Мамина улыбка. Глава 16

Глава 16.

Весна в этом году началась рано, чуть ли не в середине февраля, сразу щедро вылила на нас потоки ослепительного солнца и тепла, а потом, в середине марта вдруг словно опомнилась: “Что-то я слишком поспешила, не годится так», и снова отступила, предоставив свои, законные уже, календарные дни обиженной, обделённой зиме. А та и обрадовалась, и посыпала снегом, и подула пронизывающими ветрами с моря, еще скованного льдом, и заставила нас всех снова вытащить тёплые шарфы и шапки.
Впрочем, у нас в городе почти всегда такая карусель с временами года… Всё не так, как принято в умеренном поясе. Муссонный климат. Широта – почти такая же, как у Сочи. А дышащий где-то совсем поблизости Тихий океан диктует свои правила и дарит нам шикарную, долгую, теплую, солнечную осень, подобной которой, мне кажется, нет нигде на всем белом свете… Дарит нам довольно холодную, но тоже пронизанную солнцем, сухую бесснежную зиму; затем – переменчивую, капризную, ветреную весну; а потом – вначале очень прохладное (в июне порой хочется и шапку надеть), пасмурное, но с середины – влажное и очень душное лето.
Мы здесь, в Приморье, не знакомы с зимней депрессией, столь характерной для средней полосы России, где полностью рассветает лишь ближе к полудню, а темнеет еще до того, как стрелки часов пересекут границу «день-вечер». И здешняя осень не ассоциируется с дождливой тоской, потому что она вся – сплошное бабье лето, сплошной бархатный сезон, растянувшийся на три месяца. Но нельзя же, чтоб были одни только подарки. Поэтому весна долго играет в поддавки с зимой, заставляя нас держать наготове и совсем лёгкие, и тёплые вещи, а в мае, когда весь город уже утопает в бело-розовой пене цветущих абрикосов, яблонь и вишен, мы натягиваем на зябнущие руки перчатки и кутаем шею в шарф. А лето и вовсе будто не лето… Туманы, морось, зябкая прохлада июня сменяются настоящей парилкой в июле и августе. Я помню, как мы прилетали из Владивостока в Москву в июле и, доставая из чемоданов вещи, поражались тому, что все они практически мокрые (дома мы этого не ощущали, потому что мокрым было всё вокруг, и воздух просто напитан влагой). А когда возвращаешься сюда с запада летом, едва выйдя из здания аэровокзала, с самого первого вдоха понимаешь, что тебе срочно надо подключать к работе свои родные жабры, иначе ты просто задохнешься. Ты и задыхаешься, словно в парной, – первые два-три дня, пока организм не адаптируется к этой жуткой влажности… Удивительно, но только у самой воды, на пляже, дышится гораздо легче: море, которое напитывает воздух соленой влагой, забирая кислород, само же нас и спасает.
Я так люблю этот странный климат, я так хорошо изучила все его нюансы, все его капризы, что уже не представляю себе, как можно жить по-другому, а особенно, не представляю, как можно жить совсем вдали от моря.
В городах, где поблизости нет моря, всё совсем по-другому. Другой воздух, другое небо, другие рассветы и закаты. И там всё время словно чего-то не хватает, чего-то недостаёт, чего-то очень-очень важного. А здесь, во Владивостоке, это самое важное всегда рядом. Однажды я ехала в автобусе рядом с какой-то приезжей дамой, которая не переставала ахать и искренне восхищаться: «Ну надо же! Я даже представить себе такого не могла! Что это за город чудный такой! Я уже час катаюсь, и в какую сторону ни посмотрю – везде море! Со всех сторон – море! Ну не чудо ли!».
С нежностью и гордостью вспоминаю еще один момент: довелось мне поработать денёк волонтером, и мы встречали каких-то деятелей искусства из столицы, которые ехали к нам на поезде через всю страну, с остановками во многих городах. С вокзала их повезли в гостиницу на огромном туристическом автобусе, и когда автобус с трудом поднялся по крутой Первой Морской на самую почти макушку Тигровой сопки и вырулил на улицу Набережную, все эти столичные деятели, повидавшие на своем веку, как им казалось, всё, что можно, и оттого сонно и равнодушно глядевшие в окна, вдруг разом, хором, громко, с неподдельным изумлением и восторгом охнули, потому что в одно мгновение, совершенно неожиданно перед ними раскинулась широкая, ослепительно-синяя, с белоснежными барашками волн, гладь Амурского Залива. И автобус словно парил над ней, медленно крадучись по узкой мостовой, прилепившейся к склону сопки.
И ещё я часто вспоминаю строки из книги Евгении Гинзбург «Крутой маршрут». В 1939 году, по пути из ярославской тюрьмы в концлагерь на Колыму, она несколько дней провела в пересыльном пункте во Владивостоке, на Моргородке. Она писала, что близость моря, его свежее, солёное дыхание, шорох волн и далекие гудки пароходов в порту напоминали заключённым о том, что где-то по-прежнему идёт жизнь, – настоящая, свободная, полная новостей, приключений и повседневных забот, – и это удивительным образом дарило несчастным, отчаявшимся людям надежду на будущее, веру в то, что когда-нибудь и у них всё будет хорошо. Странно представить, что в это самое время, когда и Евгения Гинзбург, и другие узники советских концлагерей, ожидали в бараках, выстроенных между железнодорожными путями и морем, своего следующего этапа, моя бабушка, – молодая жена сотрудника НКВД, была где-то совсем рядом: ходила летом купаться на каменистый, ветреный мыс Кунгасный, от которого до Моргородка, по сути, рукой подать. Знала ли она что-нибудь тогда? Думала ли она когда-нибудь об этих людях? Может быть, и несчастная мать Вадима, первого мужа моей мамы, тогда ещё совсем маленького, тоже провела несколько дней в бараках, прислушиваясь к шуму прибоя и звукам торгового порта, перед тем, как отправиться на двадцать лет в лагеря. Кто знает? Наверное, море помнит обо всем, и бережно хранит все тайны прошлого, начиная с давних времен. Может быть, поэтому людей всегда так тянет к нему, может быть, поэтому мы идем к нему за утешением, и всегда находим умиротворение, находясь рядом и слушая шорох волн о гальку.

Как бы ни задерживалось весеннее тепло, но всё-таки море освобождается ото льда удивительно быстро: казалось бы, вот только на днях мы еще могли гулять по ледяной тверди, и рыбаки еще сидели над своими лунками, и даже кто-то отваживался проехать по льду на машине, а теперь смотришь – вдоль всего залива идет ярко-синяя полоса, перерезающая белую гладь, через день – ещё одна, и ещё, и ещё, а потом всё море – как бело-синий калейдоскоп, как мозаика, и, в конце концов, просыпаешься утром, смотришь в окно на залив – а он уже весь полностью – одна синь, и льда словно и не бывало, словно тебе все это просто приснилось. Где-то море и вовсе не замерзает зимой. Под Находкой, например. Наверное, потому, что она южнее Владивостока, или может быть, потому, что там море более открытое, или проходят какие-то теплые течения.
В конце января в той бухточке, на берегу которой мы с Владой останавливаемся, чтобы отдохнуть и выпить чаю, лёд был только у самого берега, да и то, не лёд даже, а шуга – как сахарное сало на поверхности воды… Смотришь издали – кажется, что лёд, а подойдешь ближе – видишь и слышишь, как море медленно дышит и движется под этим тонким слоем глазури… Завораживающее зрелище, красивое, загадочное и немножко жутковатое. Весь пляж тогда, кстати, был подо льдом: видимо, его окатило водой во время позднего осеннего шторма, а потом ударил мороз, и превратил весь берег в сплошной каток: только кое-где золотистые сухие былинки поднимаются над твердой зеркальной поверхностью, колышутся на ветру. А само море – осталось живым, дышащим, подвижным, и шептало, тихо напевало колыбельную берегу.
Когда же мы приехали сюда в конце марта, льда и в помине не было – ни на берегу, ни в воде, и вся бухта искрилась на солнце, играла радостными бликами. Конец марта…

Ровно год назад я привезла маму сюда, в дом престарелых, который более мягко именуется «пансионатом». Мы добирались на такси, и мама всю дорогу болтала без умолку, расспрашивала меня и о «больнице», куда мы едем, и о Находке, задавая одни и те же вопросы по много раз; вспоминала своего дядю Жору, потом переходила к воспоминаниям об отце, бабушке. (О своей маме, моей бабе Вале, она совсем почти не вспоминала, никогда). Говорила она намеренно громко и отчетливо, так, чтобы таксисту было хорошо всё слышно. А он предположил, что мама, наверное, учитель русского языка: «Очень хорошо говорите – грамотно, литературно». Сам он из Узбекистана, но русский хорошо знает, потому что у него бабушка преподавала русский язык в школе в Ташкенте.

Мы ехали тогда, как будто на пару-тройку дней, на обследование, и я взяла совсем мало маминых вещей: всё уместилось в небольшой матерчатый саквояж. Туда же я положила и папку с мамиными документами. Таксист предупредительно убрал саквояж в багажник, чтоб он не мешал в ногах. Дал маме две подушечки – одну под поясницу, другую под голову, и немного откинул спинку её сиденья. Мы ехали с комфортом, но всю дорогу, несмотря на мамино хорошее расположение духа, я волновалась: вдруг она передумает, вдруг скажет посреди пути, что не хочет никуда ехать, что хочет вернуться домой. Если бы это случилось, я бы не смогла настаивать, уговаривать её… Пришлось бы вернуться домой. Но она была довольна. Ей нравилось, что она куда-то едет, путешествует, нравилось, что я «добилась» и определила её в больницу, как она и хотела. Только дорога такая долгая… Наверное, мама никогда не ездила на машине так далеко.
Когда мы подъехали к воротам пансионата, я вся сжалась от страха: прямо у нас перед глазами красовалась огромная, яркая вывеска с названием учреждения и его назначением. А если мама сейчас прочитает это? Начнет спрашивать, уточнять, выяснять… Что я ей скажу? Я всем телом подалась вперед на своем сиденье, чтоб закрыть маме обозрение. Но к счастью, охранник быстро открыл ворота, вывеска исчезла из вида, и мы проехали на территорию, прямо к дверям пансионата. Здесь тоже была вывеска, но маленькая, и мама не смогла бы прочитать мелкие буквы надписи. А она и не пыталась ничего читать. Выбралась из такси и послушно пошла, держась за мой локоть, хотя я уже чувствовала, даже телом, что она немного волнуется. Я тоже волновалась, и не немного. Меня пробирала дрожь, и ноги стали будто ватные. Мы вошли в мягко освещенный холл, и красивая высокая женщина за стойкой администратора, с высоко подобранными светлыми волосами, в стильных очках, приветливо заулыбалась нам навстречу. Потом посмотрела на мои руки и спросила удивленно:
– Так вы что, совсем без вещей?
Я опустила глаза на свою сумку и похолодела! Саквояж! С мамиными вещами – да Бог с ними, с вещами! С документами! Он остался в такси! Я совсем про него забыла! Я метнулась к выходу, выскочила на улицу – таксист, конечно, уже уехал. Схватила телефон, но поняла, что и позвонить ему не могу: такси для нас вызывала Влада, через приложение… Надо звонить ей, чтобы она как-то перезвонила водителю… А если она занята и сразу не сможет ответить?… Меня начало колотить, как в лихорадке. Как, ну как я могла его забыть? И зачем я положила туда папку с документами, почему я не положила её к себе в сумку? Но тут я увидела – Боже мой! – увидела, как ворота пансионата медленно открываются, и наше такси снова въезжает на территорию. Это оно? Да, именно оно! Я побежала навстречу, замахала рукой, водитель остановил машину и вышел. Посмотрел на меня изумлённо. Я думала, он вспомнил про наш «багаж», но оказалось, нет! Он просто решил вернуться, потому что очень сильно хотел в туалет. Маленькая случайность. Маленькое счастливое стечение обстоятельств. Прямо как в кино. Мне в тот день всё происходящее казалось каким-то нереальным, словно я не проживала всё это сама, а смотрела фильм. Когда полгода спустя я действительно смотрела фильм «Отец» с Энтони Хопкинсом, всё происходящее на экране было для меня более чем реальным. В поведении, словах главного героя, – старика, страдающего деменцией, – я узнавала маму; в его дочери, которая мечется и не может принять самое важное для неё решение, узнавала саму себя. Этот фильм стал для меня лучшим сеансом психотерапии, лучшим обезболивающим, которое сначала усилило боль до предела, а потом позволило вдохнуть полной грудью…

Конечно, боль не ушла полностью. Наверное, она никогда не уйдет. Так же, как не ушла боль после смерти папы, хотя уже минуло семь лет! Я вспоминаю его каждый день и очень часто вижу во сне. Мама тоже по-прежнему снится мне. Уже не каждую ночь, как это было всё время с тех пор, как я оставила свой отчий дом и стала жить самостоятельно. Реже, гораздо реже. И в этих снах мы уже не ссоримся и не кричим друг на друга, а просто куда-то идем или едем вместе, или спокойно разговариваем. Видимо, она постепенно отпускает меня. Может быть, просто забывает. Мы давно не виделись. В пансионате долго был карантин, и поэтому пару раз мы с Владой приезжали просто, чтобы передать вещи и гостинцы. А вот теперь мне снова предстоит встреча с мамой, и я волнуюсь. Я боюсь этой встречи. Боюсь, что она снова начнет проситься домой. Проситься жалобно, как ребенок, или же зло и агрессивно, если у нее будет соответствующий период.
Настроение у неё постоянно меняется, – так рассказывает управляющая, – то она благодушна, спокойна, весела, общается со всеми, рассказывает в сотый раз о своих предках, с удовольствием ходит гулять…то вдруг мрачнеет, раздражается, грубит нянечкам, отказывается мыться и выходить вместе со всеми на прогулку, судорожно прячет свои вещи, и даже приход баяниста и живая музыка её не отвлекают. Что ж, мне так это знакомо…
У мамы и дома были эти перепады настроения, эти внезапные, ни от чего не зависящие переходы от адекватности и спокойствия к какому-то тревожно-паническому и озлобленному состоянию на грани безумия. И ничего нельзя было сделать с этим. Никак нельзя было её успокоить, никак нельзя было её удержать, когда она ускользала в иную реальность, созданную её больным воображением. Но почему, почему, почему это произошло, почему она не сохранила ясный ум? Виновата ли в этом я? Или это произошло бы в любом случае, рано или поздно?

Автор публикации

не в сети 8 месяцев

Ольга Муравьёва38K

автор

День рождения: 12 Февраля

Комментарии: 2913Публикации: 161Регистрация: 18-07-2022

1

1

1

3

5

11

14