Из пены или из ребра. Портрет 3. Полина

Она сидит напротив меня за столиком маленького уютного кафе и улыбается своей застенчивой,  будто чуть виноватой улыбкой.  Уголки светло-розовых пухлых губ, не тронутых косметикой, чуть приподняты, на  бледных щеках –  ямочки.  Она очень гордится этими ямочками. Она уверена, что похожа на Одри Хепберн, но я почему-то не вижу  сходства.  Наверное, всё дело во взгляде: он какой-то  тяжёлый, напряжённый,  беспокойный, ищущий что-то на лице собеседника, словно желающий проникнуть внутрь тебя,  прочитать твои сокровенные мысли…  В этом взгляде, в отличие от взгляда Одри, совсем  нет света, но очень много острых иголочек. Впрочем, он не всегда был таким.  Я помню эту девочку другой.

– Сто лет с тобой не виделись!  Как ты?  Что нового?

– Всё так же… Нового, пожалуй, ничего… Хотя, вроде бы, столько всего происходит… А по сути, ничего не меняется. – Голос у неё глуховатый,  очень  низкий, и совсем  не вяжется с её миниатюрной фигуркой и мелкими чертами лица. Помнится, именно этот контраст внешности эльфа и голоса  великана  очаровал меня в Полине, когда  мы познакомились   много   лет   назад.  Впрочем, как и её неповторимый,  инопланетный какой-то стиль…

– Ты  работаешь?  Там же?

– Нет… пока нигде.  Перед Новым годом ушла из «Икры»,  теперь вот подыскиваю новое место. Но думаю, трудно будет найти что-то подобное, того же уровня. Всё-таки там постоянно общалась с людьми высшего круга… Известные дизайнеры, бренды…  И клиенты, сама понимаешь, какие… У нас сам хозяин  «Адмирала»  одевался.  Всегда приходил в мою смену,  подолгу со мной разговаривал…Классный мужик.

Она чинно складывает на краю стола руки: тонкие запястья и длинные изящные пальцы с короткими,  отшлифованными ногтями без всякого лака,  массивные кольца из чернёного серебра, закрывающие всю фалангу пальца. Тёмные  волосы причёсаны с какой-то немыслимой тщательностью,  чёрный шёлк платья лежит абсолютно  ровно на  плоской, как у ребенка,  груди.  Она внимательно наблюдает, как официант ставит перед нами  чайник, две  чайные пары  и тарелочки  с эклерами.  Приподнимает руку и, чуть хмуря тёмные брови, обращается к нему:

– Благодарю вас. И скажите, можно  принести нам  ещё одну чистую тарелку? Можно? Тогда будьте добры,  пожалуйста.

– Так почему ты ушла, если не секрет?  Почему на этот раз?  Мне кажется, тебе всё нравилось.

– Мне – да. Хозяйке – нет.  Сначала она мной восхищалась и пела дифирамбы, но в какой-то момент всё изменилось.  Наверное,  когда она поняла, что я разбираюсь во всём лучше неё. Ну и другие девочки тоже поменяли отношение, соответственно… Стало…неуютно.

Я слышу это не впервые. Каждый раз, когда Полина покидает очередное место работы (как правило, это какой-то гламурный, очень дорогой   бутик в центре города),  причина её ухода –  в перемене отношения к ней.  В том, что её недостаточно ценят…

– Ну, ничего. Найдешь что-то новое. У тебя ведь опыт какой уже!

– Да, опыт огромный.  Но  мне ведь уже почти  тридцать,  а в продавцы-консультанты всё-таки берут совсем молодых… ими проще управлять.  И знаешь, мне порой становится страшно…  –   её лицо почти не меняет выражения, но взгляд становится ещё напряженнее и тревожнее. –   От того, что у меня нет никакой опоры.  Вот ты: ты знаешь языки, а главное – у тебя диплом,  и ты всегда и везде сможешь  заработать себе на кусок хлеба  уроками… А как буду жить я, когда в магазины меня перестанут брать?

Полина откладывает один из эклеров на принесенную официантом чистую тарелку и аккуратно режет его на несколько частей. Движения её рук грациозные и неспешные.  Лицо сосредоточенно, около губ лежит скорбная складочка.

–  Россия – это  не Америка.  Помню, в Нью-Йорке у меня купили сразу несколько моих рисунков.  Просто посмотрели и купили, и никто не спрашивал, есть ли у меня художественное образование.    Здесь такое в принципе невозможно. По крайней мере, в нашем городе. Здесь просто никто не в состоянии оценить настоящее искусство.

– Мне кажется, везде найдутся люди, способные оценить.  А насчет образования… Ну, два  года в художественном колледже – они быстро ведь пролетят!  Ты же поступала,  может быть, тебе стоит восстановиться просто?

– Я не поступала, я просто брала частные уроки у самого директора.  Учиться там невозможно: в тебе просто убьют всё творческое начало.

Да, это я уже тоже слышала. Много раз.

Она пробует кусочек эклера, потом промокает губы салфеткой и лишь после этого делает глоточек чая из чашки.  Каждое её движение выверено и точно, словно это не живой человек, а совершенная механическая копия.

–  Но тогда тебе можно выйти замуж, – подбадриваю я,   совсем не грациозно поднимая свою, налитую почти до краёв  чашку, и    как всегда немного проливается мимо, на блюдце.

Снова чуть виноватая улыбка и застенчивые ямочки. Взгляд теплеет, в тёмных  глазах вспыхивают  искорки, но скоро гаснут.

– Ну да, конечно!  Те, за кого я вышла бы замуж, увы, давно женаты.  И тягаться с их женами я не стану, конечно.  Там такие акулы зубастые.  Свою добычу  ни за что не отдадут.  …А остальные, зачем они мне?… Да, собственно, где они, остальные? Никого нет.  Никого – моего уровня.

– Да… это понятно. Кстати… я недавно видела Диму, если я не обозналась, конечно. Но, кажется, это всё-таки  был он… на своем тёмно-синем джипе…

– Правда?  –  она даже чуть распрямляет узенькие плечи, и снова оживают искорки в её глазах. Немного медлит, не решаясь задать вопрос,  смотрит испытующе, и  кажется, я уже понимаю, о чём она хочет спросить меня.  Да, так и есть.

– А скажи, пожалуйста,  он был в машине один? Или с кем-то?  Ты не заметила?

–  По-моему, один.

– А…Ну… Конечно, ты не могла разглядеть, но вдруг… – она понижает голос почти до шепота, и от волнения он становится хриплым, –   у него было обручальное кольцо на руке?

– Хм… Нет, Полин, не видела,  да я и не смотрела.

– Ну да, понятно…Конечно.

– Полина…Извини, но… я спрошу.  Ты…ты хотела бы вернуть его?

Пауза перед её ответом совсем короткая. Ответ звучит твёрдо.

– Да.  Я понимаю теперь, что никто не будет ко мне  относиться  так же, как он.

–  Ты говорила, что у вас мало общего… Что он не дотягивает до твоего уровня.

–  Я и сейчас так считаю.  Но люди с разным уровнем развития и разными интересами живут прекрасно всю жизнь, разве нет?

– Пожалуй, да.  А  ведь ты можешь позвонить, написать ему… Может быть, он ждёт?

– Нет. Я не могу. Если бы он хотел, он написал бы первый.

– Думаешь?

– Не знаю…  Я часто вспоминаю тот наш с ним год в Нью-Йорке…Как светлое, солнечное пятно на тёмно-сером фоне жизни.  Там я дышала полной грудью.  Там я жила. А здесь  я просто существую, понимаешь?   Просто какое-то унылое существование, выживание. Это  бесконечное  одиночество. Эта работа ради куска хлеба. Общение с людьми, с которыми у тебя нет ничего общего, которые не знают и десятой доли того, что ты знаешь, но считают себя  выше, умнее, круче – только потому что у них есть бумажка, диплом,  а у тебя его нет…  И этот культурный голод… В этом городе  совсем некуда  пойти,  я задыхаюсь здесь.   –  Она и правда как будто стала задыхаться, и  бледное лицо её приобрело какой-то зеленоватый оттенок.

Недопитый чай остывал в чашке. Она умолкла на несколько секунд, глядя мне прямо в глаза, сидя неподвижно, как изваяние, потом выдохнула с отчаянием:

–  Ну не молчи ты, скажи что-нибудь!!!!

Пожалуй, иногда лучше  не откликаться на такие просьбы и всё-таки промолчать.  Но я откликнулась.  Вернее, поддалась, потому что в её взгляде и голосе была даже не просьба, а мольба, призыв,  требование, приказ – всё  вместе. Она хотела, чтоб я сказала то, что я думаю.  Что ж…    Я внутренне собралась и  вывалила именно то, что думала:

–  Я понимаю, что ты хочешь всё изменить в своей жизни. Но ты ведь ничего для этого не делаешь. Мы знакомы десять лет, и все десять лет я слышу одно и то же, но я не вижу действий…

Она словно чуть пошатнулась. Глаза угрожающе быстро наполнились слезами, а нижняя губа задрожала.  Она требовала моего мнения, и получила – вырвала его у меня силой.  Слова были сказаны, взять их обратно я не могла, как бы ни хотела.  Несколько секунд она боролась со слезами, но проиграла эту битву:   крупные, тяжёлые капли поползли по щекам, сливаясь в один ручеек у подбородка.  Она заговорила сквозь слёзы:  совсем севший, охрипший голос выталкивал слова из горла тяжело, с усилием,  и они казались каким-то шершавыми  серыми камнями, падающими с глухим стуком на сухую, растрескавшуюся  землю.  Половодье слёз и выжженная пустыня слов, –  это было почти невыносимо, для нас обеих.

– Я так и знала. Так и знала.  Ты говоришь точно, как моя мать. Слово в слово.  Но откуда вам знать?  Вы же не видите, что я делаю. Сколько всего   я делаю.  Постоянно.  Никто не видит. …Я думала, хоть ты меня понимаешь,  думала, что подержишь. Но я ошибалась.

Теперь её голос звучал почти зло, и сквозь пелену слёз она смотрела с такой болью и ненавистью, что мне стало не по себе.  Мне показалось, что она сейчас встанет и уйдёт.  Нужно было незамедлительно принимать какие-то меры по ликвидации последствий  катастрофы.

– Помнишь, Полин,  ту картину твоего любимого Рене Магритта?  Как она называется?  Там два человека стоят около высокой непреодолимой каменной стены,  которая скрывает от них чудесный вид и горизонт… А камни стены сложены в огромные буквы – REVE –  «мечта».   Мы ещё рассуждали с тобой, что вот иногда сама наша мечта может быть препятствием  для  движения вперёд,  а иногда мы из-за неё  просто  не замечаем  саму жизнь… А жизнь проходит.  Помнишь?

Скоро её слёзы высохли, и даже тень улыбки снова появилась на бледных губах.  И мы вышли из кафе вместе, словно ничего не произошло.  С унылого мартовского неба падали мелкие, ненастоящие какие-то снежинки. Крошечными белыми шерстяными  звездочками цеплялись за воротник её  чёрного пальто… Вся безупречная, тонкая, прямая и непреклонная  она уходила по серой пустынной улице,  а март сыпал и сыпал ненужным  снегом на притихший, уставший от долгой зимы город.