  как будто покалывают меня своим наивным любопытством.

 

 

Я подхожу к маме и протягиваю ей руку.            Она поднимает голову, смущённо улыбается и вглядывается мне в лицо.  Ещё не узнала, а руку свою уже подала, вложила свою прохладную сморщенную ладонь в мою, сжала мои пальцы.

 

— Это…это кто это? – спрашивает тихо, не отнимая своей руки.  Помутневшие зеленовато-серые глаза её  словно ощупывают моё лицо.

— Это Оля, — говорю я.

— Оля? Это какая же Оля? Моя – Оля?

— Да, конечно, твоя, — улыбаюсь я. – Пойдём в твою комнату!

 

Она поднимается с диванчика, не выпуская моей руки, держа её крепко-крепко, и оборачивается к сидящим на диване.  Темноглазый оратор, приостановивший свою речь при моём появлении, лукаво улыбается  и подмигивает мне:

— Ну, вот! А мы-то думали, что Тамара всё сказки нам рассказывает про свою Олю-красавицу, а оказалось-то, что и не сказки!  Ну, хороша, хороша! Всё, как должно быть у настоящей женщины: и рост, и талия, и волосы!  А вот, спрошу, муж-то есть?

— Есть, — улыбаюсь я этому профессиональному дамскому угоднику, благодарю его за комплименты и легонько тяну маму за собой.  Она с довольным видом, не выпуская моей руки, семенит за мной  по коридору.

— Ой…ой, какая же радость! – говорит она, растягивая слова. – Оля! А ты какая-то высокая стала, выросла! Смотри-ка, выше меня стала.   Ты на каблуках?

— Нет, без каблуков. Где твоя комната, мам, никак не могу я запомнить, 208 или 218?

— А вот, смотри, — она улыбается, тянет меня к двери, показывает наверх: на дверь сверху накинута какая-то чёрная тряпочка. –  Я специально повесила, чтобы было видно, чтобы не перепутать.

Вот она, чисто мамина способность всё продумать.  Она во всём и всегда была такая.

 

В её комнате идёт уборка: полная краснощёкая нянечка  в форменном бирюзовом халатике  протирает пол, ловко орудуя шваброй,   приятно пахнет моющим средством.  Мама сразу делает шаг назад:

— Заканчивайте, заканчивайте, мы вам не будем мешать, подождём вон там, в конце коридора.

 

Но нянечка говорит, что она всё уже закончила и, подхватив ведро, выплывает из комнаты.  Здесь снова слегка сумрачно – солнышко уже ушло на другую сторону здания.  Кровать аккуратно заправлена.  Маленький холодильник, который мама норовила превратить то в сейф, то в шкаф для обуви, убрали совсем. И телевизор тоже. Насчёт телевизора уверена, что мама сама потребовала его вынести – вредно ведь, чтоб в комнате, где спят, был телевизор.  Она если и смотрит его, то в большом холле, вместе со всеми.

 

Мама присаживается на свою кровать, опираясь ладонями на  её край.

— Ты гуляла сегодня? – спрашиваю я. – Нет? Может быть, пойдём, погуляем? Погода такая хорошая,  солнышко, тепло.

— Погулять-то можно, — отвечает она спокойно, рассудительным тоном. – Только вот что надеть?  Верхних вещей совсем нет.  Ни пальто, ни обуви… Всё пропало. Вернее, утащили. Всё утащили.

— Кто же утащил? – интересуюсь я, открывая дверцу её шкафа.   Ни её лёгкого светло-серого пуховика, ни сапожек,   и в самом деле,  там нет.

— А откуда же знать, кто!  Тут знаешь, сколько ворья. – Мама качает головой.

 

Я осматриваюсь в комнате и, конечно, как обычно, нахожу и пуховик, и сапоги, — всё надежно припрятано от «ворья».  Помогаю ей одеться.  Она послушно, старательно, как ребёнок в детском саду, натягивает на ноги сапожки, поправляет сползшие хлопковые чулочки. Внимательно следит за тем, как я застёгиваю молнию и кнопки на её пуховике.  Мама полностью поглощена простым процессом одевания и не задаёт мне никаких вопросов.   Старательно прикрывает за нами дверь в комнату, проверив, на месте ли её  сигнальная чёрная тряпочка.  Топает со мною рядом по коридору,  поглядывая по сторонам: двери в некоторые комнаты открыты настежь, и из тех, что обращены окнами на запад, льётся в коридор яркий белый свет.

 

Симпатичная светловолосая молодая женщина в джинсах, свитере с высоким воротом  и лёгкой курточке под руку выводит в коридор одетого для прогулки старика. Смотрит на нас с мамой ясными  голубыми глазами, улыбается  и приветливо кивает мне.  Её лицо почему-то кажется мне знакомым, хотя я точно знаю, что вижу её впервые в жизни.  Может быть, она похожа на какую-то актрису? Но не могу вспомнить, на какую именно.  Она беседует со старичком, и по их разговору я понимаю, что это не родственница, а сотрудница пансионата. В холле их поджидают  ещё человек пять, тоже одетых, готовых идти на улицу.

— Мария Петровна, вы не замёрзнете в этой шапочке? Павел Геннадьевич, вы тоже с нами сегодня?  Какой молодец!  Пойдёмте, пойдёмте. Только сначала давайте пропустим девочек, —  говорит эта девушка приятным  звучным голосом, предупредительно  открывая перед нами  дверь с этажа.

 

Мама спускается по белой мраморной лестнице быстро,   почти не касаясь перил.  Я крепко держу её под руку, но она всё норовит высвободить локоть:

— Я тут хорошо знаю ступеньки!

Возле стойки управляющей мы останавливаемся: маме нужно поздороваться.  Она улыбается Анне Константиновне  во весь рот (фирменная мамина улыбка,  какой она была ослепительной когда-то, с её ровными, крепкими белыми зубами и ярко накрашенными, умело очерченными  карандашом губами),  и та тоже улыбается ей в ответ:

— Ну, дождались, Тамара Васильевна, гостью!   Это кто же к вам приехал?

Мама переводит взгляд на меня,  как-то поводит плечами, чуть выше поднимает голову, улыбается ещё светлее:

— А это  Оля!

— Оля? А какая это Оля? Кто она вам?

Мама снова переводит взгляд на меня. На лице её появляется выражение недоумения и беспомощности.

— Кто она мне? Вот даже не знаю… Оля…  Сестра моя? Да?

— Нет,  — качаю я головой.

— Нет? Хм… А кто же?  Оля…  Ах, это наверное, дочка моей  Оли?

— Ага. То есть, внучка ваша? Или племянница?

— Племянница, — эхом отзывается мама, снова расплываясь в улыбке.

— Ну, вот, и славно! — Кивает  управляющая, и глазом не моргнув:  она прекрасно  умеет вести эту игру.  — Красавица, на вас похожа!

— Да, да, — кивает мама,  смотрит на меня и смеётся.

 

 

***

 

Мы выходим на улицу. Яркое, тёплое мартовское солнце заливает территорию бело-золотым светом, от которого  выкрашенные извёсткой  бордюры клумб кажутся просто ослепительно-белыми. Лёгкий ветерок с моря качает ветки деревьев, ещё совсем голые, но уже так ощутимо ожившие и готовые налиться почками.  На кустах дружным хором чирикают воробьи, но по своему обыкновению, сразу  же умолкают, стоит  подойти  на расстояние, которое этим неглупым и осторожным пичугам кажется небезопасным.  Весна разлита в воздухе, пусть ещё  довольно прохладном, но уже таком ласковом  и каком-то обновлённом.   Я поворачиваюсь к маме и поднимаю воротник её пухового пальто, закрывая ей шею, а она высоко задирает подборок и поджимает губы, — по старой привычке – чтоб не запачкать ворот помадой, и  хотя помады давным-давно уже нет на её губах,  движение это осталось.   Потом она, крепко  взяв меня под руку, чинно, мелкими шажочками,  идёт  со мной рядом.

 

— Осторожно, смотри под ноги, — привычно говорю я.

— Да, да.   Но я тут каждую трещинку и каждый камушек знаю, — отвечает она бодро, даже весело, и с любопытством поглядывает на проходящую мимо нас группу, которую вывела на прогулку светловолосая девушка.

— А ты гуляешь вместе со всеми? – спрашиваю я, когда мы заворачиваем  за угол здания   и выходим на смотровую площадку, с которой виден, как на ладони, весь залив  с игрушечными корабликами на нём.

— А как же! Конечно. Но не часто.   Тут же знаешь, как, —  она понижает голос и начинает говорить своим любимым таинственно-заговорщическим тоном. – Сюда ведь приезжают с определённой целью  —  мужичка себе найти, познакомиться,  а мне-то это не надо.

Я улыбаюсь про себя. Старая, излюбленная мамина тема.

—  А почему бы и тебе не познакомиться с кем-нибудь?  Здесь же есть интересные мужчины, да просто для общения.   В прошлый раз ты с кем-то из них разговаривала, как его зовут?

— Ой, да не помню, как его зовут, — досадливо машет рукой мама. – Мне это ни к чему. Я давно уже живу одна, и мне прекрасно.  Ты знаешь, мне бы хотелось, конечно, попасть домой, во Владивосток.

Я немного напрягаюсь при этих её словах, но  слышу, что интонации теперь совсем другие, чем были раньше, и кажется даже, что она говорит об этом как-то больше по привычке.  Произносимые слова – сами по себе, а мысли её – сами по себе, и они  как будто уже не об этом совсем.

 

— Как там мои сёстры поживают? – спрашивает она, когда мы присаживаемся отдохнуть на одну из уютных скамеек  напротив корпуса.

— Сёстры? – я соображаю, что ответить. Потому что средняя мамина сестра, моя тёзка, умерла  много-много  лет назад, ещё молодой, а младшая, тётя Таня,  ещё жива, но практически никуда уже не выходит из дома, хотя, слава Богу, ничем серьёзным не болеет.  – Да нормально. По-разному бывает, конечно, все ведь уже пожилые. То давление скачет, то ещё что-нибудь.

 

Мама слушает рассеянно, кивает.  Снова разглядывает проходящую мимо нас организованную группу гуляющих. Я вытаскиваю из сумки плитку шоколада, маминого любимого, «Путешествие», разламываю на кусочки, не открывая обертку, а потом, развернув, протягиваю маме:

— Бери, кушай.

Она с удовольствием угощается шоколадом, аккуратно кладет кусочек в рот и старается незаметно жевать, сосредоточенно глядя прямо перед собой.   Я смотрю на неё и вспоминаю слова управляющей:  «Наш завхоз очень вашу маму любит. Всегда говорит: Вы видели, как она ест? Сразу понятно, что белая кость!»

 

— Хорошо, когда вся семья вместе,  —  мечтательно говорит мама, неуверенно беря с фольги ещё один кусочек шоколада.  – А кто же должен меня отсюда забрать? Таня?

— Таня сейчас болеет, — говорю я.  – Но когда она поправится, то обязательно приедет тебя проведать.

— О-о-о, это было бы хорошо!  — мама кивает, отряхивает воображаемые крошки с воротника, и мы поднимемся со скамьи и снова медленно идём по залитому солнцем двору.

 

Воробьи орут во всё горло на своем кусте, — такой мощный хор!

—  Пока нельзя домой вернуться, — говорю я, стараясь придать своему голосу максимально спокойную интонацию. – Ты же знаешь, что сейчас происходит в мире?  Вы же смотрите здесь телевизор?

— Да, да, смотрим…там, в холле. …А что происходит? – с искренним интересом спрашивает мама,  старательно переступая через трещины в асфальте.

— Ну,  я же тебе рассказывала. Эпидемия, даже пандемия.  Помнишь, мы с тобой об этом говорили?

— Ах да, да,  помню. А что за болезнь?  Откуда она взялась? Как она проявляется?

Мама задавала мне эти вопросы уже не раз и не два, но, конечно же, я снова терпеливо объясняю всё с самого начала.

Ей очень интересно. Всё, что связано с медициной, с заболеваниями, здоровьем  всегда увлекает её  так, что она забывает обо всём на свете.  Я снова рассказываю – и  про Китай, и про летучих мышей, и про симптомы, и про маски;  про режим самоизоляции и прививки, про множество смертей  и про то, как я  сама переболела ковидом;  про то, что и здесь у них ведь тоже был карантин.   Мама слушает, задаёт уточняющие вопросы, переспрашивает снова, качает головой и охает, высказывает даже свои профессиональные предположения,  и в целом, остаётся очень довольна тем, что здесь, в этом месте  она в полной безопасности.

 

— А когда всё это закончится, неизвестно. — Отвечаю я на её последний вопрос и добавляю: — Теперь ведь ещё и война началась.

-Да, да… Я что-то слышала об этом,  тут много   об этом говорят! – кивает мама.

 

Мы  делаем  ещё один большой круг по территории и  снова присаживаемся на скамейку.

– А с кем война?

— Мы воюем с Украиной.

— С Украиной! Ах, да, верно. Знаешь, я никогда их не любила! – говорит она убеждённо, и я улыбаюсь, потому что знаю об этом.  И знаю, что мама никогда не признавала, что и в ней течёт часть украинской крови, как и во всех нас: её дед был родом из Черниговской губернии, но мама всегда утверждала, что он не украинец, а серб.  Правда, откуда она это взяла, неизвестно.  Возможно,   она исходила из того, что фамилия его была совсем не украинской —  заканчивалась на –ич, как Вуйчич или Милошевич.

 

—  Вот поэтому  сейчас тебе лучше всего побыть здесь.  Здесь спокойно, безопасно.  А когда всё закончится, можно будет поехать домой, – объясняю я,    вытаскивая из пачки влажную салфетку, чтоб мама вытерла пальцы, испачканные шоколадом.

— Да, да, верно.   А когда же всё это закончится?

— Да кто же его знает!  Мы думали, что эпидемия закончится за полгода, ну, максимум, за год. А она всё тянется и тянется, вот сейчас новая волна.

— Да, да. А что за болезнь?  Какие у неё симптомы? – мама аккуратно сворачивает салфетку и крутит головой в поисках урны.

Я забираю у неё салфетку и в очередной раз рассказываю ей всю историю коронавируса в максимально сжатом и отредактированном варианте.

—  Ну,  надо же!  Это всё Америка виновата! – убеждённо говорит мама.

— Возможно, и так. Хотя, кто знает.  Вот и с войной сейчас непонятно,  кто прав, кто виноват.

—  Да, да.  А что за война? С кем?

— С Украиной.  Возможно, если бы не начали эту войну, то напали бы на нас.  Вроде бы всё уже было к этому готово.    Но, кто знает, как оно всё на самом деле!

 

Мама слушает меня внимательно, снова и снова задает один и те же вопросы. И я  отвечаю на них, без раздражения, без досады.   Я сижу рядом с ней на залитой весенним солнцем широкой скамье, а тёплый воздух наполнен весёлым чириканьем воробьёв.   Мне впервые за этот долгий, этот тяжёлый, этот  тревожный год  очень спокойно  и тепло рядом с ней.   И я чувствую, что  ей тоже сейчас тепло и спокойно.  Она отпустила меня,  свою дочь.  Отпустила совсем.  Её мозг, уже несколько лет живущий по каким-то своим, неведомым, фантастическим законам,  теперь вот построил новую картинку реальности, создав её такой, какой она, наверное,  должна была бы быть.  Вот эта Оля  рядом с ней –  её сестра или  её племянница,    а дочки у неё и нет.   А  сама она  здесь —  в санатории, на отдыхе,  в покое и безопасности, пока в мире происходят разные страшные и непонятные события.    Здесь ей очень даже неплохо, но  она, конечно,  очень хотела бы попасть домой.   И когда всё закончится, она поедет домой.

 

Я знаю, что вот эти короткие минуты умиротворения и безмятежности  для меня снова и снова будут сменяться минутами тревоги и беспокойства,  я снова буду, как та лягушка в кувшине с молоком, изо всех сил бить лапками, чтоб выбраться из  финансовых трудностей, которым пока конца и края нет;   я снова буду видеть маму во сне и, просыпаясь, думать: как она там, никто ли её не обижает,  спокойно ли у неё на душе?..  И  снова буду убеждаться, что поступила правильно, определив её сюда,  пусть даже весь мир станет меня осуждать.

По сути, всё, что я делала в жизни, скорее всего, вызовет осуждение у большинства.  Вся моя жизнь всегда шла как-то не так, как положено, как должно. Но я отлично помню мамины же слова: «Плевать, что другие подумают, плевать, что другие скажут,  — если всё время на это оглядываться, то это будет уже не твоя жизнь».   Она и не оглядывалась.  Жила так, как считала нужным, несмотря ни на что.

Подставив лица яркому и ласковому мартовскому солнцу, мы с мамой жуём шоколад и негромко  разговариваем. А перед нашими глазами расстилается  синяя гладь залива, и конца и края ей не видно, но маленькие разноцветные кораблики храбро  держатся на волнах: они могут долго-долго оставаться в гавани, а могут в один прекрасный день сняться с якоря и отправиться в кругосветное плавание, но  самая главная  их  цель всегда  – держаться.

 

 

Конец