Сотник

История эта началась в тот день, когда Пегаш, возвращаясь по обыкновению далеко заполночь из «Развесёлого рудокопа» свалился в собственный шурф и сломал шею. Обнаружилась его смерть лишь на утро ближайшими соседями — мною и Карапузом. Гробовая тишина в доме, встречавшем каждый рассвет отборной бранью и богохульствами, заставила нас насторожиться.

Пока Карапуз бегал за нашим выборным головой, я стер ржавые глиняные разводы со лба и щек погибшего. Пегаш лежал на отвале непривычно тихий и умиротворенный. Его облепившие голову мокрые черно-белые пряди вызвали у меня чувство похожее на жалость. Чувство, которое мы давно разучились испытывать.

Голова Желвак долго ворчал, потирал кулаком пористый нос, озабоченный не столь внезапной смертью одного из своих сотоварищей, сколько неотвратимой грядущей расплатой со сборщиками подати за бездействующий участок.

В это время появился он. Невысокий, сухопарый, с длинным вещмешком, прихваченным, кроме обычных лямок, ремешком через лоб, как делают это носильщики-горцы на юге, он прошел сквозь скопившихся к тому времени зевак и остановился рядом с телом. Желвак, прожженная каменная крыса, хоть и любит притвориться эдаким растяпой-лопушком, сразу понял что к чему. По-быстрому назначив похоронную команду, он увлек пришельца в перекошенную халупу Пегаша и, загрызи меня стуканец, если не содрал с него на пяток корон больше, чем участок стоил.

Ребята прозвали моего нового соседа Сотником. Пролаза и баламут Трехпалый даже выдумал душещипательную историю, которой, впрочем, никто не поверил, о романтической любви и коварных интригах, вынудивших бравого вояку искать забвения в разношерстой толпе старателей на отрогах Облачного кряжа. Все это было сущей ерундой, но на новое имя Сотник откликался.

Дни сменялись днями, складывались в месяцы. Заалели гроздья рябин на южных склонах. Сотник не участвовал в шумных попойках в «Развесёлом рудокопе», предпочитая закупать провизию в отдаленном от центра копей, тихом «Бочонке и окороке». При встречах на приветствия отвечал, но кратко. Зачастую — односложно. В беседы не ввязывался.

Меня парни кличут Молчуном и, должен заметить, не без оснований. Но по сравнению с Сотником я выглядел странствующим проповедником. На правах соседа я заглядывал к нему несколько раз и даже поделился опытом, как удобнее и безопаснее крепить рассечки, надежнее и  быстрее промывать породу, выискивая дымчатые топазы и золотистые гелиодоры, голубоватые аквамарины и зеленые бериллы. За пять с лишком веков интенсивной разработки прииск обеднел настолько, что некоторым уже начинало казаться выгоднее перелопачивать старые отвалы, чем копаться в дырявых, как йольский сыр, холмах.

Со временем наше с Сотником общение переросло в нечто вроде молчаливой дружбы. Ведь не худо посидеть с трубочкой, набитой соцветиями тютюнника, провожая взглядом прячущееся за зубчатую гряду близких гор дневное светило.

Как всегда с первыми заморозками стайки алогрудых зензиверов облепили рябины, а вслед за ними с полудня прибыл отряд сборщиков подати. Убогость породы не умерила алчности высокородного ярла Мак Кехта. Вообще, проклятые остроухие терпят нас на своей земле только потому, что сами не хотят рыться в ней, как луговые собачки. И снисходят до общения со смертными лишь два раза в год. Осенью, когда легкий морозец скует раскисшие от проливных дождей дороги, и весной вместе с первой травкой, после того, как спадут вспученные мутной талой водой горные ручьи. Уже много лет прошло с той поры, когда отбираемая ими доля была действительно десятиной. Но разве станет перворожденный сид обращать внимания на такую безделицу? Особенно, когда речь идет о его достатке.

Они медленно ехали между участками с жалкими покосившимися лачугами, отмечавшими устья шурфов. Из ноздрей длинношеих, прядающих ушами скакунов вырывались клубы пара. Под точеными копытами звонко хрустел молодой ледок.

А жалкие насекомые, люди, угрюмо тянулись к истоптанному выгону перед «Развесёлым рудокопом». Это место мы гордо именовали площадью. Каждый нес бережно завернутый в тряпицу драгоценный груз — кровью и потом добытые самоцветы. О том, чтобы припрятать камешек-другой или самому скрыться и пересидеть в холмах, не возникало и мысли. Возглавлявший отряд сборщиков Лох Белах отличался суровым нравом и спуску не давал никому.

Под пристальным взглядом его холодных глаз сыпались в кожаные прошнурованные мешки черные шерлы и фиолетовые аметисты, голубые и розовые топазы, сияющие горным солнцем жаргоны и гиацинты, напоминавшие окрасом запекшуюся кровь. Кто-то отдавал четверть накопленных за полгода камней, а кто и половину. Голова с мрачным видом стоял подле сидов, сверяя списки старых должников. Не сумевших расплатиться вовремя и сполна на первый раз ждала порка, на второй изгнание куда глаза глядят. В преддверии студеной зимы это было равнозначно смертному приговору.

Я спокойно ждал своей очереди. Найденный в конце лета смарагд величиной с полногтя мизинца стоил доброй пригоршни ежедневно намываемой мелочи. Прозрачный травянисто-зеленый камешек давал возможность не только выплатить налог нынешний, но и расплатиться по прошлому долгу, при воспоминании о котором зачесались с трудом залеченные рубцы между лопаток.

Время тянулось медленно, как капля меда по крутому боку кувшина. Поволокли к козлам, срывая на ходу рубаху, Трехпалого. Наш записной весельчак затянул скабрезную песенку, но потом был вынужден прикусить губу… А к Лох Белаху бочком подвалил Карапуз, сыпанул темно-зеленых турмалинов и пару обломков горного хрусталя.

Следующим Желвак подозвал Сотника. Что он мог дать, работая всего-то с начала осени? Десяток кристаллов шпата, несколько шерлов, еще что-нибудь по мелочи. Большего он накопить не мог.

— Ещё один лодырь, — процедил сквозь стиснутые надменно губы Лох Белах. — Наглость людская превзошла меру моего понимания…

— Он просто не… — попытался вступиться голова, но сид лениво взмахнул плеткой.

Удар пришелся наискось через губы. Брызнула вишневая кровь. Бедолага Желвак согнулся, прижимая ладони к лицу. А поделом. Не перебивай перворожденного.

— На правёж, — кивнул своим подручным Лох Белах.

Те двинулись было к Сотнику, но замялись, натолкнувшись на цепкий взгляд чуть прищуренных серых глаз. Один вдруг решил проверить, крепко ли затянута пряжка перевязи, другой вовсе наклонился, соскребая ногтем несуществующую грязь с сапога. Не знаю, что прочитали они во взгляде моего соседа, но сиды страшатся смерти гораздо больше, чем мы, люди. Я бы тоже боялся небытия, будучи бессмертным по рождению.

Заинтересовавшись Лох Белах шагнул вперед, намереваясь повторно замахнуться плеткой. Но рука его замерла на полпути. Их взоры скрестились, как клинки опытных и бывалых мечников. Исхудалый, гордо расправивший плечи, немолодой человек в латанной не раз одежке и перворожденный сид в изысканной посеребренной броне, прячущий растерянность под маской высокомерия.

Внезапно я перестал слышать людской гомон. Взамен ему с ближайшего холма донеслась дробная россыпь черного дятла. Скрипнула под налетевшим ветерком старая липа, подпиравшая хлев, а стук собственного сердца отозвался в ушах подобно набату. Словно помимо воли пальцы начали сами складываться в Знак Огня. Вряд ли выйдет после стольких лет, но…

Томительная тишина разрядилась резким хлопком плети по овчинному кожушку съежившегося Желвака. Лох Белах, тщательно выговаривая слова ненавистной ему речи, произнес.

— Запишешь в долг до весны.

Сотник перестал его интересовать.

Толпа выдохнула как один человек. Странно, оказывается, я тоже затаил дух, сам того не замечая.

К сидам, как всегда чуть приплясывающей походкой направлялся Пупок. Моя очередь была сразу за ним. Сотник постоял немного, а затем развернулся и медленно пошел к своему участку. Только напряженная спина выдавала ожидание бельта в затылок. Сразу видно человека с дальнего юга. Сид способен запытать до смерти пленника, но стрелять в спину…

Сборщики уехали, увозя с собой во вьюках пузатенькие, плотно набитые самоцветами мешки. Основу благополучия и могущества своего королевства.

На прииск опустилась суровая, многоснежная зима. Бураны да морозы, нападения ошалевших от голода волков и вышедших из летней спячки стуканцов. Но когда накануне весеннего равноденствия, первый полуденный ветерок тронул теплым дыханием верхушки холмов, а снег стал сырым и пористым, как плохо попеченный хлеб, покрываясь на ночь ледяной коркой наста, мы снова увидели Лох Белаха.

Однажды сырые влажные сумерки березозола нарушил дробный топот копыт, доносящийся с нижней дороги. Гулкое эхо подхватило его и понесло между холмами. Под конец зимы начинаешь лезть на стену от однообразия приисковой жизни. Посему любой повод увильнуть от повседневных забот воспринимается, как редкостное счастье. Когда я выбежал на дорогу с наспех зажженной еловой веткой, свободных мест в балагане не было. У сломанной осины призывно размахивал руками Карапуз. Чтобы пробраться к нему пришлось основательно поработать локтями.

Цокот копыт приближался, силился и вот, наконец, в освещенный кольцом факелов круг вырвался всадник на исходящем паром коне. Великие силы! Я и помыслить не мог, чтобы сид довел до такого состояния благородное животное. До кости иссеченные безжалостным настом тонкие ноги скакуна разъехались, едва наездник осадил его перед лицом посуровевшей толпы. Конь захрипел, скосил налитый багрянцем глаз и рухнул на бок. Прискакавший сид успел выдернуть ноги из стремян и стоял, слегка пошатываясь и поддерживая левой рукой свисающую плетью правую.

Запекшаяся кровавая маска на лице настолько искажала знакомые черты, что я с трудом узнал Лох Белаха. Куда девалось его хваленое высокомерие перворожденного? Может неровный свет факелов был тому виной, но мне почудился ужас затравленного зверя во взгляде, брошенном им на опустевшую дорогу. Что же гнало его к нам, не имевшим ни малейшего повода для сострадания жалким тварям, людям?

Первым общее настроение уловил Трехпалый. Юрким горностаем вывернулся он из-за широких спин застывших в нерешительности парней и с размаху саданул сида в ухо. Воин гибким движением корпуса угнулся от кулака, но затекшие от долгой скачки ноги подвели его. Сид рухнул на одно колено.

— Не надо! — между Трехпалым и Лох Белахом выросла коренастая фигура головы. — Так нельзя! Неправильно!

Он попытался схватить рассвирепевшего старателя поперек туловища, но тот вывернулся из неловких объятий и, хрипло хекнув, врезал грубым башмаком в лицо припавшего к земле сида.

Двое закадычных приятелей Трёхпалого — Юбка и Воробей — выскочили из толпы, на бегу засучивая рукава. Пока Воробей тумаками отгонял в сторону Желвака, Юбка запустил пятерню в рассыпавшиеся по оплечьям серебристо-пепельные волосы перворожденного.

— Ах, ты курвин сын, остроухий!

Его похожий на капустный кочан кулак врезался Лох Белаху под ложечку.

— Помнишь, как меня порол? Дурноглазый! — приплясывающий от нетерпения Трёхпалый снова ударил ногой. Метя на сей раз в пах.

Вначале нерешительно, а потом все веселей и веселей, на подмогу троице потянулись старатели из угрюмо молчащей толпы. Вскоре сида не стало видно за сплошной завесой ритмично двигающихся ног.

Карапуз всхлипнул по-бабьи и прижался лбом к шершавой холодной коре. Я тоже отвернулся и вдруг увидел Сотника, стоящего чуть в стороне. Губы его кривила презрительная гримаса, пальцы сжались на рукоятке заступа. Поймав мой взгляд, он тряхнул головой, как отгоняющая слепней лошадь и пробрел прочь чертя лопатой сиреневую дорожку по плотному снегу.

Появление двух десятков всадников на взмыленных конях застало всех врасплох. Топот копыт снежной лавиной ударил по ушам топчущихся вокруг распростертого тела старателей. Кто-то охнул, кто взвизгнул жалобно. На мгновение над площадью, сразу ставшей тесной, повисла тишина, а потом все порскнули в разные стороны, как стайка чернохвостых сусликов.

Пригибаясь, побежали и мы с Карапузом. Ворвавшись в свою лачугу, даже не пытаясь унять бешено колотящееся сердце, я принялся беспорядочно сваливать пожитки в вещмешок. Пристегнул к поясу телогрейки широкий нож, которым все равно не смог бы воспользоваться в драке. Непрошеная мысль: «Куда ты пойдёшь зимой, пешком, в одиночку?» — обожгла сознание, подломила враз обессилившие колени.

Сколько я просидел, сжав голову руками в выстуженной хижине, не знаю. Потом снаружи донеслись голоса. Я узнал Юбку.

— Эй, Молчун! Слышишь, что ли? Выходи на площадь. Сбор!

Что за сбор? Почему Юбка жив, здоров и, судя по довольному голосу, уверен в безнаказанности? Не слишком торопясь, я шагнул за жалобно скрипнувшую дверь. Полной грудью втянул морозный воздух. Народ опасливо тянулся к «Развесёлому рудокопу», где плясали багровые отблески кострищ и глухо гудела многоголосая толпа.

На половине пути меня окликнул Карапуз:

— Гляди — Сотник!

Мы нагнали нашего молчаливого соседа и на площадь вышли втроем.

Жаркое пламя трех костров жадно пожирало смолистые поленья, корежа и раскалывая их. Тогда в черное небо устремлялись облачные фейерверки алых искр. Лошади, привязанные возле хлева, шумно отфыркивались и трясли головами. А на стволе липы, прибитое ржавыми костылями, висело тело Лох Белаха. Вниз головой. Длинные локоны и усы смерзлись кровавыми сосульками. Открытые глаза невидяще уставились в толпу.

Карапуз пребольно ткнул меня локтем под ребра, но мой взгляд приковали закатившиеся бельма некогда гордого и заносчивого перворожденного. Грозы неудачливых старателей. И вдруг веко заплывшего черным кровоподтеком глаза дрогнуло. Раз, другой…

— Да он же живой! — осипшим от потрясения голосом попытался выкрикнуть я, но вторичный тычок и быстрый шёпот Карапуза: «Заткнись, дурак!» — заставили слова замереть в горле.

— Вольные старатели! — неожиданно зычно выкрикнул невысокий вооруженный человек, взбираясь при поддержке Трехпалого на выкаченную из «Рудокопа» бочку. — Свободные люди приисков! С остроухой заразой покончено! Довольно им пить ваши кровь и пот, наживать богатство за людской счет! Будет портить скот и посевы богомерзкой ворожбой, насылать порчу на простых поселян!

Говорящий окинул взором по прежнему нестройно гомонящую толпу. Пихнул высоким сапогом в плечо Желвака, который сорвался с места и, потирая разбитую в кровь скулу, побежал, призывая людей к вниманию.

— Свершились все наши вековые надежды и чаянья! Славные короли Витгольд, Экхард и Властомир повели дружины на косоглазых тварей! Горят по всему северу проклятые замки, летят с плеч остроухие головы, кричат их поганые ведьмы! Вы заживете свободно под защитой дружины капитана Эвана! Ни одна нелюдская тварь не осмелится запустить жадную лапу в ваши карманы!

Последняя фраза произвела впечатление. Что-то похожее на гул одобрения прокатилось по площади. Капитан Эван важно наклонил голову.

— Но борьба не окончена! Она будет кровавой, жестокой и беспощадной. Не дадим жалости к врагам рода человечьего, — кивок в сторону распятого Лох Белаха, — и их подпевалам, — ещё один кивок, указывающий на скорчившегося у стены человека, в коем я по одежде узнал хозяина «Рудокопа» — толстяка Харда, — остановить наш праведный гнев! Выжжем заразу каленым железом.

На этот раза толпа отозвалась повеселее. Видно выжигать показалось интереснее, чем добывать самоцветы. Юбка и Трехпалый взмахнули прихваченными кайлами.

— Борьба потребует от вас всех сил. И средств. Повстанцам нужны крепкие копья и острые мечи, справные кольчуги и бойкие самострелы. Предлагаю пожертвовать на богоугодное дело, кто сколько может.

А вот это парням уже не могло понравиться. Ропот прошел по скопищу людей подобно расходящимся от брошенного камня кругам. Кто-то протестующе выкрикнул.

— Вижу, здесь есть ещё пособники остроухих, — горестно покачал головой человек на бочке. — И это очень плохо.

По его знаку к недовольным бросились вооруженные пришельцы, а с ними и Юбка с Трехпалым. Желвак, привычно извлекая из-за пазухи подушные списки, семенил позади.

— По-моему, пора смываться, — прошептал Карапуз.

Он был прав. Но каким образом можно уйти незамеченными?

Толпа забурлила, разбиваясь то здесь, то там на небольшие островки. Кого-то сбили с ног и потащили, немилосердно пиная, к бочке. Голова, надсаживая глотку, призывал сохранять спокойствие.

Из черноты провала между хлевом и углом «Развесёлого рудокопа» вывалилась широкоплечая фигура в кольчуге и круглом шлеме. Левой рукой вояка сжимал пузатую бутылку, на ходу прикладывая горлышко к заячьей губе, а правой волочил за косу младшую дочку Харда — четырнадцатилетнюю Гелку.

— В сене зарылась, изменничье семя! Думала — не найдём!

За ним, путаясь в изодранной юбке, ползла по снегу хардова хозяйка. Она выла на одной ноте, утробно и страшно. Совершенно безумные глаза белели на покрытом кровоподтеками лице.

— Заткни пасть! — выскочивший сбоку Воробей ударом отбросил ее в сторону, подбежал, хрястнул, громко выдыхая, башмаком в живот. Потом еще и еще раз.

— Бежать, бежать, — как молитву повторял Карапуз и я готов был ему вторить.

— Поздно, — раздался вдруг негромкий, глуховатый голос Сотника.

Легонько отпихнув меня в сторону, упругими шагами он направился к бочке. Зычноголосый капитан заметил его приближение и присел вначале на корточки, не покидая своего пьедестала, а потом умостился, скрестив ноги.

— Ты? — полувопросительно обратился он к Сотнику.

— Я, — отозвался тот, останавливаясь в паре шагов.

— Не ожидал.

— Я тоже.

— Что скажешь?

— Останови их.

— С чего бы это?

— Я прошу тебя.

— И что с того?

— Я прошу тебя, — с нажимом повторил мой сосед.

— Нет.

— Тогда я остановлю их.

— Что ж. Попробуй, — Эван демонстративно сложил руки на груди.

Сотник не шагнул, а перетек в сторону, не затратив ни единого движения на пролетевшего у него за спиной и ухнувшего в сугроб Воробья.

Карапуз намеревался дернуть меня за рукав, поторапливая, но застыл, завороженный происходящим. Да и мое желание дать деру, хоть и не исчезло вовсе, но, вытесненное любопытством, спряталось в самый далекий уголок сознания.

Насильник, волочивший Гелку, попытался схватиться за меч. Сотник, схватив за рукав добротного полушубка, отправил его в снег вслед за Воробьем. Девка подхватилась на ноги и с выпученными глазами бросилась куда глаза глядят, но поскользнулась и ткнулась лбом в колени Карапуза, который накинул ей на плечи поспешно сброшенный кожушок.

А схватка продолжалась. Трехпалого, с размаху опускающего кайло, Сотник пропустил мимо себя, сильно ткнув кулаком в затылок. Раздался отвратительный хруст. Старатель замер, распластавшись, на снегу. Капитан Эван наблюдал за происходящим с нескрываемым интересом, поигрывая тонкими пальцами на рукоятке меча.

Смерть Трехпалого заставила врагов воспринимать моего соседа всерьез. Следующий дружинник попытался достать его мечом. Сотник уклонился от удара, а потом быстрым движением зажал клинок ладонями. Голыми ладонями! Приплясывающий шаг влево-назад, поворот корпуса… Меч вдруг оказался в его руках.

И началась бойня! Сотник шел, описывая полукруг в своре дружинников и примкнувших к ним старателей. Он не тратил время, парируя удары, он успевал дотянуться до атакующего раньше. Такого мастерства мне не доводилось видеть никогда ранее. И такой холодной расчетливой жестокости. Я закрыл на мгновение глаза, а когда открыл их, то увидел, как Эван мчится звериными прыжками, занося в последнем сжатый двумя руками меч.

— Сзади!!! — не узнавая свой голос заорал я и, не осознавая что делаю, ударил Знаком Огня.

Недоучка бесталанный. Струя пламени, вместо того, чтобы испепелить дружинника, вяло пшикнула, лизнув каблуки его сапог. Крик помог больше. Услышав мой голос, Сотник вывернулся как камышовый кот, пронзенный стрелой, и ударил наискось сверху вниз. Клинок распластал капитана от плеча до грудины и застрял в кости.

Громогласный крик вырвался из глоток не успевших покинуть площадь старателей и парни кинулись со всех сторон на пришельцев. Голыми руками, привычными более к изнурительному труду, вырывая мечи и кинжалы. И убивая… Волна человеческих тел прокатилась по утоптанному снегу загона и схлынула, оставляя изломанные недвижные тела.

Я бегом бросился к Сотнику, упавшему вслед за последним ударом на колени и продолжающему стоять над телом поверженного врага. Еще на бегу я разглядел потемневший рассеченный рукав сермяги и растекающееся черное пятно у левого колена.

Приблизившись, я тронул его за плечо:

— Позволь помочь тебе, когда-то меня учили врачевать раны…

Сотник долго молчал. Трещали прогоревшие поленья в остатках костров. В воздухе стоял острый запах гари и свежепролитой крови. А потом он, не отводя взора от мертвого тела, произнес самую длинную фразу за время нашего знакомства. И его пропитанный горечью хриплый голос стоит у меня в ушах и сейчас, по прошествии многих лет:

— Врачеушь ли ты раны души, Молчун? Сегодня я убил родного брата.