Моему дедушке,
Добрицкому Владимиру Митрофановичу….
1
– Шир-р-ре шаг, не растягиваться! – зычно командовал круглолицый пожилой лейтенант, – подтянись, бойцы, подтянись!
Взвод шагал через Театральную площадь освобожденного накануне Ростова. И как назло шагал вразнобой. Усталые, измученные тяжелым наступлением, солдаты едва передвигали ноги. Капитан Романов, наблюдавший эту сцену со стороны здания Управления железной дороги, вдруг ловко прицелился в солдат фотоаппаратом, что-то щелкнуло, и Романов удовлетворенно крякнул. Он сделал отличный снимок: усталый мешковатый взвод вчерашних победителей бредет по очищенной от снега площади, а за ними – взорванный фашистами театр. Когда-то он был построен совсем не так, как классические театральные здания, и напоминал со стороны огромный трактор. Сегодня «трактор» искорежен бомбежкой. И от этого вид его останков становится зловещим и скорбным одновременно. Ни эти усталые солдатики, ни военный корреспондент– ростовчанин Анатолий Романов – не знали тогда, в феврале 1943 года, что театр еще поднимется из руин и примет в своих обновленных залах миллионы и миллионы зрителей.
2
Анатолий Степанович открыл глаза. Со стены на него смотрел старый, увеличенный снимок в самодельной деревянной рамке. На фоне разрушенного театра-трактора шагает взвод солдат, а их командир указывает рукой куда-то вперед, словно ведет бойцов в атаку. Романов медленно поднялся на кровати, свесил вниз ноги, все в ручейках темно-синих венозных сосудов, и, нащупав домашние тапочки, нырнул в них белесыми старческими ступнями. Рядом с известной нам фотографией – множество других снимков. Вот бойцы с автоматами наперевес бегут по какой-то заснеженной ростовской улице, выбивая из домов отстреливающихся немецких солдат. А вот медсестричка, совсем не красотка – кряжистая, низкорослая, больше похожая на мальчишку – прикуривает от папиросы солдата-инвалида. А вот тот же самый театр только с другого ракурса: на снимке отчетливо видно, что бомба попала прямо в сцену. На следующей фотографии бравый офицер идет под руку с девушкой по весеннему парку. У девушки в руках цветы. У офицера на груди поблескивают награды. Оба счастливо улыбаются. А фуражка у него заломлена почти на затылок. Неправильное ношение военной формы? Нет, просто май, Победа, любовь – тут не до фуражки.
Высокого роста, но уже ссутуленный, дряблый старик, Романов прошел вдоль стены, мимо собственных фотоснимков, на кухне поставил на плиту чайник и включил радиоприемник. «В Ростове семь часов утра», – объявил бодрый голос ведущего, записанный, вероятно, еще со вчерашнего вечера. «Доброго утра желает вам радиостанция «Южный берег» и уникальный препарат для восстановления мужской силы…».
– Тьфу, – сплюнул Анатолий Степанович и крутанул влево ручку регулятора громкости. Радиоприемник замолчал, утопив в молчании название уникального препарата. В окно сквозь листву пробивались первые лучи солнца. По Советской в сторону Театральной площади прошелестел старенький троллейбус. Романов накинул на плечи рубашку, посмотрел на трость, примостившуюся в коридоре у стены, но не подошел, не взял ее, чтобы опереться, и как был, в трусах, выбрался на балкон. Каких-то сто метров отделяли его дом от площади Карла Маркса и парка Фрунзе. Анатолий Степанович давно взял за правило: как только погода в Ростове налаживалась, он каждый вечер выходил из дома на прогулку. Шел мимо Совета ветеранов, здания районной администрации, спускался в подземный переход и выходил уже на площади, перед памятником автору «Капитала». Потом – в парк Фрунзе к Вечному огню. Тяжело, но уверенно преодолевал ступени, некоторое время стоял неподвижно, приводил в порядок дыхание и молча смотрел на изображение скорбящей матери на монументе. Потом медленно обходил все плиты с фамилиями захороненных здесь солдат. Искал и находил знакомые имена. Долго мог стоять и смотреть, как дрожит язык пламени на ветру. В такие минуты Романов вспоминал…
3
– Ну, куда-а-а, Толя, ну погоди… – румяная девчушка в тулупе, прохудившихся сапожках и теплом платке, прикрывающем темные вьющиеся волосы, упиралась скорее в шутку, чем всерьез, желая раззадорить своего спутника. Они только что бежали, взявшись за руки, шумно глотая морозный воздух, и теперь она хотела отдышаться и не желала никуда идти. Ее черные, как маслины, глаза горели азартом.
– Пошли, пошли, я тебе афишу покажу, – говорил бравый парень в шинели с капитанскими погонами. – Представляешь: первую афишу после освобождения города! Будет концерт, дуреха!
– Ты, как мальчишка, Толя, – звонко засмеялась вдруг девчушка, обнаружив красивую улыбку. – Всю войну прошел, а радуешься афише!
– А я и есть мальчишка, – офицер приблизился к девушке, коснулся руками ее плеч, но она ловко высвободилась из робких объятий и резким движением сняла шапку с его головы.
– Ага, – сказала она совершенно серьезно, – седых волос-то, как у старика.
Они стояли и смотрели на афишу. Настя, так звали девушку, читала вслух: «Помещение Театра Муз. комедии (Книжная, 108). 2 марта. Первый открытый концерт в фонд обороны Коллектива солистов Гос. Ордена Ленина Академического Большого театра Союза ССР». В это невозможно было поверить! Настоящий праздник! И можно не опасаться налетов и бомбежек. Анатолий и Настя сидели в холодном зале Театра Музыкальной комедии, прижавшись друг к другу. Музыка лилась на них со сцены и, казалось, что не было ничего вокруг, кроме этих завораживающих звуков. Впереди были два года войны. Два года лишений, смерти и голода, но двое молодых людей в нетопленном зале, здесь и сейчас, были счастливы. Ростов отряхивал с себя тяжкое бремя оккупации. Он оживал, и эта музыка была тому подтверждением.
4
Щепотку заварки – в чашку и залить кипятком. Накрыть сверху – блюдцем. Когда настоится – можно пить. Анатолий Степанович хлебал горячий чай шумными глотками. Настя не любила эти его прихлебывания, всегда, даже в старости, делала ему замечания. Дочь армянина и еврейки, самая красивая девушка Нахичевани, Анастасия Наджиян из всех многочисленных женихов, увивающихся за профессорской доченькой, выбрала самого молчаливого и скромного – военного корреспондента, офицера-фронтовика двадцатидвухлетнего капитана Романова. Арменак Саркисович Наджиян – профессор математики, принял в своей квартире нового гостя с присущим кавказским народам гостеприимством. Это, увы, не касалось столового убранства, с едой тогда даже у профессоров было туговато, но он был с гостем прост и приветлив, рассказывал множество потрясающих историй и анекдотов.
– Стоит армянин и продает с мангала горячий шашлык, – говорил он совершенно серьезно, настраивая всех сидящих за столом на долгую увлекательную историю.
– Арменчик, тысячу же раз уже рассказывал, – с улыбкой мягко перебивала его супруга Ревека Михайловна.
– Вай, но Толик же не слышал! – возражал профессор. – Так вот, стоит армянин и продает шашлык. К нему подходит вдруг женщина и говорит: «Почему вы продали мне плохой шашлык, а этому вот товарищу хороший?». Армянин молчит. Она опять ему: «Вай, почему вы мне плохой шашлык продали, а вот ему хороший, почему?». Армянин опять молчит. Она в третий раз у него спрашивает: «Эй, почему такое дело? У меня плохой шашлык, а у него хороший?». Тогда армянин не выдерживает, воздевает руки к небу и изо всех сил, хлопая себя по лысине, говорит: «Потому ч-т-а он мне нра-вит-ся»! И сам же Арменак Саркисович весело смеется рассказанному анекдоту. Все его с удовольствием поддерживают. Анатолию всегда нравилось в доме Наджиянов. Его неудержимо тянуло в их большую квартиру, заставленную книгами, даже когда умер от сердечной недостаточности тесть и тяжело болела, мучилась без движения теща. Вот и Насти уже нет. А он все живет, навсегда приговоренный к пожизненной памяти, очень разной, а потому особенно тяжелой. С тех пор как умерла жена, Анатолий Романович не заходит в их спальню. Все вещи там именно на тех местах, где их оставила Настя. И даже ее стоптанные тапочки стоят у кровати так: левый чуть носком вовнутрь, а правый и вовсе перевернут и возлежит на боку, словно уставший в дороге путник. Вдруг звонит телефон. Звонок продолжительный и настойчивый. Международная. Это сын звонит из Нью-Йорка. Один раз в месяц шестидесятилетний пожилой человек, сидя ночью в своей квартире, набирает международный номер, чтобы ранним утром в Ростове-на-Дону его услышал собственный старый отец.
– Хай, папа. Как ты там? Как здоровье? – говорит сын с заметным акцентом.
– Не умер пока, – мрачно шутит отец.
– Не спеши, папа. Не надо с этим спешить. Я скоро должен быть в Москве по делам, и думаю, вырвусь к тебе на день, может быть, на два. Слышишь?
– Слышу, – говорит Анатолий Степанович и ищет глазами сигареты. Он не видел сына почти восемь лет.
– Тебе лекарства какие-нибудь привести? Что-то дефицитное, может быть?
– Сын, тут давно уже нет ничего дефицитного, только деньги нужны, и все можно купить.
– Ах, я болван. Деньги! Я перешлю тебе деньги. Обязательно.
– Не надо. Мне хватает. Не думай об этом.
– Я позвоню, когда буду приезжать, папа. А сейчас надо укладываться в кровать, – сын хохотнул, – жена настаивает.
– Это святое дело.
– А помнишь, как ты меня с Богатяновского катал на санках? – спросил вдруг сын совсем неожиданно. – Я отчего-то очень хорошо это помню. Снег такой хлопьями. И какой ты был, тоже помню. Очень высокий и седая шевелюра на ветру развивается, как флаг. Ты молодой, а волосы седые. Папа, ты слышишь меня, папа, что со связью у вас там ?
Анатолий Степанович слушал сына, прикрыв рот ладонью. По его щекам текли слезы.
5
Вечером, когда небо начинает тускнеть, Романов выбирается на прогулку. В этом случае без трости не обойтись. Коленный сустав в последнее время предательски разнылся, раскис и не давал покоя. Он прошел привычным своим маршрутом до площади. Кажется, в теленовостях он слышал, что отца марксизма собираются заменить на императрицу Екатерину. И площадь станет Екатерининской. Он вдруг вспомнил, как еще долгое время после возврата улице Энгельса ее исторического названия – Большая Садовая, старики и старушки, садясь в автобус, спрашивали: «По Энгельса идет»? И водители соглашались: «Садись, бабуля. Едем по Энгельса». «Лишь бы Вечный огонь не потушили, – подумал вдруг Романов. – Нас вот не будет, а он гореть должен». Он шел вдоль плит с фамилиями погибших бойцов, иногда останавливался, касался выпуклых букв своей сухой ладонью. «Соколов – младший сержант. Не жилось тебе младший сержант Соколов, да? Обязательно под пули надо было. Эх, ты…». И Романов шел дальше, ощущая отблеск Вечного огня на своем лице. Совсем уже стемнело, когда Анатолий Степанович собрался идти обратно. Но вдруг увидел, как в глубине мемориального ансамбля две черные тени, пригнувшись, скручивают медную табличку с фамилиями солдат-героев. Они и не очень-то скрывались, эти деятели, желающие украсть под покровом темноты память. Его, Анатолия Степановича Романова, память. Память Кавалера Ордена Красной Звезды, фронтового корреспондента Романова, который в таких передрягах бывал, что не всякий мемуарист и описать возьмется.
– Стоять! – крикнул Романов, собрав все остатки жесткого командного тона. Кто-то из двоих обернулся на крик, но, увидев старика, спокойно продолжил свое дело. Анатолий Степанович решительно двинулся в их сторону. Так и шел, звонко постукивая тростью о бетонные плиты.
– Эй, дед, ты чего бузишь? – две тени разъединились и теперь уже было видно, что это две крепкие молодые фигуры. У одной из них под мышкой лежала медная табличка.
Романов молчал.
– Дед, дар речи что ли потерял?
– Да оставь ты ветерана, пусть воздухом дышит, пошли, – поторопил второй и нахлобучил на лоб кепку.
– Стоять! – повторил Романов, но уже тихо, охрипшим от волнения голосом. Он видел сейчас перед собой врагов. Словно вернулся туда, на передовую, когда уничтожение врага было главной задачей.
– Да, ты дед, оказывается, суровый какой! – один из «врагов» подошел к Романову ближе. Анатолий Степанович не успел разглядеть его лица.
– Иди домой, ветеран, по-хорошему. Бабушка, наверное, уже волнуется. – «враг» засмеялся, и ничего, кроме гадливости, в этом смехе не было. Романов отреагировал мгновенно и ударил тростью снизу вверх, угодив прямо между ног своему «врагу». Удар получился коротким, но сильным. В ту же секунду смех захлебнулся в громком матерном вопле. Скрючившись, продолжая посылать проклятья, «враг» отполз в сторону. Второй, тот, что с кепкой на лбу, не выпуская таблички, вдруг резко подскочил вплотную к старику, и что-то горячее обожгло Романова под ребром. Он почувствовал, что ноги стали совсем слабыми и понял, что медленно оседает на землю.
– Рвем когти!
– …отбил все мне своей палкой, сука…
– …случайно не убил его?…
– …ходу…
Романов слышал и не слышал. С грохотом упала на бетон табличка с фамилиями погибших солдат-героев. «Враги» бросили свою добычу, спасаясь бегством. Ладонью старик пытался прикрывать рану, но липкая кровь текла сквозь пальцы. «Кажется, отверткой саданул, сволочь», – успел подумать Романов. Как же несправедливо было умереть сейчас, спустя столько времени, после самой главной Победы. «Помогите!» – звал ветеран, чувствуя, как его медленно покидает сознание.
6
Все вокруг слилось в молочно-белый свет. «Интересно, рай это или ад? – подумал Романов и тут же заключил. – Я думаю, значит, я жив. Всем, как писал Симонов, смертям назло». Слабость завладела уставшим, дряблым телом старика. Каждым суставом. Каждой клеточкой. Ему и глаза-то открывать было больно, а уж пошевелиться и подавно.
– Что же вы так, Анатолий Степанович? – услышал он миленький женский голос и с трудом разлепив веки, увидел перед собой славную медсестричку в белом халате.
– Доктора заставили переживать, больные вот за вас тоже беспокоятся. Нельзя же так. Прогулки прогулками, а беречься нужно.
– Как вас зовут? – одними губами спросил Романов, но медсестричка поняла:
– Настя.
– Хорошее имя, – взглотнул ком в горле Анатолий Степанович. – Мне, Настенька, раздумывать было некогда. Вот и случилось…
– Слава Господу, теперь все в порядке, – она нагнулась к лицу старика, и ее темные волосы коснулись его щеки. – Вы молодец, Анатолий Степанович. Крепкий вы ветеран. Живите еще сто лет.
Под удаляющийся стук ее каблучков Романов подумал о том, что сто лет – это, пожалуй, многовато. Но пару лет еще надо вытянуть. Обязательно.
Автор публикации
