Пролог
Ничто не дается так просто. За все надо отдавать какую-то малую жертву. Даже за знания. И речь сейчас не о времени, которое тратишь на написание рефератов и курсовых работ. Птица никогда не жалела для этого своего времени, хоть и понимала, что оно не резиновое. Чаще она тратила силы, эмоции. Хотя эта трата была даже не на учебу, а на детей.
Практика у педагогов начиналась в январе, после новогодних каникул, когда студенты и методисты успели набраться сил и энергии для выхода к детям. Птица не питала таких ярких эмоций от новогодних праздников, рождества и сочельника, только лишь потому что ей не с кем было их отмечать. Все соседки по общежитию уезжали по домам и к семьям, но лишь одной только Птице некуда было возвращаться, и она проводила эти две недели в общежитии, однако на практику, как и все, она выходила полная сил и энергии.
Но практика выматывала. Птица работала с особой категорией детей, а именно с сиротами, детьми с ограниченными возможностями здоровья, инвалидами, детьми из неблагополучной семьи. Она сама выбрала такую сферу, потому что сама фактически была в шкуре этих детей. Она помнила весь холод и боль, в которой пронеслось всё её детство, и понимала, как важна таким детям поддержка и опора, друг, к которому можно будет обратиться, когда плохо, рассказать о том, что тревожит. Фактически Птица хотела бы стать матерью для каждого, но понимала, что это нереально.
Птица ощущала себя прогоревшей дотла свечой после каждого урока с такими детьми. Морально опустошённой и подавленной, но зато проводил она всегда всё на одном дыхании, настолько вовлечённая в свою работу, что, казалось, дышит ею. Дети любили её, были в восторге и с нетерпением снова ждали её на практику. И этих детских улыбок Птице хватало, чтобы ночью лить тихие слезы радости. Она сможет, она все пройдет и будет нести детям знания, а с ними – и всю свою любовь, сколько только можно было бы им отдать.
Ведь
Кто
Если не она?
Ведь
Кто
Если не мы?
Птица так часто вспоминает свои студенческие годы, сидя на подоконнике последнего этажа старого педагогического общежития, смотрит в небо и вспоминает те дни, когда у неё еще были крылья и много-много любви, которую нужно было куда-то деть. Сейчас многое изменилось. Крыльев лет десять уж нет, но любви ничуть не уменьшилось, просто она научилась её контролировать и раздавать всем поровну. Птице немного за тридцать, за спиною огромный опыт педагога-психолога и много-много грусти в глазах. Не за себя.
За детей своих
(что были совсем-таки не её-то и вовсе).
Утро. Холодный мартовский ветер завывает под окнами старого общежития. Птица сидела на подоконнике, опустив худую ногу на улицу, и смотрела в небо. Птица когда-то умела и любила летать. Ей ужасно нравилась свобода полёта. Чувствовать, как ветер скользит по тёмным перьям, как солнце ласкает лучами крылья, когда взлетаешь высоко-высоко. Птица когда-то умела и любила летать, пока не растеряла эту особенность навсегда. Птица никому не рассказывает, как и почему потеряла крылья. Она не любит эту историю. Теперь Птица навсегда привязана к земле.
Летом Птица живёт на чердаке – поближе к небу, но с осени по весну она вынужденно обитает в комнате педагогического общежития. Прежде Птица работала бардом в кафешках и пабах. Птица любила петь, но до большой сцены ей было далеко. Когда Птица поняла, что развлекать пьяниц это не её прерогатива, она ушла в школу, учить пению детей. Птице нравились детские голоса. Как они звучат, сливаясь в единый звонкий голос. Он звучит так громко и звонко, что, кажется, будто он способен пробить небосвод и звучать далеко в космосе.
А ещё Птица любит гитары, гулять и набережные. Она часами может просто молча сидеть, опустив босые ноги в воду и смотреть куда-то вперед, далеко – туда, где кончается река и начинается море.
В Сапфировом Городе нет моря, но есть набережная у Синей реки. Эта набережная – любимое место Птицы. Там она впервые встретила Рыжего Писателя.
– Я давно посещаю твои сны, – сказал тогда он, – Ты тот редки случай, когда взрослому снятся интересные сны.
Птица промолчала. Она редко вспоминала то, что ей снится.
– В своих снах ты летаешь, высоко-высоко, от чего же здесь навсегда ты прикована к земле? – продолжил он.
Птица опять не ответила. Писатель не знает и не мог знать того, почему Птица променяла крылья на ноги, а полёт на ходьбу, но очень хотел узнать. Но это была большая тайна Птицы. С того дня она зареклась никому ничего не рассказывать.
Дверь вдруг открылась, в комнату зашёл Женьшень – студент первокурсник.
– Всё сидите, мечтаете? – спросил он и тихо прошёл к ней, опустившись рядом на подоконник.
– Сижу, мечтаю, – коротко отозвалась Птица и посмотрела на парнишку, – А ты всё ходишь? Не в лом тебе было подниматься с первого этажа на пятый?
Женьшень качнул головой.
– Что-то случилось?
– Да, – отозвался Шень, – Рыжую удочерили.
Этими словами он едва ли не всколыхнул внутренности Птицы. Новость потрясла её на столько, что она даже не могла подобрать слов.
– Кто? – только лишь спросила она.
– Шаман, – отозвался Женьшень, – Рыжий приходил ко мне и сказал это.
– Этот отшельник? На старости лет решил себе наследницу оставить? – хмыкнула Птица и слезла с подоконника, закрыв окно.
– Не думаю, что Шаман плохая кандидатура для отцовства. В конце концов она теперь наконец-то счастлива.
Птица молчит. Она не знает, что сказать, как реагировать. Рыжая была тем маленьким кусочком света в жизни Птицы. Птица знала её ещё маленьким ребёнком в стенах детского дома. Их связь была на много сильнее, чем казалось. Птица любила Рыжую. А ещё Птица любила её отца, именно того, из-за которого когда-то потеряла крылья. Но сейчас у неё ни Рыжей, ни любимого, ни крыльев. Птица потеряла всё, чем когда-то очень дорожила. Птица осталась совершенно одна. У неё остались только чердак, гитары и мысли. Бесконечно разъедающие душу мысли.
Птица всё ещё любит песни под гитару, всё еще любит костры и не спать по ночам. Птица всё ещё любит зарыться носом в рыжие волосы и закутаться в свитер от осеннего ветра. Правда, некого уже любить. Не с кем петь песни под гитару ночью у костра, не с кем бродить по лесу вдоль реки, держась за руки. И н е к о г о б о л ь ш е любить.
И Птица плачет. Где-то глубоко в душе плачет, обнимая себя за плечи. Снаружи лицо её остается спокойным и безразличным. Птица разучилась показывать эмоции. Последним, кто видел её слезы, был Музыкант, последний раз он видел её грустные красные глаза. Так не хотелось, чтобы он запомнил её такой.
Музыканта больше нет и части души Птицы тоже. Осталась только маленькая хрупкая Рыжая, которая теперь уж точно не её.
– Я пойду к нему, – негромко вдруг говорит Птица, – Если он хочет быть её отцом, подобно Музыканту, то пусть примет меня, как её крёстную.
Глава 1. Гнездище
Массивные черные ботинки шлёпают по весенним лужам, пересекая улицу. Вокруг ещё лежит подтаявший снег – последнее напоминание о зиме, но солнце уже ярко и, по-весеннему, тепло припекает голову. Можно ходить без шапки, выставляя тёмно-каштановые волосы напоказ. В маленькие тонкие косички по бокам вплетены разного вида украшения: бусы, кольца, ленты, разноцветные нитки и крошечные монетки, от чего над ухом постоянно позвякивает с каждым шагом, пока Птица, наконец, не останавливается.
Она снова здесь. У большого трёхэтажного здания сизого цвета с лицевой стороны и разноцветными корпусами сзади, со двора. Здание поросло лозой, а, посаженные ещё в её юности, деревья, уже доросли до уровня второго этажа. Спереди тихо. В окна видно мелькающие туда-сюда фигуры учителей. В это время в Гнездище идут уроки. Когда-то она также мелькала в этих окнах, прохаживаясь между рядами и вещая лекции. Возвращаться всегда сложно. Особенно, если возвращаешься не просто так.
Украшения в косах снова зазвенели – Птица поднялась на крыльцо и потянула на себя высокую и тяжёлую резную дверь, та со скрипом отворилась.
– О. Дорогая! Я рада тебя видеть! – из-за вахтёрского стола поднимается низкая тушка Клубочка. Она всё ещё тут, ещё на 10 лет старше чем раньше, но всё с такими же добрыми глазами, доброта которых увеличивается в разы из-за огромных толстых очков в синей, как и 10 лет назад, оправе. Она по-прежнему одета в свой разноцветный вязаный жилет, каждый квадратик на котором – уникальный вязаный узор, по-прежнему переусердствует с завивкой, от чего волосы, которые раньше казались Птице фиолетовыми, а нынче белые, стоят над её головой кудрявой шапкой. В ней почти ничего не изменилось, только морщин стало больше, а белая шапка сменила фиолетовую.
– Да. Здравствуйте, – Птица робко подходит и обнимает старушку. Та по-прежнему пахнет кошками и теплым молоком.
– Ты так похорошела, так выросла, стала такой серьёзной дамой, – улыбаясь говорит Клубочек и гладит Птицу по голове, правда для этого ей пришлось привстать на носочки (и когда Птица успела так вырасти? Или Клубочек уже тянется вниз…)
– Время многих меняет. А Вы, всё такая же тёплая и милейшая, – говорит Птица, неожиданно для самой себя, ласковым тоном.
– Ой, скажешь тоже! – смущенно рассмеялась Клубочек.
– Скажите, а… Он у себя? – спрашивает Птица, чувствуя неловкость за то, что вынуждена покинуть общество этой прекрасной леди.
– Да. Он всегда у себя. Мне кажется, что он тебя даже ждёт.
Птица кивает, снимает ботинки и, взяв у Клубочек тапочки, направляется вперёд по коридору, вдоль стен которого тянутся бесконечные ветки нарисованных деревьев, животных и птиц. Их тут необычайно много, разных: цветастых и блёклых, больших и маленьких. Невольно Птица ловит себя на том, что ей нужно остановиться и она поворачивает голову. С нарисованной ветки на неё смотрит черная ворона с выпуклым черным глазом. Кто-то приклеил бусину, от чего птица теперь буквально обрела глаз. Ворона сидела рядом с маленьким, едва успевшим обрести перья, птенцом и осторожно накрывала его крылом. Сердце сжалось. Не давая себе больше смотреть на своё отражение, Птица делает ещё с десяток шагов вперёд и поворачивает направо – в сердце Гнездища и отворяет синюю дверь.
Филин сидит за столом и усердно что-то отстукивает на печатной машинке. Он тоже почти не изменился. Всё та же чёрная футболка, всё тот же синий пиджак и джинсы, что и 10 лет назад, те же зализанные гелем назад светлые короткие волосы. Только сидит он уже не за учительским столом, а директорским и, может быть, набрал несколько в весе, хотя, в сравнении с прежней худобой, это ему даже шло.
Птица закрывает дверь, привлекая к себе внимание. Филин наконец поднимает на неё большие синие глаза.
– О! Это ты, – не здороваясь говорит он и отворачивается от машинки, – Здравствуй, – говорит он внезапно воодушевлённо и, как будто бы даже, рад её видеть.
– Здравствуй, – говорит она и присаживается на стул для посетителей.
– Я уж думал ты не отзовёшься на моё приглашение. Видишь ли, Соломоновна внезапно поняла, что она уже не молода и она совсем не видела мира, потому решила уволиться. Временно её обязанности выполняет Клякса, но ты сама знаешь Кляксу, она прекрасный живописец, дети с ней всегда занимают призовые места на конкурсах по творчеству и живописи, но рассказывать детям историю для неё – тёмный лес, а на моей памяти ты единственная, кого птенцы слушали взахлёб, открыв рты, ты их словно гипнотизировала чем-то, я клянусь! Я подумал, что было бы здорово, если бы ты вернулась и снова начала вести уроки в своей тайно-интригующей манере, да и дети тебя обожают и вообще ты лучшая, кого я могу поставить на место Соломоновны, потому… – Филин как всегда быстро тараторит своей отвратительно шипяще-жующей дикцией, проглатывая гласные и некоторые слова было и вовсе сложно разобрать непривыкшему к его манере собеседнику, может потому его и прозвали Филином? Но закончить ему Птица не даёт:
– Как ты мог?
Филин замолкает, меняясь в лице так, словно ему дали лизнуть самый кислый в мире лимон. Это могло означать лишь то, что Филин понимает, о чём она говорит. Он откидывается на спинку своего кресла и нашаривает во внутреннем кармане пачку сигарет.
– Пойдём покурим, а?
Они выходят через запасной выход и уходят в самую глубь, за территорию Гнездища, там поворачиваются направо, к оврагу, где течёт ручей. Тут был небольшой бетонный водоотвод, по которому весной и в дождливую погоду стекала вода. Благодаря солнцу он уже был сухой, а на его боковых стенках даже зеленел мох. Тут уже стояло ведро, в котором было много окурков и либо это Филин так часто бегает сюда, либо грешит кто-то из учеников. Филин тщательно оглядывается, проверяя нет ли за ними любопытных хвостов и, поставив ногу на стенку водостока, закуривает.
– Она и так часто сбегала. По нескольку раз в год с девяти лет. Её каждый раз находили и возвращали, но из года в год ситуация не менялась. Сначала с ней пробовала говорить Кукушка, а потом и я, когда сменил её. Она часто сидела у меня в кабинете, но ни слова нельзя было из неё вытащить. Он сидела насупленным воробьём и молчала. Ей не нравилось здесь, её всегда тянуло куда-то подальше в лес отсюда и вот, однажды в лесу она встретила его…
– Как ты мог отдать её ему?! – не выдерживает Птица.
– Не кричи, – хмурится Филин, – И бога ради! Перестань говорить так, будто я продал невинного ребёнка в лапы извращенца! Между прочим, если хочешь знать, он сразу обратился к нам, чтобы узнать о ней. Я, конечно, сказал ему, чтобы он и думать о ней забыл, потому как понимал, что в качестве отца он ей слабо тянет, постольку поскольку лично я сомневаюсь, что отшельник, подобный ему, может оказать должный уход ребёнку. И он пропал, но стало только хуже. Она начала сбегать чаще, писала ему письма, и я сдался! Должен сказать, он сделал всё как подобает. Оформил необходимые бумаги, подписал документы, они часто виделись, я даже позволил ему забирать её иногда, но он хотел, чтобы она не знала о наших разговорах с ним, понимаешь?
– То есть вы ей ещё и лгали? – усмехается Птица.
– Мы не лгали! – отрицает Филин, – Мы подстраивали всё так, чтобы она думала, что вырывается на свободу по собственной воле, а не потому, что два опекающих её дядьки ей это позволяют, мы не хотели ей обламывать крылья, понимаешь? И, в конце концов, перед новым годом Шаман забрал её насовсем.
Птица вздыхает и смотрит в небо.
– Зачем? Ты же прекрасно знал, что она моя! Ты знал, Кукушка знала, я не просто так привела её сюда, чтобы потом её забрал кто-то другой!
Филин докуривает и выбрасывает окурок в ведро.
– А сама-то ты, где эти десять лет была?
Птица молчит и отводит взгляд.
– Ты думаешь мне это легко далось? Ты прекрасно знаешь, как мне дороги эти дети, как Кукушка с трепетом устраивала им жизнь, подбирая нас, их наставников, с такой щепетильностью, с какой в армию бойцов не берут! И что ты сделала, спустя 7 лет? Ушла. Принесла на хвосте девочку, а через год улетела, невесть куда! Ты думаешь мы тебя не искали? Искали, десять лет искали, но в городе и след твой простыл! И только в конце зимы я узнаю, от Женьшеня, что ты вернулась, но вернулась не к нам, а вернулась к ним! Сама понимаешь, было уже поздно.
– Хватит на меня орать, – вздохнула Птица, – Я не от хорошей жизни сбежала.
Они молчат. Птица, от того, что одеяло вины и отчаяния опустилось на её плечи. Филин был прав, хоть она и не хотела этого признавать. А Филин, от того, что не хочет лезть ей ещё глубже в душу и что-то пытаться доказать.
– Я пойду к нему, – наконец говорит она.
– Побойся бога! – выдаёт Филин возмущенный окрик снова, – С того момента, как ты притащила её сюда, таскала всюду за собой и вытирала сопли, прошло уже десять лет! Ей тринадцать, она почти подросток! Да она тебя, вероятно, даже не помнит. Что ты собираешься делать? Прийти к ним в дом и заявить: «здравствуйте, теперь я буду вашей мамой и воспитывать вашу дочь»? Так ты скажешь Шаману? Пойми, ей тогда было три, она была совсем ребёнком, а сейчас она тебя вряд ли вспомнит.
– Не знаю, Филин. Мне нужна эта девочка. Я не могу представить, что смогу полюбить ещё кого-то кроме неё. Это единственный человек, которому я могу отдать кусочки своей любви и заботы, хотя бы то, что от неё осталось, – горько отвечает Птица.
Филин недовольно поднимает бровь, глядя на неё.
– То есть, как я понял, возвращаться ты не собираешься?
Птица молчит.
– Ну, ты подумай, в Гнездище ещё остались дети, готовые принять всё твоё тепло и заботу, – Филин развернулся и собрался уходить, но всё же обернулся, чтобы продолжить: – И, вот ещё что, Птица. Я прошу, не считай меня предателем. Я понимаю, что по отношению к тебе и к Рыжей я, возможно, поступил ей очень правильно, но подумай о том, как бы ты повела себя на моём месте? Я видел, как горят глаза у этой девочки после каждой их встречи с Шаманом, как она дорожит им, как тонко устанавливалась между ними связь родителя и ребёнка. Я действительно видел, что она увидела в нём кого-то, кого может назвать отцом. И, ты думаешь, я должен был противиться этому? Должен был запретить общаться? Нет, конечно! Я… Моя мечта, чтобы каждый из этих детей обрёл семью, тех людей, которых может назвать мамой или папой. А когда у Рыжей появилась такая возможность, естественно я не мог этому долго противостоять. Подумай пожалуйста над этим. И… Если ты всё-таки на столько сильно оскорблена моим поступком, то я пойму, если ты не захочешь остаться. Просто знай, что тут всё ещё есть дети, которые будут рады видеть тебя в кабинете. Твои горящие глаза и будут слушать тебя с теми же чистыми эмоциями, как это было тогда. Я уверен, что даже с теми ребятами, кого узнаешь впервые, ты сможешь найти общий язык и подарить им некое ощущение счастья.
Глава 2. Птица. Интремедиа
Просыпаюсь от резкого звука за стенкой. Что-то упало, что-то тяжёлое и увесистое, кажется, трость. Встаю, протираю лицо руками и ухожу в соседнюю комнату, где спит он. Стоит на коленях, пытаясь дотянуться до трости. Длинные седые волосы закрывают лицо. Он пыхтит, стараясь изо всех сил пересилить силу гравитации и подняться, но руки и ноги его не слушаются.
– Далеко собрался? – спрашиваю я, даже не пытаясь оказать какую-то помощь очередной выходке побега.
– А. Ты проснулась. Прости, я не хотел тебя будить. Подай трость пожалуйста, – просит он, дыша по-старчески тяжело, стараясь делать вид, что всё в порядке.
Всё-таки подхожу и помогаю ему подняться, усаживаю на кровать и ставлю рядышком трость.
– Я просто проснулся пораньше тебя, кругом тихо, я подумал, что было бы мило с моей стороны приготовить нам завтрак, но попытка моя не увенчалась успехом.
Вздыхаю, смягчаюсь и уже даже совсем не хочется сего ругать за очередную опрометчивую выходку. Уже как месяц я ухаживаю за ним, улетев из родного Гнездища, оставив всё, что мне было дорого там, но то, что здесь, мне безумно дорого. Вот уже месяц как он всё ещё не может к этому привыкнуть.
– Ты мог просто позвать меня. Постучать в стену, позвать, я бы услышала.
Старый отворачивается, отмахивается рукой и смотрит своими полуслепыми глазами в окно, уж не знаю, что он там видит.
– Не хотел тебя будить. Тебе и так тяжко со мной, хотелось сделать хоть что-то полезное.
Отодвигаю длинную седую прядь, чтобы видеть его лицо, заправляю за ухо.
– Мы это уже обсуждали. Я здесь как раз для того, чтобы тебе помогать, и ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь.
– Не привык я к такому. Зачем я вообще тебе написал. У тебя там поди всё осталось. А ты тут, помогаешь старому говнюку доживать свои последние дни.
– Опять ты об этом. Мы же уже обсуждали, – вздыхаю, – Ты всё правильно сделал. Нужно было написать даже раньше, как только ты всё узнал.
Старый слепнет. Уже как полгода. Злокачественное новообразование в мозгу, потихоньку съедает его, решив начать с отдела, отвечающего за зрение. Через три месяца он ослепнет, а затем и вовсе перестанет меня узнавать по мере распространения хвори в голове. Какие иногда интересные уроки преподносит нам жизнь. Когда-то этот человек научил меня читать, писать, играть на гитаре, привил любовь к истории и музыке. А сегодня уже я учу читать его по выпуклой азбуке, подготавливая к дальнейшей жизни, чтобы хотя бы какое-то время ещё он мог её почувствовать.
– Давай сейчас я приготовлю нам завтрак, мы приведём твои волосы в порядок и устроим урок чтения. Почитаешь мне вслух?
– Хорошо, – соглашается он чуть улыбнувшись.
Пока на сковороде доходит яичница и греется чайник, беру в руки расчёску и сажаю его перед собой. Собираю длинные волосы за его спиной и осторожно начинаю расчёсывать. Волосы ещё длинные, но не такие густые, а с висков уже начинают выпадать из-за частых сеансов терапии, возможно его нужно будет скоро обрить, но он пока не даёт, ведь волосы, это то, что позволяет ему ещё чувствовать себя молодым.
– Что ты сегодня хочешь? Косу? Хвост? Или может быть ирокез? – шучу я и он смеется, от чего плечи подрагивают.
– Давай косы. Две плотные вдоль висков и чтоб сходились в одну, у тебя она всегда здорово получалась.
Улыбаюсь и осторожно собираю слабые волосы, которые местами отходят уже клочьями, но я ему этого не скажу. Заплетаю две тонкие косы, на манер бритых висков и свожу в одну, плотно завязываю у головы, оставляя дальше свободный хвост. Поднимаю его руки и провожу ладонями по ним, чтобы он мог их рассмотреть хотя бы так, как может сейчас.
Завтракаем вместе, а затем садимся за стол в его комнате.
– Что хочешь почитать сегодня? Энциклопедию? Детективы? Может, роман? – хихикаю я, перебирая книги в рельефных обложках.
– Там в серванте, есть старый томик сказок моей бабушки, – говорит он, – Если будет возможно, я бы хотел прочитать их.
Я открываю сервант, за стеклянными дверьми стоят пластинки, кассеты и книги. Быстро нахожу нужную в синей обложке – «Старая Мэри. Сказки Сапфирового города». Она явно не адаптирована для того, чтобы он смог её прочесть, но пока это временная проблема.
– Прочитаешь. «Но не сегодня, – говорю я и кладу перед ним детектив, — Сегодня пока почитаем эту. А завтра прочтём и их.
Сначала мы повторяем алфавит. Грубые сухие пальцы скользят по страницам, и он называет прочитанную букву. Почти без ошибок, а ведь раньше он и вовсе не понимал, где начинается одна и заканчивается другая, а сейчас он всего лишь порой путает схожие по рельефу выпуклости. После нескольких повторений открываю книгу, и он начинает читать.
Пока его бархатный голос оплетает серебристым туманом нашу комнату, я открываю Старую Мэри и небольшой блокнот с плотной бумагой, и начинаю орудовать иглой, чтобы вечерним уроком он мог прочесть хотя бы одну из тех, по которым так сильно скучал.
Глава 3. Гнездище
Птица поднимается по старой каменной лестнице наверх, в свой укромный общажный уголок, выделенный училищем на нужны педагога. Небольшого укромного уголка ей вполне хватало, чтобы разместить тут кровать, стол, личный холодильник, кухонную тумбу и плиту. Комендант закрывала на мнимые правила пожарной безопасности глаза, поэтому Птице не приходится ютиться в общей кухне. Однако и с этим уголком ей предстоит расстаться.
Она как раз собирала вещи, когда за спиной раздался стук о косяк приоткрытой двери. На пороге, осторожно выглядывая из-за двери стоял Женьшень.
– Ты всё-таки уходишь? – спрашивает он, опуская формальности приветствия.
Птица садится на кровать и жестом приглашает его в комнату.
– Да. Ухожу. Здесь не моё место, я не чувствую себя на своём пути.
– Думаешь, если ты вернёшься, тебе станет легче? Чем мы отличаемся от них?
– Как минимум наличием родственников, – неумело шутит Птица и вздыхает, – Понимаешь, здесь я учу вас, моих дорогих цветочков, обращаться с ними, находить язык и подход, помогать, но этому безумно трудно научить, когда сам последний раз видела их в далёком прошлом?
– Мы тебя тоже любим, – вздыхает Шень.
– Я тоже вас люблю, – улыбается она и поправляет небрежную кудряшку на его голове, – Это не конец света, мы будем видеться, как минимум на вашей практике, так что не вешай нос, моя звёздочка, скоро ты засияешь.
– Думаешь у меня получится быть таким же как ты? Или Филин? – спрашивает Женьшень и смотрит на неё взволнованным и слегка испуганным взглядом.
– Конечно получится, – заверяет его Птица, – Думаю, что скоро твоё фото будет на доске почёта. Поможешь мне собрать вещи?
Женьшень провожает её до остановки и они присаживаются на скамейку, ожидая автобуса. Женьшень рассматривает красивую гитару в кожаном чехле. Это не остаётся без внимания Птицы.
– Знаешь, а оставь её себе, – говорит она и вручает ему чехол с гитарой.
– Мне? – глаза Шеня расширяются в удивлении, и он осторожно берёт чехол с гитарой, укладывая его себе на колени, – Но я ведь даже не умею играть!
– Повод научиться, – пожимает плечами Птица.
Автобус уходит, унося Птицу в другую часть города, на другой берег Синей реки. Женьшень остаётся один. Один, но не одинок.
– Я на самом деле удивлён, что ты вернулась, – говорит Филин, рассматривая Птицу с чемоданом в своём кабинете.
– Я подумала над твоими словами. К тому же мне стоит действительно вернуться к тому делу, которое даёт мне дышать, – отвечает Птица.
– Я рад. Очень, правда, – говорит он, – Ты будешь жить здесь или…
– Здесь. Я по-прежнему нигде не живу, квартиры у меня нет, так что мне хватит личной комнаты на каком-нибудь из этажей.
– Хорошо. Будешь жить на третьем, там самые ответственные.
– А староста там кто? – решила уточнить она.
– Чертополох, – отвечает Филин, чем вызывает неподдельное удивление со стороны Птицы.
– Ему же уже 16, верно? Такой хороший мальчишка.
– Да. Но колючий до ужаса, что тогда, что сейчас. Держит и малых, и старших, в ежовых рукавицах, извини за каламбур.
– Его… Так и не забрали? – осторожно спрашивает она, понимая на сколько глупым был её вопрос.
– Нет. Как и Удильщика с Асмодеем. На сколько я знаю они сейчас держат барахолку на дому. Я думаю, что после выпуска они заберут Чертополоха к себе, – отозвался Филин.
– Удильщик и Асмодей остались в городе? – продолжает удивляться она, – А Чайка?
– А что Чайка? Чайка улетела. Она и Соловей исчезли после выпуска почти сразу, оставив удильщику шкатулку с летящей птицей внутри.
– И он не ушёл за ними?
– Не-а, – качает головой Филин, – Оставил шкатулку себе, и они с Асмодеем отправились по своему пути жизни. Не скажу, что правильном. Ко мне пару раз приходили люди в погонах, узнавать за биографию Асмодея. После последнего раза я сказал ему, что больше покрывать его хищную рожу я не собираюсь.
– Чем он занимался?
– Перекупом и сбытом камней. А Винильщик ему в этом помогал. Потом я, конечно, сходил к Винильщику и отругал, на что он мне ответил, что у мальчика прирождённый рыночный талант и он даже взял бы его к себе в наследники магазина.
– Да, я действительно многое пропустила, – вздыхает Птица, взяв в руки пачку бумаг, не читая, подписывает каждую.
– Даже не ознакомишься?
– Нет. Я доверяю тебе, – говорит она, откладывая ручку.
– Что ж, это приятно, – говорит Филин и скоро они уходят из кабинета.
– Четыре этажа. Ничего не поменялось: на первом, как водится – мой кабинет и комната, служебные помещения, столовая, сенсорные комнаты, приёмная, холл с новым, кстати, проектором, игровая комната, спортивный зал, библиотека и прачечные, а также комнаты для самых маленьких. Здесь, по-прежнему хозяйничает Клубочек. Здесь и на втором этаже. На втором этаже живут младшие ребята и колясники. Кстати, в прошлом году нас сделали лифт для удобства их жизни. На втором этаже спокойно обычно. Старшие колясники присматривают за малышнёй, а ещё тут дежурит Ляля, – Филин ведёт Птицу по коридорам Гнездища, исписанными картинками разнообразных животных и птиц, а также с множеством отпечаток детских ладошек, ступней, приклеенными листиками-стикерами с посланиями, сухоцветах и гербариях в рамочках, множеством детских рисунков.
Здесь почти ничего не изменилось, всё так же пахнет столовой, всё так же тепло и светло в коридорах, но пока тихо, пока идут уроки, но скоро коридоры заполнят детские раз говоры, подростковые сплетни и музыка.
– Ляля? – уточнят Птица.
– Да, я тебя с ней познакомлю. С ней и остальными. Не волнуйся, пока просто запоминай. Кроме комнат на втором этаже, как ты помнишь, был огромный холл, который использовали в качестве галереи, помнишь, да? Ставили туда свои поделки и рисунки, много столов и стендов притащили, устраивали там праздники, отмечали дни рождения друг друга. Они его всё ещё используют, но стенды убрали, теперь просто вешают всё на стены по всему Гнездищу. Теперь там что-то вроде главной площадки, где они собираются, сплетничают, устраивают ярмарку каждый тринадцатый день месяца. Они называют это место лавочкой.
Лавочка действительно оправдывает своё название, вместо вертикальных стендов наполненных рисунками, которые Птица ещё помнила, там теперь было больше скамеек, пуфов, диванов и лавочек, все они были составлены в хаотичном порядке. С потолка свисали кучками разноцветные бумажные журавли, киты и другие животные, а также множество побитых осколков зеркал, подвешенные на ниточке создавали в солнечную погоду множество солнечных зайчков.
– Красиво.
– Согласен.
На третьем этаже, помимо комнат девочек и мальчиков было две воспитательских: мужская в крыле мальчиков и женская в крыле девочек. Разделяла их одна общая на всех лестница и синие массивные шторы, которые, как сказал Филин, дети на ночь зашторивают сами, при чём умудряются это сделать даже над лестницей. Штора вся была усеяна множеством листочков и посланий, которые они крепили к ней на иголочки. Все были разных форм и размеров, с рисунками и без, а на некоторых развивалась целая романтическая драма из чередующихся фраз разного почерка.
– Это что-то вроде местной газеты. Хочешь узнать последние новости Гнездища, загляни на штору, – поясняет Филин.
– Раньше её не было.
– Да. Многое изменилось.
На третьем также находился холл, который тоже был, вероятно, в обычное время прикрыт шторами, а сейчас вход в него нелепо огораживали лишь множество ниточек-бусин, свисающих с потолка над проходом. Ниточки были разной длинны и разным наполнением бусин. Птица была готовка поклясться, что среди них не было ни одной повторяющейся комбинации.
– Это Колизей.
– Почти не изменился. Только вместо подушек теперь мягкие мешки, – заметила Птица и даже осторожно ощупала один, на котором можно было развалиться.
Колизей был местом отдыха, в основном для старших. Здесь была небольшая сцена, в виде платформы над полом высотой в 50 сантиметров. Тут обычно выступали местные творцы: музыканты, поэты, танцовщики. Ночью, когда выключали свет, снизу зажигали множество фонариков, которые рассеивали к стенам мягкий голубой цвет. Фонарики ставили по углам, под ноги, на полки и свет их отражался от серебристых звёзд, приклеенных к стенам и потолку, которые сами же птенчики старательно вырезали из фольги. Каждый старался внести сюда свою уникальную звезду. В углу даже стояла стремянка, чтобы было удобнее дотягиваться до потолка, а вдоль одной из стен тянулась длинная массивная полка, выполняющая больше функцию встроенной столешницы или дополнительного спального места, иначе как объяснить такое количество подушек на нём?
Здесь же были разнообразные растения, за которыми явно ухаживали, а на сцене стояло пианино.
Третий этаж кардинально отличался от всех остальных. Здесь было что-то небольшой кофейни. Повсюду стояли столики, ранее выполняющие функцию парт, а одна стена была отгорожена распиленной на две части деревянной ширмой, которая выполняла функцию ограждения между зоной зала и зоной кухни. Там стояли две плиты, два низких шкафа с длинными столешницами, находилась раковина и холодильник, который весь был обклеен наклейками.
— Это же холодильник из комнаты директора. А раньше здесь была комната для занятий, – вспомнила Птица.
– Да, я отдал им его, а когда дети начали на свою стипендию покупать еду и зависать в кухне, я позволил им организовать свою небольшую кухню. Очень скоро из этого сделали что-то вроде буфета или вечерней столовой.
На стене у прохода в холл, прямо над головой висела самодельная табличка: «Пустая Тарелека»
– Почему пустая? – Уточняет Птица
– Мне почём знать? Я не просветлённый в тайнах того, как они видят это место.
Птица осторожно прошла к ширме, на которой также висел листочек с меню, которое предлагалось сегодня.
– Многие позиции зависят от того, что подают в столовой. Они таскают сюда остатки. А остальное – чистой воды эксперименты, которые зависят от того, что притащат из города. Им заведуют трое: Мышь, Колпак и Хворост. Тебе ещё предстоит познакомиться с ними, – говорит Филин, но оборачивается, когда осознают, что они тут не одни.
– А что вы тут делаете? – за их спинами, у входа в Тарелку стоит худая девчонка с длинными, закрывающими глаза, на манер эмо, волосами, в длинной кофте и огромных джинсах. Она выглядела так, будто нырнула в коробку с одеждой больших размеров и вынырнула в том, что первым прилипло на её тело.
– А ты почему не на уроках? – деловито спрашивает Филин, подходя к девочке.
– А у меня окно, – девчонка хлопает глазами так невинно, что невозможно было ей не поверить.
– Да-а? – улыбается Филин, – А Каа знает, что у тебя окно?
– Боюсь, что нет, – девочка чешет тонким пальчиком нос и медленно отходит к лестнице, – Я, наверное, пойду и скажу ему, ага?
– Ты уж постарайся, – мурлычет ей в след Филин.
– Конечно-конечно, – щебечет ему в ответ и с шлёпаньем кед о ступеньки, она спускается вниз.
– Сорока, – поясняет Филин, – Именно она первая начала вести переписки на шторах. Теперь тебе не придётся знакомиться со всеми самой. Скоро они сами к тебе прибегут и будут подглядывать из-за углов.
Автор публикации
