Дора

Обитатели планеты Галея долгое время разрушали, чтобы жить, и жили, чтобы разрушать. Сравнять с землей другое государство, чтобы на его территории построить свои города? Запросто! Растить в этих городах воинов, готовых умирать во имя строительства новых мест? Еще спрашиваете! Они убивали и погибали, пока однажды не пришли в негодность и для первого, и для второго.

 

Старики еще помнили эпоху, когда их Галея была самым ярким камешком в космосе. «Мы купались в реках и не боялись капель дождя», – говорили они своими металлическими голосами. Молодежь слушала, с уважением разглядывая шестеренки и проводки, торчащие из колен рассказчиков.

 

«Язвы никого не щадят, – предупреждалли объявления в общественных местах, – соблюдайте меры предосторожности…». Дальше прохожие не читали, ибо кому нужны эти скучные правила. Все привыкли к увечьям и протезам. В то же время, первозданный облик тела очень ценился. Самый кожаный, самый мясной считался эталоном красоты. Костяной череп сравнивался с бюстом великого Авоса – последнего воина-галеанца (по секрету скажем, что он был тем, кто задумал натравить на три чужих государства кислотный дождь; так случился великий Плач небес, после которого войн больше не было). Плоть и кровь стали всеобщим помешательством.

 

Выставка натуральности проводилась каждый год в томных павильонах города Хорса. Именно там оказался Пауль, владелец книжного магазина. Он пришел со вполне понятной целью – поглазеть на все великолепное, что осталось на Галее. Разумеется, ничего и никого не трогать. У него отсутствовал фетиш на молодые и сочные тела. Этим Пауль отличался от своих бывших однокурсников: те в массе были самыми настоящими провинциалами и переезжали из деревень в Хорс только ради того, чтобы найти здесь кого-нибудь здорового и зажить эталонно.

 

У Пауля не было таких стремлений. Ему нравилось неуловимое, сказочное; его манили мысли. В простом столбе кожи и разнообразных желез мыслей не было. Поэтому, посещая выставки, Пауль смотрел, внимал, вникал, а в голове держал эпизод из детства: бродил однажды с бабушкой по музею (которого нынче уже не было) и очень скучал от одинаковости картин. В сером зале была война, в красной гостиной – любовь, в черной анфиладе – сплошные комнаты горя. Мальчик бы точно заснул на каком-нибудь пуфе, если бы бабушка не заговорилась со знакомой в атриуме. А там стоял большой бирюзовый камин. Блестящий, гладкий, с разноцветными камушками. По бокам росли голубые кристаллы, а на самом верху сидели два галеанца, парень и девушка. Парень сгорбился и поджал под себя ноги. Его соседка же сидела расслабленно; ее легкая улыбка затмевала все, даже протез на месте левой ноги. Девушка смотрела на собеседника снисходительно и спокойно, и Пауль верил, что любые страдания будут бессильными перед этими блестящими глазами. Камин назывался «Разговор в ледяной пещере». Мальчик возвращался в музей еще несколько раз, чтобы посмотреть на бирюзовое чудо, так непохожее на руины за забором музея. Поговаривали, что камин когда-то мог петь, но никто из сотрудников не знал, как заставить работать этого драгоценного красавца. А потом его продали какому-то богачу.

 

Пауль едва видел, куда идет. Душный павильон сначала затянул его в свою пасть, а потом принялся пережевывать железными руками и ногами других зрителей. Пауль на их фоне выглядел как эскпонат – чистенький, почти нетронутый ужасным галеанским климатом. Так, пара пятнышек на лице; даже красиво. Он вообще отличался приятной внешностью – высокий, с аккуратными бакенбардами и белоснежными зубами; а мать говорила, что у него очень юное лицо. Даже грустные глаза не старили его. Чья-то рука легла ему на плечо, а в ухо скользнуло предложение поучаствовать в выставке. Он не успел оскорбиться – незнакомца проглотила толпа. Пауль выбрался из жалящих тисков на балкон, а оттуда уже упал на дно ледяных глаз, прятавшихся в темноте коридора. Все затихло, толпа умчалась смотреть на красавцев и красоток. Павильон стал еще мрачнее. И тут из соседних комнат прямо в эти глаза устремился луч света. Молодой человек пошел вслед за ним.

 

Глаза смотрели на него и медленно моргали.

 

– Вы заблудились? – спросили они низким женским голосом. Подойдя вплотную, Пауль увидел, что это была девушка, на вид чуть старше него. В поношенном комбинезоне, с короткими волосами и механической рукой – полный провал для выставки прекрасного. Она сидела на каменной скамейке и водила здоровыми пальцами по колену. Там зрела маленькая злая язва.

 

– Нет, – Пауль сел рядом. – Не захотел туда идти. Эти зрители слишком настойчивы. – Он пытался рассматривать ее не так нагло, однако уже невозможно было не отмечать про себя веснушки, короткие ресницы и морщинки на лбу.

 

– Вы не против моей компании?

 

– Нет, – девушка облокотилась на стену и повернула голову так, чтобы ее чудесные глаза смотрели прямо на него. – Вы слышите это?

 

Пауль напряг все свое внимание, чтобы понять, о чем она говорит. Из выставочного зала доносились вопли и свистки публики, и сквозь них еле-еле пробивалась изящная мелодия. Вчерашний студент узнал в ней Песню гордости и счастья. Ее исполняли во времена старых царств в любом приличном доме. Когда-то этой композицией наслаждались дворяне, поэты, художники, а теперь под нее рассматривают, у кого толще ляжка. Молодой человек против воли рассмеялся. Ему вторил бархатный голос девушки.

 

Так Пауль встретил Дору. Если бы его попросили описать ее, он бы сказал: «Ростом с меня, а в лице будто вечность застыла». Было что-то особенное в этих подвижных бровях и широком носе, в этих кукольных губах и бледных щеках. Когда девушка замирала, все вокруг нее превращалось в картину. Пауль когда-то брал уроки рисования, потом забросил. После полугода знакомства он вдруг осознал, что составляет целую энциклопедию Доры. Вот она спит, вот ест, а на этом неудачном рисунке потягивается после сна. Вот она ухаживает за своим протезом – смазывает шестеренку маслом и подкручивает винтики. Пауль долго рисовал ее, пытаясь уловить все детали страшного таинства.

 

Друзья говорили, что ему нужен кто-то почище, но что они знали? Сами облапают все подряд, а потом в ужасе рассматривают себя в зеркале, боясь увидеть заразные пятнышки. Наверное, Пауль когда-то и сам был таким, однако теперь все страхи исчезли. Он знал, что язвы рано или поздно перекинутся и на него, но был к этому готов.

 

Через два года Дора лишилась ноги, а Пауль старых друзей. Не стоило им звать его на выставку натуральности, а потом знакомить с какой-то бесцветной барышней. Тогда он обрел нового друга – пожилую коллегу Доры, тетю Нину, первым делом научившую его играть в карты. Старушка уже мало походила на галеанку, гремела своими дешевыми механизмами и рассказывала пошлые анекдоты, в которых кто-то кому-то писал на ботинок. И сама же над ними смеялась. Однажды, правда, она осеклась и сказала: «Извините. Мой муж очень любил рассказывать эту ерунду гостям».

 

Дора и тетя Нина трудились на станции «Город Хорс». Старушка – сторожем, а Дора – техником. Во время ремонта одной из машин она порвала защитную перчатку, и теперь ходила с металлической рукой. «Зато ни одна болезнь ей больше не грозит», – улыбалась девушка, баюкая конечность на груди. А бабка Нина уже и не помнила, когда ее тело начало сыпаться, только приговаривала: «Мозги у меня старые. Барахлят». Дора смеялась и тайком подкручивала маленькие винтики на локтях подруги – из строя выходило все, не только мозги.

 

Еще через пару лет у молодой пары появился сын Давид . «Здоровый, у отца прекрасные гены», – говорил врач, и Пауль хотел дать ему подзатыльник. Кормить Доре было нельзя. Ей вообще нельзя было трогать ребенка в первые три месяца жизни. Она знала это, поджимала губы и молчала. С ребенком сюсюкалась железная тетя Нина, бросившая по такому поводу работу на станции. «Сэкономили на погремушках, молодежь!» – подбадривала она новоиспеченных родителей.

 

Книжное дело Пауля шло хорошо. Казалось бы, в мире красных барханов и обжигающих ливней не может родиться и вырасти читатель. Однако Пауль каждую неделю убеждался в том, что разум ставит свои желания превыше всех катастроф. К нему приходили путешественники, обмотанные жгутами, и скупали целые полки поэзии; вслед за ними шли юные девочки, любительницы пошлых рассказов. Частыми посетителями были группы из школы, ради которых пришлось организовать читальный зал. В нерабочее время его было решено использовать для семейных посиделок (идея жены).

 

Посиделки не были большими и шумными, как и семья: отец давно умер, а мать еще держалась, правда тоже не избежала нескольких металлических вставок на животе и бедре. Родни Доры не стало еще до ее выпускного. Оставшиеся в живых собирались, составляли столы, пили настойки, смотрели из окна на кислотные закаты и смертоносные бури. Мать нянчила Давида, тетя Нина мешала карты, а Пауль держал Дору за холодные блестящие руки. Потом мать передавала ребенка няне, та показывала крючком на букву и говорила: «Д – Давид. Прямо как ты! М – мама». Малыш радостно хлопал в ладоши и протягивал ручки к родителям. Те брали его к себе и тихонько напевали старую мелодию, которую никто в их городе не помнил.

 

После рождения дочери Ивы Дора окончательно лишилась торса. Это был первый раз, когда Пауль видел ее истерику. Он пробовал разное: гладил по голове (пряча от ее глаз выпадающие волосы), целовал руки, читал вслух легенды о других планетах – все без толку. Выплакав столетний запас слез, Дора, наконец, заговорила с ним.

 

– Посмотри на свой живот.

 

– Живот как живот, у тебя лучше, – ответил ей Пауль, гладя темно-серые пластины, имитирующие складки. – Самый прекрасный живот на свете.

 

– Там язва, я заразила тебя, – она всхлипывала, а глаза превратились в красно-голубые кратеры. – Теперь это необратимо. Ты станешь, как я.

 

– А еще баба Нина и частично моя мама. – Он уткнулся губами в сладко пахнущую макушку. За окном клубы пыли исполняли неистовый танец.

 

Дети росли здоровыми и крепкими, что было даже удивительно. На Галее начали потихоньку очищаться отдельные области, в них организовывались маленькие городки, куда можно было ездить здоровым жителям планеты. Дора и Пауль с радостью отправляли туда Давида и Иву. Сами в их отсутствие ходили на концерты царской музыки, читали друг другу какие-то пафосные стихи и без устали играли в карты. За одной из их партий правая рука Пауля отказалась двигаться. Она бы еще долго лежала неподвижным бревнышком, если бы не один прохожий по имени Андрон, подрабатывавший санитаром в больнице. Он казался смешным украшением города – круглый, румяный, душевный. Подобно бабе Нине, он рассказывал смешные истории и гордился своим металлом и проводками.

 

«Тропа бежит косою лентой…

 

я вижу старый отчий дом

 

и знаю, что милее нету

села, чем то, в котором мы живем…» – тянул Андрон, разматывая бесконечные бинты на животе и руках нового знакомого. Пауль улыбался, слушая его, и думал, что есть еще на свете какая-то культура.

 

Они с Андроном начали достаточно мило общаться. Однажды даже завалились в бар и очень долго говорили о судьбе Галеи, об их обществе, о царствах и многом другом.

 

– Не научимся мы жить нормально, пока эти язвы не вытравим… – вздыхал Андрон.

 

– Вообще можно попробовать вывести бактерии из отрезанных рук и поселить их в червей и птиц. – С умным видом заявил Пауль. – Проводить эксперименты. Так и узнаем, как можно спастись.

 

– Экий ты умный! – восхитился его приятель. – Не зря магазин держишь!

 

Умник опустил голову и покраснел.

 

– На самом деле, это моя жена придумала.

 

Санитар загоготал на весь бар.

 

– Повезло как! – он даже пожал Паулю руку. – Кстати, а ты не обижаешься на нее за это? – Андрон показал на металлический протез и пластины на животе. – Железки все же, не настоящее тело.

 

Ответом ему были усталый вздох и прикрытые глаза.

 

– Тело – такая глупость. Выставки эти, сальные взгляды… – Пауль сжал двумя пальцами переносицу. – Уверен, я бы все равно остался без рук, живота, а возможно даже без головы. Такова уж наша Галея.

 

– Такова уж любовь! – с улыбкой подметил их сосед по барной стойке.

 

Пауль вернулся домой поздно вечером. Жена ждала его на кухне; молча протянула стакан с теплой очищенной водой, потом поцеловала в щеку и отправила в уже расправленную постель. Он знал, что Дора боится встретить его с какой-нибудь новой язвой на теле. Вообще, если бы она сказала ему сидеть дома и ходить только до магазина и обратно, он бы понял. Но Дора этого не делала. Сидела и ждала, несмотря на раннюю смену на станции.

 

– Почему? – раздался в коридоре голос тети Нины. Он уже барахлил и искажался, становясь похожим на мужской.

 

Паулю тоже хотелось знать ответ, поэтому он напряг все свое внимание, как в их первую встречу.

 

– Что «почему»? – самой жене было трудно говорить из-за новых язв.

 

– Ты отпускаешь его на эти гулянки, – кряхтела ее коллега. – Ведь знаешь, что там он может что-то хватануть. Переживаешь, ждешь, а отпускаешь.

 

Живот чуть не плавился от волнения.

 

– У Пауля нет друзей, – Дора кашлянула, – прошлым я… не очень понравилась. Они не захотели общаться с заразной. А теперь у него есть приятель, и мое сердце очень радуется этому. – Она кашлянула два раза. – И уж если ему важны их прогулки – пусть гуляет, сколько угодно. Мое волнение не должно его касаться.

 

За ее ответом последовал долгий приступ кашля. «Нужно будет готовиться к еще одной операции», – думал Пауль, особенно крепко сжимая пальцы на подушке. Когда жена наконец пришла в спальню и легла рядом, он сгреб ее в охапку и не отпускал до самого утра.

 

Андрон оказался еще и шумным покупателем – приходил в книжный и начинал наводить шум у каждого стеллажа. В этом были плюсы: видя оживление, в магазин стекались горожане и покупали хотя бы одну книгу или журнал. В этом были минусы: как-то раз среди этих горожан обнаружился старый друг Пауля. Какой из них – тот понял только с подсказкой. Даже не сразу догадался, что был знаком с этим роботом в дорогом пиджаке.

 

В тот день в магазине была мать, время от времени подкалывавшая Андрона с его шутками.

 

– Дорогой, побереги деньги моего сына! – протянула она со своего любимого места у окна. – Он вместо детей будет тратиться на мази, если кто-нибудь тебя побьет за хохму.

 

– Ну что ж поделать, – отмахнулся тот (причем, книгой), – смех пишем, плач в уме.

 

И тут у стеллажа образовался сутулый силуэт. Он навис над Андроном подобно тем жутким птицам, что прилетают в город и уносят в свои гнезда корзины и ведра. В глаза бросались блеск металла и дорогой пиджак. Машина таращилась на галеанца своими маленькими прожекторами, а потом протянула записную книжку и черный карандаш. «Запишите фразу», – попросила она искаженным голосом. Андрон и бровью не повел, послушно оставил на гладком листе свое высказывание. Машина сразу оторвала его и положила на прилавок со словами: «Это о тебе, дружок». И направилась к выходу из магазина. Мать Пауля крикнула ей вслед:

 

– Мика, если тебе нужен хороший мастер, могу подсказать одного! – дальше она заговорила на полтона тише. – Чтобы ты сам своей рукой пользовался, а не других просил.

 

Магазин содрогнулся от громкого смеха. Все веселились. Один Пауль стоял в смятении, думая о том, что его дружба и юность свелись к вырванному листу с чьей-то шуткой. «Не вешай нос, пока он еще из мяса!» – крикнул Андрон, сминая злосчастную записку и выбрасывая ее на улицу прямо в маленький красный вихрь. Бумажка игриво кружилась, пока не распалась на мелкие частицы.

 

Вечером того же дня он пришел домой и застал такую картину: Дора дремала на диване, а на полу подле нее, разложив перед собой книги и альбомы, сидели Давид и Ива. Они оживленно, но тихо обсуждали какой-то важный вопрос. Подойдя к ним так, чтобы не отвлечь, Пауль увидел карту окрестностей Хорса и какие-то графики. Он в этом мало что понимал, но любил, например, смотреть на Дору, изучающую инструкции и брошюры. В моменты особого интереса она превращалась в богиню-созидательницу, спасающую мир. Что-то похожее он видел и в их детях. В горле образовался комок; не зная, куда себя деть, Пауль накрыл жену пледом и сел рядом, наблюдая за двумя совсем еще юными галеанцами, постигающими природу их планеты.

 

Мать и тетя Нина ушли в иной мир одновременно. Похороны были скромными, никто не плакал. Андрон рассказывал любимые анекдоты старой няни, а Давид говорил о танцах, которым его учила строгая бабушка. Ива в своем длинном сиреневом платье выглядела, как маленькая царевна. Они с братом все еще были чистыми и здоровыми; Пауль смотрел на них круглыми прожекторами и думал, что гордость и счастье бывают не только в старых песнях. В какой-то момент он отлучился за энциклопедией Доры, уже толстой, в которую ему удалось собрать несметное количество портретов жены, детей, матери, тети Нины и даже Андрона. На последней странице не оставалось места для рисунка. Пауль написал там: «Сижу в ледяной пещере. Здесь тепло и рассказывают анекдоты».

 

Галея развивалась стремительно. Ее обитатели жили для того, чтобы излечиваться, и излечивались во имя жизни. До ясного неба и безопасных улиц было далеко, но они верили, что точно справятся лучше своих предшественников. Вот и сегодня два молодых энтузиаста отправились в руины сел, очищенных от смертоносных бурь. Их провожали родители. Когда вагон скрылся за горизонтом, отец вернулся в свой магазинчик, а мать продолжила творить чудеса разводным ключом.

 

Они увиделись только дома. Или услышались; трудно судить, ведь у них не было привычных глаз или ушей. Они вообще не походили на галеанцев или, как говорят на Земле, на людей. Две машины – одна с протезами, другая с колесиками вместо ног (видимо, не хватило денег на что-то поприличнее). Пройдя в гостиную, механические существа взялись за руки и уставились друг на друга с подозрительно естественной преданностью. Одна – та, что на колесиках, – нажала на какую-то кнопку на своем животе, и комнату заполнила старая мелодия. Кажется, в ней говорилось о счастье и еще чем-то.

 

В комнате возник голубоватый луч, подсветивший голову второго чуда механики. Случайный зритель бы подумал, что луч был волшебным; но знакомые странной парочки знали, что это было всего лишь игрой света на корпусе камина. Где он только не стоял – в музее, в выставочном павильоне, теперь вот здесь.

 

Мир вокруг замер.

 

Машины слушали мелодию, держа друг друга за гладкие блестящие ладони. И в этом действе было больше жизни, чем во всех выставках натуральности.