Воскресенье. День. Начало декабря.
Мы с отцом разругались. Снова был концерт: он меня отчитывал за то, что я слишком быстро сделал уроки (из-за чего у меня в тетрадях были помарки) и что я пререкался на его замечания. Но ему неважно было, что помарки сделаны за домашнюю или классную работу, что сделана ошибка по моей невнимательности или по рассеянности учителя, который ляпнул что-то, а потом, исправившись, сказал, что нам не нужно было это записывать в тетради. Ему это неважно. Он говорит, ругает, а я не могу ни слова сказать, ничего не могу, ибо это бессмысленно: всё равно не даст договорить, перебьет и будет говорить на повышенных тонах.
После “ласковой беседы” и пару приказов (а мой отец не вояка даже), он вышел из моей комнаты, оставив меня одного с мыслями и обидой на него. Я был зол, что он придирается ко всему, что бы я ни делал; что он не дает мне выговориться, а если и дает сказать что-то, то мне уже не хочется ему ничего говорить, ведь это не имеет никакого смысла уже для меня. Я просто остываю с обидой в голове, но при этом прекрасно осознаю, что мне абсолютно плевать на свои мысли и эмоции; я просто глушу их, вот и все. А он делает это, словно ему нечем заняться, кроме как делать мне замечания.
После выполнения всех дел, которые мне “приказал” сделать отец, я, наконец, освободился. Так как я был до сих пор обижен на него (а хмуриться, как и показывать эмоции, нельзя, ведь тогда это увидит мама и только еще хуже сделает), я оделся и вышел погулять в парке.
Странно, но я раньше всегда считал, что природа – это единственная вещь, которая способна успокоить человека. Но как только я зашел в парк и прогулялся часик-два, то начал сомневаться в своем убеждении, ведь все те мысли, слова, которые должны были отравить его, как-то озадачить, брали и по всем живым местам резали меня, разрушая все, что годами пыхтел, строил во мне мой отец.
Сделав пару красивых фоток и устав от ходьбы, я сел на лавочку. Передо мной находился пруд, где веселились дети с их родителями. Они хохотали, бегали, играли в снежки, скатывались с горок. Радости им было не занимать. Прям туча расплылась по белоснежному холсту парка, распространяя дух озорства и веселья. А меня это бесило и злило. Злило, что им так радостно, а мне как-то хреново.
Наконец, когда мне это надоело, и меня уже подмораживало, я встал и пошел домой с надутой губой и возмущенной головой. Вдруг я остановился, чтобы посмотреть на церковь. Зачем? Не знаю, просто захотелось взглянуть на нее. Из здания выходили: и женщины, и мужчины – все выходили и крестились.
И тут зазвонили колокола. Сначала кричал, трещал большой колокол, потом к нему присоединились маленькие, затем он снова начал петь свое “соло”, и вновь к его крику присоединились слабый звон остальных колоколов. Их резкое и неожиданное для меня пение стало похожим на легкость и нежное и в то же время мистическое явление. Та обида, находившаяся внутри меня, она просто-напросто исчезла. Ее будто и не было вовсе, будто я ее выдумал у себя в голове, а на деле…
Я стоял завороженный на месте. Не понимая, что вообще случилось и, в первую очередь, что случилось со мной, я взглянул на церквушку и пошел домой.
Мои ноги плелись, а меня все не отпускала мысль об обиде, отце и звоне. Я думал, что, возможно, не только мой отец виноват во всей этой ситуации. Что если я стал виновником всего этого житейского хаоса, а теперь перевожу все стрелки на других, не чувствуя ответственности за свои ошибки.
Я только сейчас понял, что моему отцу тоже нелегко приходится, и я рассуждал об этом все оставшееся время, пока в моей душе звучал звон колоколов. И пока я не пришел домой…
Автор публикации
