Тредиаковский

Странно ль быть добродетели так увенча́нной успехом?

Тредиаковский

 

1

 

Начать судьбу с побега – славный знак,

с безденежья, с упреков – так и надо;

запеть с чужого голоса, чтоб свой,

укрытый быв пуховою периной,

окреп, поднаторел. Нам рано петь

о собственном – чужое не освоив,

нам, русским, своевольничать нельзя.

Не та пора, чтоб побоку его –

учителя, гиганта, Буало…

 

2

 

Пришедши пеш по бедности своей

в Париж, который голоден, изящен,

учен и горд, – жил нищ, скитался пьян,

познал любовь, в которой изъяснялся

стихами по-французски.

Сколь бесстыдству

быть лучше не по-русски… Чистота,

превыспренность – вот что заносим в строки

любовной нашей лирики, холодной,

как северная девственница, песни.

 

3

 

Униженный, ославленный, избитый,

я дело делаю, которому награда –

страсть велика. Гексаметр российский

и меонийцу самому не тесен,

Вергилию приличен.

Слово, слово,

другое слово – сладостных зачатий,

от языка чужого понесенных,

полным-полно; я сею озимь, мне

доголодать до сладкого приплода

нет сил, и не сжевать благого корма

мне хилыми зубами.

 

4

 

О Телемах, сын нежный, воин храбрый!

Тебя воспеть мне есть охота, жар,

есть время, есть перо, бумага есть,

есть русская словесность, есть урок,

ей заданный.

 

Пишу преславный эпос. Добродетель

беспримесно слагается в стихи,

слог не лукав, долга, правдива повесть,

ее прочесть уже есть добродетель,

уже урок.

 

5

 

Льстецы всегда у трона, Телемах.

Цари орлиным зреньем видят вдаль

охват страны, но слепы к тем, кто рядом,

поэтому такая мразь вокруг,

поэтому властителей судьба

так ненадежна: царь, затмивший разум

обставшей ложью, царь, закрывший слух

для голоса народа, царь, забывший

себя, свой долг суровый, царь, сменивший

постылый труд на легковесный грех, –

такой царь обречен.

Учись, трудись,

будь прост и добродетелен. Поэт

да будет тебе ментором, приставлен

самой Афиной, разумом самим.

 

6

 

Страна, восстав, права, мой Телемах.

Отступит Бог от делателя лжи,

от нечестивца, от прелюбодея;

народ, орудье Божье, страшно не

само, а то, чьей поднято рукою.

Как с этим спорить, если Бог за них,

кого молить, когда ты против Бога?

 

7

 

Какая развеселая страна

Россия наша! Сколько упражняться

готовых в остроумии – от самых

верхов до нижней палубы! Вот так

и просмеем отечество – придут

вертлявые шуты, их станут слушать,

поддакивать; их колкостей боясь,

век отшатнется от стихов суровых,

серьезных: ироничный прИщур прав

всегда, и гогот прав – в аду так будем

посмеиваться над святою правдой.

 

8

 

Я оштрафован счетом тыщу раз,

две тысячи; водой сырой опившись,

я повторяю стрОку за строкой,

всё наизусть, и дождевая хлещет

по мне вода: так климат наш российский

способствует поэту в униженьях;

да, так оно и надо: стой, шепчи –

строка, другая, труд был сочинять

и стыд читать. Так мне мое бесстыдство

далось дороже, чем иному честь.

 

9

 

Нахрапистый и цельный Ломоносов –

какой же он поэт? Куда ему!

Пусть он гремит ретортами, пусть спорит

с Лавуазье за первенство – помора

как ни учи, а хамова черна кость

наружу выпирает. Он – поэт?!

 

10

 

Пей, Вася, пей – нет радости на свете

ни пьяному, ни трезвому – ты пей:

как слоги все в силлабике равны,

так, пьяные, мы все в одной и той же

идем цене, а протрезвеем – кто

ударный, безударный, как судить?

Как меня били – очень я ударный,

как я кого пытался – безударный…

 

11

 

Так вот кому сомнительная слава

из наших первому, вот чья судьба

для проклятых поэтов образец –

прямой и честный, не на блудный лад

парижский, а по-русски. Горько, стыдно

сивухой стыдную запить судьбу –

почти аскеза это наше пьянство,

суровое условье бытия,

его постылой черновой работы.

 

Всю эту муть и муку в стих ни-ни,

знай про себя да славь императрикс.

 

12

 

Не звонок голос мой, сквозь немоту

природную выделываю штуки

с трудом премногим, с потом, тем достойней,

тем праведнее – ведь не вертопрах,

а свой брат, честный труженик, подъемлет

громаду языка.

Мой герб – Сизиф,

самозабвенно громоздящий камни,

не слышащий ни стонов, ни проклятий,

ни песен местных заунывных, злых.

 

И как-то начинает поддаваться

усильям творчества огромный русский ад.