Из пены или из ребра. Портрет 5. Марина

Звонкий, заливистый  собачий лай перекрывает трель дверного звонка.   А когда дверь открывается, он становится просто оглушительным,  в то время как два очень породистых  обрубка хвоста движутся быстро-быстро  в припадке восторженного приветствия.

– А ну заткнулись, оба! … вашу мать!  Место!

Реакция на мат, летящий из уст хозяйки, следует незамедлительно:  воцаряется благословенная тишина, нарушаемая лишь цоканием когтей по паркету, когда два  гостеприимных миттель-шнауцера  с виноватым видом удаляются к своим лежанкам в комнате.

– Проходи!  –  с раздражением  бросает хозяйка дома,   поворачиваясь ко мне  спиной, и скрывается из виду, не дожидаясь, пока я  сниму обувь и повешу свое   пальто.

– Иди,  садись!  Чай будешь? Ладно.  Я чуть позже сделаю, сейчас полежу немного, что-то хреново себя чувствую…

Марина лежит  на  широком, аккуратно застеленном плюшевым пледом диване, вытянув ноги и подперев голову рукой.  Когда-то ярко-розовый, но уже изрядно выцветший махровый халатик небрежно запахнут за пышной груди и едва прикрывает  полные колени.  На бледном, ненакрашенном, слегка заспанном лице  выражение усталости и скуки….

Я   сажусь в одно из кресел, стоящих по обе стороны окна, и  две пары  глаз-черносливин  внимательно следят за каждым моим  движением, сопровождая их  тоненьким гнусавым поскуливанием.   На краю подоконника, возле  приоткрытой балконной двери, только  початая пачка тоненьких сигарет,  массивная зажигалка.  Лёгкий тюль чуть колышется от сквозняка, вся  комната залита ярким послеполуденным солнцем, и в его свете видно, что на мебели – ни пылинки, на ворсистом ковре – ни пятнышка, а шерсть двух  прикорнувших на своих лежанках псов лоснится  так, словно они только вернулись от грумёра.

Марина вздыхает:

– Ой, Оля, если бы ты знала, как меня всё задолбало!

– Что именно?

–  Да, всё…понимаешь, всё… Я никуда не выхожу. Вот только Марика и Боба выгулять.  Да и то, иду, когда уже темно, чтоб никого не встретить.  Не хочу никого видеть… Ни соседей этих, никого.  Твари…

– Случилось что-то?

– Да ничего не случилось, просто  бесят все. Особенно бабы эти… Мрази.  Я же знаю, что они думают, когда меня видят:  «Разжирела, как свинья,  поэтому её муж и бросил».  Они-то уверены, что это  Лёнька  меня бросил, а не я  выставила его  отсюда вон с чемоданчиком.  Ха-ха-ха!… Ну, и пусть так думают, пусть злорадствуют.  Плевать…

–  Да может быть, они и не думают так, с чего ты взяла?

–  Ой, да я уж знаю. Особенно вот эта, бывшая его, с третьего этажа, преподавательша…  Она же здесь так и живёт.   Не здоровается со мной.  Конечно, как же!  Она ж никогда не простит,  что  её, кандидата наук,  на какую-то посудомойку променяли! Ха-ха-ха…

–  Ну, она, скорее всего,  и не знала, где ты работала. Не думаю, чтоб Леонид её посвящал в такие подробности. Он же сам рассказывал, помнишь?… Он просто объяснил ей, что снова встретил женщину, которую любил в юности,  и что она всё поняла… Хотя, конечно, ей было обидно, как и любой, наверное,   на её месте.

– Ну,  ещё бы не обидно!  Тем более что  я тогда ещё ничего была, не такая жирная, как сейчас, и загорелая, и с макияжем всегда.   А она – серая мышь, одно слово – училка.  Надеялась, наверное, что он женится на ней.  Разумеется, просто спала и видела: капитан дальнего плавания, со своей квартирой, машиной…  Представляешь, какой трофей упустила!

–  Марин, давай я пойду чаю сделаю, пить ужасно хочется.

– Да сейчас, сама сделаю, сиди.

Марина тяжело поднимается со своего ложа  и отправляется на кухню, а два  четвероногих пажа, тут же сорвавшись со своих мест, преданно следуют за ней.

Я в который раз разглядываю  кукол-японок в умопомрачительно-красивых шёлковых  кимоно,  стоящих на низкой полке над письменным столом:  Маринин муж привёз их из рейса, как и все остальные сувениры, заполняющие эту комнату  и придающие ей  загадочный и романтичный флёр дальних странствий.  Он всё оставил Марине, и действительно ушёл отсюда с одним небольшим чемоданом.    Наверное, для него это было   как пережить ещё одно кораблекрушение…  Несколько лет назад, в Индийском океане  вместе с судном  пошли на дно все его личные вещи  и купленные за долгий рейс подарки близким,  и картины, которые он написал за несколько месяцев…  К счастью, весь экипаж спасся,  но я могу  представить, что Леонид пережил.

«Так ему и надо!  – сказала Марина тогда. –  У нас в роду все бабы – ведьмы! Обижать нас нельзя!»   Обида  явилась за несколько месяцев до  этого  в виде пачки фотографий, найденных ею среди вещей мужа: на всех –  Леонид рядом со смуглой черноволосой красоткой, уроженкой знойной     криминальной Колумбии.  «Я влюбился, Мариша!  Честно, просто голову потерял,  второй раз в жизни!» – каялся Леонид.     Первый раз он потерял голову больше тридцати лет назад, когда, будучи курсантом Мореходного Училища,  встретил на пляже Водной станции шестнадцатилетнюю Марину:  стройную, загорелую, с пепельно-русыми пышными волосами до плеч  и пронзительно-синими глазами.  Она бесстрашно  прыгала с вышки в море, а потом, выбравшись из воды, отдыхала на берегу в окружении восторженных  поклонников всех возрастов.  Лёнька  ухаживал долго и настойчиво. Но Марине не нравились «правильные мальчики».  Она бросила своё педучилище  и вышла замуж в девятнадцать лет за мужчину  почти втрое старше, который однажды в порыве бешеной ревности избил её чуть не до полусмерти.  Она любила его. И до сих пор не смирилась с тем, что его больше нет на свете.

 

–  Тебе какой чай, черный или зелёный? – кричит Марина   из кухни.

– Да какой сама хочешь, мне всё равно.

– Сделаю зелёный, остался ещё пуэр, из старых запасов, настоящий!

Она несёт в комнату бамбуковый поднос, на нем – фарфоровый чайник и плоские чашки вроде пиал. Потом снова уходит на кухню и возвращается с вазочкой сладостей.  Шерстяные ассистенты, цокая когтями,  сопровождают её туда и обратно.

–  Вот это хороший чай, в магазине такого не купишь, Лёньке его  подарили прямо на плантации. Единственное, о чём я жалею, конечно, так это о том, что больше не  будет ничего вот этого…вот этой красивой, дорогой жизни.  Ради этого и ради денег стоило его терпеть, скажу я тебе.

– То есть,  если бы Лёня по-прежнему ходил в моря, ты бы его не выставила?

– Конечно!   По полгода  его дома не было, а зарплата мне капала на карту, я покупала всё, что хотела, не считала деньги вообще.  А потом придёт из рейса, месяца два-три побудет, и снова уходит.   Пока он здесь,  в отпуске, ездили везде, весь край исколесили.  Ну, хоть есть, что вспомнить… Одними воспоминаниями и живу.  Больше ничего не осталось.

 

Она тяжело  вздыхает  и уходит на балкон покурить, плотно прикрыв за собой дверь, чтоб дым не шёл в комнату.  Марик и Боб  беспокойно следят за ней через окно и тюль, тихонько поскуливая на своих лежанках.  Курить она начала, когда первого мужа  в середине лихих девяностых  «убрали» конкуренты, и ей, до этого  ни одного дня  не работавшей, пришлось устроиться мыть посуду в кафе, чтоб хоть как-то прокормить себя и сына-школьника.  В один из тех беспросветных дней  она случайно встретила на улице Леонида, уже состоявшегося мореплавателя, недавно  разведённого и проживающего в собственной квартире в центре города. Это было спасением.

 

– Только благодаря тому, что он ходил в рейсы, мы и прожили столько лет….  –  Марина снова забирается с ногами на диван, осторожно держит обеими руками чашку с чаем. –  Потому что бесил невероятно.  Он же ничуть не изменился с молодости!  Такой же правильный,   зануда.  Не пьёт, не курит.  Здоровое  питание, зарядка по утрам,  занятия английским и испанским, чтоб не забывать! Книжки, живопись… А по натуре – плебей!  Ну вот плебей, хоть и капитан. … И мне всё зудел:  «Иди учиться, иди учиться!  Иди на компьютерные курсы… Иди хоть на маникюршу выучись!».  А оно мне надо?  Терпеть не могу все эти учёбы и работы…Не моё это, совсем.  Я вот дома люблю.  Убраться, приготовить,  телевизор посмотреть…

–  Ну, он, наверное, думал, что тебе скучно дома.  Хотел, чтоб ты получила специальность, общалась больше с людьми…

–  Да.  Потому что я злая была, как собака, когда он был дома.   Первые две недели после рейса ещё ничего, а потом просто так раздражать начинал, что прямо  убила бы…  каждое движение его, и этот звук, когда он жуёт,  и голос этот монотонный занудный…Бр-р-р-р!

–  А где он теперь, кстати? Не знаешь? Вы не общаетесь?

– Нет. Звонил недавно, я трубку не взяла.  Знаю, что вроде где-то в  Подмосковье он осел,  бабу нашел там,  картинки всё свои рисует,  даже выставка какая-то была… Господи, слава Богу, что я тогда «дожала» его, чтоб он квартиру на меня переписал.  Как чувствовала ведь!  Осталась бы сейчас на улице просто…

– Марин, вообще-то на улице остался он…

– Ну и что.  Ничего ему не сделалось.  Нормально устроился, он умеет приспосабливаться.  И пенсия, наверное, неплохая. Для Подмосковья  вообще богатство….   Болеет вроде он только,  что-то с сердцем  нелады… Как пошло с тех пор, как они тонули…  А поделом! Нечего баб трахать по другим континентам!

 

Трель дверного звонка перебивает наш разговор.  Марик и Боб, снова залившись громким лаем, срываются и бегут к двери.  Марина, матюкнувшись, нехотя поднимается с дивана и идёт открывать:  сын вернулся со смены.

– Ты чего так  рано? Есть будешь?

– Я сначала в душ. Оль, привет!…

Марина ставит на кухне суп на плиту и снова возвращается на свой любимый диван.

–  Задолбал тоже… Ходит туда-сюда… Потом спит по полдня.

– Так,  а что он отдельно не живёт? Не хочет?

– Не знаю я, что он хочет.  Он здесь за коммуналку платит, продукты покупает, корм собакам. Одна я не потяну на свои копейки.  Боюсь, скоро совсем не смогу работать:  натаскаешься эти пальто за смену, так спина просто разламывается.  А зимой дублёнки, шубы,  – руки от них отваливаются просто.  Так ещё и хамят! Думают, раз гардеробщица, так  хамить можно. Богатенькие, а все равно плебеи. Мрази.  Но ничего…Ничего… Скоро лето. Отдохну.  Жаль, на море не могу больше ходить.  Разжирела…

Марина  снова уходит на балкон, захватив свои сигареты.  Апрельское солнце льется через полупрозрачный тюль, играет бликами на нарядных кимоно кукол-японок, купается в чашке с настоящим чаем пуэр, привезённым прямо с плантации…