Мамина улыбка. Глава 2

Глава 2

Я приезжаю к маме раз в месяц. Чаще пока не получается. Находка не так-то близко, все-таки три часа пути на машине, но летом, пока ремонтировали дорогу, мы добирались и по четыре-пять часов в одну сторону, и столько же – обратно. Находка – город, который я почти не знаю, но он мне как-то очень близок. Потому что там жил мамин любимый дядя Жора, родной брат бабушки. Родился он, как и бабушка, во Владивостоке, но в 50-е переехал в строящийся тогда молодой город-порт, чтобы работать на судостроительном заводе. Я хорошо помню дядю Жору и его нечастые, но регулярные визиты: неизменно весной и осенью он навещал свою сестричку во Владивостоке, и к нам обязательно заходил. Высокий, худощавый, всегда подтянутый и элегантный: галстук, шляпа, начищенные до блеска ботинки, запонки на накрахмаленных манжетах рубашки… И он всегда привозил нам гостинец: пару плиток шоколада. В то время шоколад не так просто было купить, его лишь изредка «выбрасывали» в магазины, к праздникам. Но дядя Жора всегда привозил шоколад. И я, маленькая, помню, спросила его однажды: «Да где же вы его берете?» Дядя Жора улыбнулся своими тонкими губами, подмигнул мне и сказал: «У меня на крыше дома – шоколадная фабрика». И, конечно, я поверила. Прямо представила это. Ему невозможно было не поверить. Он всегда внимательно выслушивал наши новости, потом кратко, но обстоятельно рассказывал свои, те, о которых не успел ещё написать в письмах. Письма он тоже присылал аккуратно: раз в один-два месяца, и обязательно поздравлял со всеми праздниками, подписывая открытки своим бисерным почерком. И один, только один раз я с родителями была у дяди Жоры в гостях, в Находке. Мы отправились туда не поездом и не автобусом, а на большом морском катере, и из всего этого короткого путешествия я больше всего запомнила невероятные по красоте морские виды: остроконечные, устремленные ввысь, словно готические соборы, скалы из красноватого камня, отражающиеся в голубом зеркале спокойного сентябрьского моря….

Такие же красноватые отвесные скалы теперь здесь, возле маминого пансионата. После посещения мы спускаемся по почти вертикальной железной лестнице на пустынный пляж и часок сидим под этими скалами, наблюдая, как море задумчиво играет с круглыми камушками на берегу. Когда я везла маму сюда, в Находку, я все время напоминала ей, что здесь жил её самый любимый дядя, и она улыбалась и кивала, и словно пыталась вглядеться своими слабыми глазами в глубь прошлого, такого яркого и светлого, беззаботного прошлого, пронизанного золотыми солнечными лучами и сверкающего слепящими бликами на морской глади. Мы ехали тогда, как будто в больницу, на недельку. Но вот уже полгода, как мама здесь. И на днях я снова ездила к ней: отвезти теплые вещи и кое-что по мелочи: крем, косметические салфетки, шоколад, который мама так любит. В пансионате карантин, посещения официально запрещены, и я этому даже рада, потому что не знаю, что уже отвечать маме на её просьбы вернуться домой. Да, она всё ещё хочет домой. Она уже забыла, как, будучи дома, не хотела там находиться, одна в четырех стенах. Ни кошечки, ни собачки, ни телевизора, – ей «ничего не надо»! Ей было надо, чтоб рядом была я. И я приходила, часто. Иногда мы гуляли вместе, иногда я водила ее на концерты в филармонию, пообедать в кафе. Звонила каждый вечер. Вымыть полы, закупить продукты, покрасить маме волосы, сводить в поликлинику – всё это делалось четко, как по часам, независимо от моей занятости или самочувствия. Но конечно, всё это было не то. Ей нужно было, чтобы кто-то постоянно был рядом. Может быть, необязательно я. Не знаю. «Я все время одна!», «Человек не должен быть постоянно один», «Все время в этих стенах, я не хочу здесь сидеть, я уйду, пойду ночевать в церковь» … «Мне нужно куда-нибудь уйти, туда, где есть люди, люди мне помогут, чужие люди лучше родственников»… и так постоянно. Теперь она там, где есть люди. Постоянно люди вокруг, она не одна, всегда есть с кем поговорить. Но теперь ей нужно домой.

Я стою около широких ворот пансионата и жду, когда управляющая подойдет забрать у меня пакеты с мамиными вещами. Смотрю на белеющее за воротами здание, волнуюсь, как обычно, и как всегда, мне невыразимо грустно. Кусты морского шиповника у ворот уже все в крупных, ярко-оранжевых плодах, клумбы около корпуса пестрят осенними цветами… Снизу, с пляжа доносится тихий шорох волн. Тут так хорошо, спокойно. Но разве я сама хотела бы остаться здесь навсегда? Я вспоминаю тот вечер, когда я привезла маму сюда, и оставив её в комнате, убегая, наткнулась на запертую дверь этажа и стала в панике искать дежурную нянечку, чтобы меня выпустили… Мне стало так страшно, что мурашки побежали по коже, и сердце заколотилось где-то в горле. На миг мне показалось, что меня сейчас тоже запрут здесь, заберут паспорт, и я буду вместе с мамой, вместе со всеми этими седыми коротко стрижеными тетушками прогуливаться туда-сюда по длинному коридору, и иногда выходить на прогулку на территорию…и так день за днем, много лет. Прямо как в страшных голливудских фильмах. «Поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой»,- это же главная библейская заповедь для меня. Так почему же с мамой я поступила иначе?

Управляющая, женщина моих примерно лет, стройная, всегда стильно одетая, в очках в модной оправе, идет от корпуса к воротам, на ходу журит за что-то охранника, приветливо улыбается мне. Я отдаю пакеты, прошу, чтобы нянечки помогли маме все разложить, – сама она как-то с этим не справляется… Управляющая смеется: «О, зато как она все прячет! Заворачивает в какие-то тряпочки и сует в невообразимые места, чтобы не нашли и не украли!» Да, я знаю, она и дома в последнее время так делала… Прятала свой кошелек, или паспорт, или очки, а потом забывала, куда положила, и утверждала, что у неё «пропало»! Я приходила, начинала искать. А пока я заглядывала во все шкафчики, под диван, в её любимое трюмо, пытаясь найти «потерянное», мама ходила за мной по пятам по квартире, и повторяла: «Да ты не найдешь. Что тут искать! … Тут все понятно. Кто-то ночью проникает в квартиру и забирает вещи. Специально, чтобы свести меня с ума. У кого-то есть ключи от входной двери». Сначала я при этих ее словах заводилась и просила не нести бред: ну, кто ещё проникает, какие ключи, когда даже у меня ключей от квартиры нет. Но все это распаляло её еще больше. Поэтому вскоре я перестала реагировать и просто искала молча. А когда находила, мама неизменно изумлялась: «Как? Где ты это нашла? Да что ты говоришь! Такого быть не может, ты сама сейчас туда и положила… Ты с ума меня хочешь свести!». Здесь, видимо, тоже есть люди, которые «хотят свести ее с ума». Я спрашиваю у управляющей, как у мамы состояние, настроение. Как обычно, переменчивое… То вроде нормально: общается, развлекается, весела… То начинает злиться, нервничать, срочно собираться домой. Говорит: «Я уже все осознала. Я провела работу над ошибками. Я требовала, чтобы мы все время были вместе. Теперь я не буду требовать. Я буду все делать сама и везде ходить сама».  Мы беседуем с управляющей, и тут я вижу, что мама выходит из здания пансионата и медленно идет по направлению к воротам. Расстояние большое, но у меня мамина дальнозоркость, и я узнаю её сразу. Она одета почти так же, как в тот день, что приехала сюда: в своей любимой светлой шерстяной кофте, которой, кажется, сноса нет… Волосы повязаны белой косынкой. Руки она скрестила на груди, словно ей зябко, хотя мама почти никогда не мерзнет, а сегодня так тепло, почти как летом. Она идет к воротам и вглядывается… Управляющая, проследив мой взгляд, оборачивается, качает головой: «Я поражаюсь тому, какая у вас с мамой телепатическая связь…Она ведь не знала, что вы приедете. А когда мы с вами общаемся по ватсапу, она всегда тут же оказывается рядом, как будто чувствует. Ну, бегите, а то увидит вас и расстроится». Я убегаю.

Мы едем обратно, нам нужно проехать через всю Находку, прежде чем выбраться на междугородную трассу, и я внимательно гляжу по сторонам, пытаясь вспомнить, где же та улица, где жил наш дядя Жора. Конечно, так не вспомнишь…город совсем незнакомый. Хотя я знаю название улицы, можно было бы спросить у местных жителей, где это, и, оставив машину где-нибудь на стоянке, прогуляться по городу. Но Влада ведет машину, и она не хочет нигде останавливаться. Однако я не теряю надежды. Мне хотелось бы все-таки найти ту улицу, необычную, как будто приподнятую над проезжей частью, и такую уютную со своими миниатюрными, трехэтажными домами старой постройки и большими клумбами, полными разнообразнейших цветов. На память приходит один из маминых рассказов, одно из самых первых ее воспоминаний о дяде Жоре. 1942 год, лето. Она, шестилетняя, гуляет во дворе своего дома – дом называется в народе Серая Лошадь, и возвышается величаво и гордо в самом центре Владивостока… И вдруг видит человека в выцветшей военной форме, идущего, прихрамывая, со стороны Железнодорожного Вокзала. Приближаясь, он узнает свою племянницу, улыбается и окликает её по имени, а она, сообразив, что это дядя Жора, вдруг ужасно пугается и опрометью бежит к своему подъезду, потом – вверх по лестнице на четвертый этаж, на ступеньках спотыкается и падает, больно ушибает коленку,… вся раскрасневшаяся, со слезами, брызнувшими из глаз, врывается в квартиру и, едва переводя дыхание, выкрикивает осипшим от волнения голосом: «Мама! Мамочка! Там… там дядя Жора…вернулся… с войны!» Дядя Жора воевал под Ленинградом и, получив контузию и обморожение пальцев обеих ног, был демобилизован уже в 42-м…. Я представляю молодого, статного, черноглазого человека в гимнастерке, с грустной улыбкой глядящего вслед убегающей со всех ног шестилетней девчонке. Я вижу их обоих так ясно и отчетливо, потому что очень хорошо знаю по старым фотографиям, как они выглядели тогда.

Мама всегда бережно хранила все фотографии и документы, и сама себя в шутку называла «семейным архивариусом». Да так оно и было, потому что никто больше из наших родственников не интересовался такими вещами. То есть, вернее, все интересовались, но никто не хотел или не умел правильно обращаться с ними… А мама не только сумела не растерять все это богатство, пока кочевала с одной съемной квартиры на другую, но и потом потратила немало времени и сил, чтобы, наконец, все упорядочить в нескольких больших фотоальбомах. Солидные, добротные фотоальбомы в кожаных переплетах мы привезли из Таллинна, там же запаслись огромным количеством фотоуголков, – потому что прикреплять фотографии прямо на страницы клеем – это никуда не годится! – и много долгих зимних вечеров провели мы, создавая эту масштабную семейную фотогалерею. Среди самых старых фотоснимков есть настоящие раритеты, например, свадебное фото моей прабабушки от 1914 года – я всегда удивлялась, почему у невесты измятое платье, а бабушка объясняла, что «вот такие в то время были ткани, что утюжь – не утюжь, а все равно через полчаса будешь весь мятый-перемятый»… И еще, моя самая любимая фотография: 1941 год, празднование 1 мая на Центральной площади, и бабушка с дедушкой (которого я никогда не видела, потому что он не вернулся с войны) – оба совсем молодые. С ними их маленькие дочки, они держат их за руки, и рядом еще какой-то молодой мужчина, дедушкин друг или сослуживец, – и вся эта группа, торжественная, нарядная, счастливо улыбаясь, смотрит в одну сторону, в прекрасное светлое, замечательное будущее, где они все будут жить долго и счастливо, и у них будут ещё дети, и дети будут учиться в Московском университете, как мечтал дедушка… Знали ли они тогда, что впереди всего только два коротких месяца счастья?.. Мама говорила, что она очень хорошо помнит тот роковой летний день. Было очень-очень тепло и солнечно, что для владивостокского июня нехарактерно. После обеда прошел короткий ливень, и в небе над бухтой Золотой Рог раскинулась радуга – призрачный сияющий мост, который по древним народным приметам, всегда пророчит добрые перемены. Вся их семья вернулась с воскресной прогулки, и к родителям пришли ещё гости, коллеги отца: взрослые оживленно беседовали за большим круглым столом в гостиной, девочки играли со своими куклами на полу, конечно же, прислушиваясь к разговорам старших. Балконные двери были распахнуты настежь, и легкий, пахнущий морем ветерок колыхал белоснежный тюль… Разноцветная радуга в небе пророчила много радостных дней впереди, но черная тарелка радиоприемника под потолком, внезапно прервав трансляцию концерта классической музыки и веселый разговор за столом, вмиг отменила это счастливое предсказание. После нескольких секунд напряженной, странной тишины раздались те самые, страшные слова… Мама помнит, как взрослые, замерев, широко раскрытыми глазами глядя друг на друга, слушали это сообщение… и как один из отцовских сослуживцев во вновь зазвеневшей тишине негромко, но отчетливо произнес одно только слово: «Пи…ц».

Мамины альбомы с «фотокопией нашей судьбы», как пела Эдита Пьеха, хранятся теперь у меня. Иногда я перелистываю их и невольно вспоминаю те вечера, когда мы с мамой и папой сидели на кухне за нашим большим обеденным столом, застеленным газетами, и неспешно, терпеливо заполняли плотные картонные страницы фотокарточками… Мама подавала очередную фотографию из аккуратной стопочки (все разложено в хронологическом и тематическом порядке), я крепила на краешки фотоуголки, а папа осторожно смачивал их водой с помощью кисточки и затем приклеивал на страницу. За окнами – рано наступившая темнота, кружится легкий снег… Почему мне кажется, что всё мое отрочество стояла зима, холодная, снежная, и все время было темно? Детство, особенно дошкольное, прочно ассоциируется у меня с летом и морем: Эгершельд, бухта Фёдорова, и словно бесконечный июль. А вот подростковый возраст – только с зимой и темнотой. Первая речка, и один длинный-предлинный зимний вечер, с танцующими за окном снежинками, и постоянным чувством тоскливого ожидания… И еще – странная, малоизвестная песня Софии Ротару про хризантемы, которые она купила себе сама, и шла с ними по темной вечерней улице, а над нею «кружился легкий снег, на лепестки похожий»….Я постоянно крутила кассету с этой песней на своем стареньком магнитофоне «Карпаты».

Вот так странно и неожиданно мои мысли и воспоминания перетекли с улицы Луначарского в Находке на пору моего взросления, в 90-е…. Сумбурное, тревожное, бестолковое какое-то, наполненное неопределенностью и смятением время. Так уж совпало, что оно было таким и для страны в целом, и для тех, чей подростковый возраст пришелся на 90-е годы. Граница между солнечным и пахнущим морской солью детством и сумеречным заснеженным отрочеством пролегла в августе 1991. Мне было уже 14 лет, и я прекрасно, в деталях помню те три-четыре странных, непонятных дня, когда все напряженно, затаив дыхание ждали, что же будет дальше. Время как будто бы остановилось. Все словно замерло, и казалось, в воздухе повисла звенящая тишина и огромный пружинящий знак вопроса: Что? Что? Что теперь? Трясущиеся руки Янаева на телеэкране, непрерывная трансляция «Лебединого озера» вместо всех привычных передач… И помню папину, брошенную в сердцах фразу: «Ну уж нет, в колхоз картошку копать я больше не поеду!» Мы рассмеялись тогда с мамой. Мы с ней не так глубоко понимали, что к чему… Папе, запоем читающему Довлатова и Солженицына в литературных журналах, было все ясней. А потом, уже недели две спустя – огромные цветные фотографии в журнале «Огонёк: колонны демонстрантов в самом центре Москвы, гусеницы танков и железные панцири бронетранспортеров на брусчатке Красной Площади, триколор, кроваво-красные гвоздики на сером граните мостовой. И ещё – три молодых, красивых, светлых лица, широко улыбающихся с портретов в черной рамке: Кричевский, Усов, Комарь… Я вспоминаю сейчас, и снова чувствую ту вибрирующую во всем теле тревогу, переливающуюся то страхом, то восторгом, то гордостью… И помню еще, как, придя в школу 1 сентября, мы, девятиклассники, обсуждали недавние события и с чувством превосходства смотрели на ребят, которые в те самые дни были с родителями на даче, без радио и телевизора, и пропустили абсолютно всё («Нет, ну как так можно!»)

И вот потом, после этого августа – будто непрерывная зима… Отключения света по вечерам, каждый вечер, на два-три-четыре часа, и уроки делаются при свечах. За окнами сыпется, кружится снег. После того, как уроки сделаны, извлекается из портфеля одолженная подружкой колода игральных карт, и начинается гадание: я – дама Треф, Он – валет Пика, и остальным тоже розданы роли. И каждый раз, когда в ответ на мой мысленный вопрос валет Пика выпадает на даму Треф, мое глупое сердце подпрыгивает и тает вместе с оплывающей свечой. Да, вот как-то так всё вместе: бурные перестройки в растущем организме, бурные преобразования в обществе (которые не совсем понимаются, но тем не менее, остро ощущаются на уровне эмоций), и плюс к этому – влюбленность. Тяжелая, гнетущая, зататпывающая напрочь и без того низкую мою самооценку, потому что безответная, безнадежная, абсолютно нелепая. Мальчик на два года старше, школьный красавчик: смуглый, черноглазый, с длиннющими, закручивающимися черными ресницами, с волнистой длинной челкой, – и как он постоянно встряхивает головой, чтоб откинуть свою челку со лба… «Любимчик Пашка». Да, он Пашка и есть. И на каждой школьной перемене я стремглав бегу вниз, с холл, чтобы увидеть, хоть краешком глаза, ведь он пройдет, наверняка пройдет, в своем модном пестром пуловере в «гусиную лапку», намотав длинный шарф на шею, – он почти на каждой перемене ходит за школу курить. И вот так и живу – от перемены до перемены, а потом – до того момента вечером, когда снова разложу на кровати чужие, с затертыми краешками карты, и снова буду ждать, когда валет Пика выпадет на даму Треф. За окнами – холодная, проснеженная темнота. И София Ротару поет о снеге, и о белых хризантемах… В один из вечеров, когда уж как-то особенно тяжело на душе, я набираюсь храбрости и рассказываю обо всем маме. Мне нужно поделиться с ней, не знаю, почему, но нужно. Может быть, потому, что она – мама, самый близкий человек, и я же всё ей рассказываю, разве могут быть секреты от мамы? Я говорю, и слова такие неуклюжие, такие неточные, неверные (впрочем, слова произнесенные всегда такие, в отличие от слов написанных!) падают, как острые камушки, ранят меня. Мама слушает внимательно, с обычной своей лукавой, насмешливой улыбкой, которая светится сначала только в глазах, и только потом касается губ. Выслушав, смеется: «Да пустяки! Все это такая ерунда, пройдет, не переживай!» Я тоже улыбаюсь, глупо и криво, киваю. А сама про себя не думаю даже, а просто знаю: не пройдет, навсегда это, на веки вечные.

Мама тоже рассказывала мне о своей первой любви. Только не в школе она у неё случилась, а уже в институте. Молодой, интеллигентный, красивый преподаватель гистологии. Кстати, родной брат известного режиссера, снявшего потрясающий, гениальный фильм о войне «Летят журавли». В те годы, когда мама училась в Хабаровском медицинском институте, почти весь преподавательский состав был из Москвы и Ленинграда. И мамин молодой профессор – тоже. Конечно, он был уже женат: с женой своей, тоже врачом, познакомился на фронте. Боевая подруга. Таких не бросают, даже ради юных и прекрасных студенток, которые тебя боготворят. А мама этого человека действительно боготворила. Наверное, это был единственный мужчина в её жизни, на которого она смотрела не сверху вниз, а наоборот… Она любила его все студенческие годы, и потом, многие годы после института, вплоть до его смерти. И думаю, что после смерти – тоже. Не прошло. Идеальная любовь – безответная, безнадежная, на расстоянии, – вечная. Знал ли этот человек о её чувствах? Мама никогда не говорила однозначно, открылась она ему, или нет. Скорее всего, да. Потому что они общались после того, как мама закончила институт, и после того, как она вернулась во Владивосток, и после того, как Он вернулся в Москву. Переписывались. А когда мама приезжала в Москву, они встречались. Но не в том смысле слова «встречались», которое принято сейчас. Виделись. Беседовали. И потом снова – годы переписки. И вдруг, в одном из писем, Иосиф сообщает маме, что отпуск собирается провести в Грузии, и – очень вежливо, деликатно, тактично, интеллигентно – предлагает ей поехать с ним. Я представляю, очень хорошо представляю, что могла чувствовать мама, пробегая снова и снова глазами эти строчки. Это чувство, когда стоишь на краю обрыва, а внизу – такая невероятная красота, что дыхание перехватывает, и тебя так и тянет туда – один шаг вперед – и раствориться в этом свистящем сияющем потоке, в этой гармонии. … И ты делаешь свой шаг – один только шаг – назад. Мама не приняла его приглашение. Зачем? Он женат. Она уже замужем, второй раз. Это все неправильно. Не по-человечески. Ни к чему это. Нет. Он понял. И продолжал слать письма и поздравления к праздникам. Московский интеллигент, профессор, ветеран войны, красивый, как греческий Бог, – мамина любовь на всю жизнь. Когда мама вышла замуж за папу, и появилась я, их переписка почти сошла на нет. А однажды мама увидела сон – короткое, странное видение, словно кадры из кинофильма: она стоит перед открытыми дверями лифта, Иосиф – там, в лифте, и двери – две черные полоски – медленно-медленно ползут друг к другу, и наконец, смыкаются, закрывая его лицо. Она написала письмо. И через пару недель – ответ: конверт, надписанный незнакомой рукой. И внутри – той же рукой, коротко, вежливо о том, что Его больше нет, что похоронен на Немецком. И подпись его жены. Каждый раз, когда мы с мамой бывали в Москве, мы посвящали один день поездке в Лефортово, на Немецкое кладбище. Мы искали его могилу. Так и не нашли.

Автор публикации

не в сети 8 месяцев

Ольга Муравьёва38K

автор

День рождения: 12 Февраля

Комментарии: 2913Публикации: 161Регистрация: 18-07-2022

1

1

1

3

5

11

14