Кайфуша (рассказ, часть 1)

Геннадий Андреевич весь день не находил себе места, его трясло от злости и бессилия. Врач и его школьный друг Игорь Скольский отмерил последнюю планку сыну Максиму – от силы несколько дней. Зависимость от стимуляторов не оставляет шансов истощенному донельзя организму жить.

Максим Латвиенко числился студентом третьего курса университета, пристрастился к наркотикам уже в стенах юридического факультета и за два года превратился в изношенного доходягу. Академический отпуск, в течение которого родичи намеревались подлечить сына, подходил к концу. Были перепробованы все известные средства и методы. Максим помещался в спецлагерь под Тулой, где перевоспитывались такие же, как он «крайние», но не раз сбегал оттуда, находил наркоту и вновь кололся.

Геннадий Андреевич испытывал в одно и то же время отчаяние и жалость. Здравым умом он понимал, что сделать для сына ничего уже не может. Но и видеть, как тот издыхает на его глазах было невыносимо.

«Скольский не станет врать», ‒ думал Латвиенко. ‒ Значит, скоро Максим умрет. Умрет сын. Умрет дома у него на руках, после очередной дозы. В мирное время. Не в российской армии, не в Чечне, даже не от пыток в следственной камере. Умрет единственный сын отца-депутата городской думы. И никакие деньги, связи, власть ему не помогут.

Он устал бороться и, кажется, смирился с мыслью о потере Максима. Но оставалась еще мать и не покидающее его чувство отчаяния и обиды от собственного бессилия. Жалость, вот что не давало ему покоя. И еще то, что это его дитя, его кровь. С самого детства они с Марией мечтали видеть Максима счастливым и успешным человеком, продолжателем отцовых дел. Рушились все родительские мечты о продолжении рода, о внуках, особенно о них, маленьких, шумливых непоседах.

Зло, глупо и дико видеть, что всё, ради чего ты жил, ради чего трудился ушло в песок. Часы встали и не хотели больше идти.

Андрей Дмитриевич безвольно опустил руку на зеленое сукно депутатского стола, кисть разжала нагретый от долгого держания ствол оружия и он прокричал по громкой связи:

‒  Леонора Викторовна! Меня ни для кого нет, я умер. На прием не записывать. И соедините меня с Трегубом Ильей Абрамовичем.

 

***

 

‒ А чего его жалеть-то, наркомана, если он нормальный здоровый парень?

‒ Был таким. Еще два года назад. Латвиенко испытующе смотрел на Трегуба, как на последнюю инстанцию.

‒ Одно дело пожалеть больного, ущербного от рождения или случайно сбившегося с пути. Другое дело – здоровенный оболтус, отдававший себе отчет в своих поступках. Смотри, Андреич, если решишься, позвони, я что-нибудь придумаю.

‒ А мне уже и некуда идти, Илья. Вчера опять едва откачали. Представляешь, сам купил у врача «лирику», чтобы снять боль у сына. Идиотизм полный. Никто не хочет работать. Домой привезли, боятся брать в палату, заведомый труп, понимаешь? Для этих эскулапов сына моего уже нет! Никто не хочет им заниматься. А я что могу? Я же не врач и не спец по этим делам, будь они прокляты!

‒ Слушай, Андреич. Я ведь тоже не спец. У нас врач Игорь, и хороший врач. Только кажется мне, что не в них сейчас дело. Привыкли мы все. Как что, сразу к доктору. А с чего бы это наркомана должен лечить врач? И почему твоего сына надо лечить? Откуда ты это взял?

‒ Да разве это не болезнь?

‒ Хорошо. Твоего Максима доктора̀ несколько месяцев поддерживают наплаву, вытаскивают с того света. Но разве они могут избавить его от зависимости? Скажи честно.

‒ Он был в трудовом лагере, в руках опытных воспитателей…

‒ Ну да, а рядом за забором паслась курьерская мелкота с расфасованными дозами. Да для них твой лагерь первейшая точка сбыта, лакомый кусок! Не будь наивным. Нет в нашей стране ни одного доктора и ни одного Макаренко, которые желали бы твоему сыну полного выздоровления. К тому же, ты особый объект для озлобления, депутат. В твоих руках влияние и забота о населении, а у тебя в районе, как ты сам говоришь, без взятки и врач рукой не поведет. Я тебе так скажу, как не врач. Нужен другой подход, не медицинский. Ответь, твой Максим проявлял личную заинтересованность избавиться от заразы?

‒ Когда клянчил деньги, говорил, что завяжет…

‒ Ну да, и обещал, и клялся, и уговаривал. А когда не было денег, тряс прохожих в переходе и потихоньку распродавал твои бесценные вещи!

Я так думаю. У твоего сына нет ни силы воли, ни желания завязать. А я тебе и раньше говорил, выход тут один, недемократический. Все, что надо сделать, это разбудить в мальчишке желание жить обычной жизнью, он сам должен захотеть измениться. Чудес, дорогой Геннадий, не бывает. У него не просто психологическая зависимость. Я не спец, как ты говоришь, но вижу, что зависимость эта давно срослась с его физиологией. Понимаешь? Мозги уже не нужны. Тело просит, каждый сосудик, каждая клеточка. Он видит рядом всемогущего папочку, дружков институтских, таких же кайфуш, знает, что где-то рядом есть то, что ему надо и даже своим деградированным умом понимает, что из этого круга ему самому не вырваться. Плюс телесная память о кайфе. Только представь – ломка, боль, умирание и вдруг ‒ такой контраст, полное блаженство по всему телу и кайф в башке! Цветные кольца сквозь голову порхают, как он сам тебе расписывал. У таких не может быть силы воли, чтобы отказаться. Да и ты бы на его месте не отказался.

‒ Хрен его знает, не пробовал. Неужто так сильно?

‒ Это ты сейчас, старый хрыч, так рассуждаешь. А представь пацана, у которого в жизни-то еще ни трудностей, ни обязательств серьезных не случилось. Какие у него, к черту, могут быть принципы, если самое лучшее, что он видел в жизни – это свой кайф! По Библии, в раю, оказывается, тоже типа кайфа, может быть покруче, чем от наркоты. А тут прямо на земле тебе на блюдечке готовый рай. Ему же не объяснишь. А сейчас и подавно, когда он и мать-то родную не признает. Разбаловал ты сынка, Андреич, раньше надо было.

‒ Я к тебе пришел, Илья. У меня нет вариантов. Ты говорил, что можно попробовать.

‒ Говорил, а ты ухмылялся! Ну, как же, родного сынка спрятать к медведям! Не по-человечески! А теперь, когда он стал доходягой, решился? Теперь, значит, по-человечески?

‒ Все равно умрет. Двое уже, с четвертого курса. Ты прав, они чем больше, тем хуже соображают, не могут даже часы на дозу рассчитать. Перекалываются раньше времени и в гроб.

‒ Давай так, ‒  Илья Абрамович поднялся с кресла, ‒  я прозондирую по своим каналам, что можно сделать, а тебе бы следовало написать бумагу, что согласен, мол, на эксперимент с собственным сыном… ‒  Он оборвал фразу, ловя взгляд Латвиенко. – Но, так уж и быть, по-свойски, не стану от тебя этого требовать. Скажешь мне устно, четко и однозначно. Но и гарантировать тебе, что сын в заморской тайге не погибнет, никто не будет. Здоровья у него нет и надежда слабая. Если очухается и дойдет умом, что дороги назад нет, что дело его жизни – его личное дело, а не богатого папаши или айболитов с анаболиками, тогда может быть силы в нем и проснутся. Хотя бы для того, чтобы поискать новую дозу. Парень он не глупый, быстро сообразит куда попал и, если уж выживет, домой вернется человеком.

Геннадий Андреевич опустил голову.

‒  Сам же говорил, все равно умрет. – Добавил Илья.

После слов Трегуба Латвиенко испытал смешанное чувство. Он осознал, что должен добровольно отказаться от сына. Отказаться ради его же спасения, посылая его на верную смерть. В который раз мелькнула отчаянная мысль, а нельзя ли все же спасти сына здесь, дома, не подвергая риску. Но он вновь услышал вчерашний обреченный голос врача Скользкого и сказал Илье:

‒ Только не говори ничего Марие. Я сам. Вообще никому не говори. Проплату всю сделаю, как ты скажешь. И пусть сообщат место, где его высадят.

‒ Нет, нет, Андреич, нельзя место говорить! Да и знать тебе не стоит. У них там свои воздушные законы. А случись чего, их же и обвинят в похищении или гибели человека. Ты давай, не подставляй людей, если решаешься, решайся. Или – или.

Денег мне с тебя не надо. Как говорится, за державу обидно, депутат, да и не один год мы с тобой щи хлебали…

***

Умереть Максим мог в любой день, в любой час. Каждое дыхание его жизни было прямой дорогой к смерти. Смерти глупой, требующей в жертву погружения в собственный мир пустых виталических видений, описанных еще древними ариями, как мир майи, иллюзии, не опирающийся ни на житейский, ни на космический опыт с их подлинными переживаниями, преодолениями и ростом внутреннего существа.

Этот прототип смерти при жизни делал из наркомана мертвеца; подобно тому, как отечественное телевидение штампует из обывателя живые трупы.

Есть пристрастие, удовольствие, зависимость, кайф. И кому какая разница, кто раньше умрет, наркоман от стимуляторов или сосунок у продажной телегруди? Просто наркоман выглядит нагляднее и происходит у него все быстрее, на глазах близких. Они бьют тревогу, сами порою находясь в вялотекущей зависимости. Телевидение и персональный гаджет делают то же самое, только медленнее и незаметнее. Ведь для человека важно не то, сколько, а как прожить.

Будет ли толк от существа, проторчавшего  на этом свете у телевизора, скажем, 90 или 120 лет? Кого он этим обрадует?

Разве что внуки, если он о них позаботится в своих детях, будут с праздной гордостью вспоминать, что их дед долгожитель. Но важнее даже не это. Каждый отвечает своей жизнью, каждым своим поступком перед хосмосом и природой, его создавшими. Последнее время в запале атеистического мировоззрения мы совсем забыли о совести, посчитав, раз доказано, что церковь не искренна с нами, значит нет в мироздании ни совести, ни стыда, ни справедливости.

Двухвековое отождествление Бога с церковью подвело под человека опасную интеллектуальную черту – поскольку лживо христианство, нет и Создателя. А то, что религия может элементарно стяжать в угоду своей животной и духовной потребе, нам и в голову прийти не может.

В начале любой жизни есть свет. Даже у тех, кто рождается под землей. Так было и с человеком, был свет. Но люди, взяв его и не умея совладать с его яркостью, стали от него отказываться. Отказываться в пользу собственных желаний и страстей, обусловленных материальной природой плоти. Удовольствия казались ближе и доступнее здесь, на земле, чем где-то там, высоко и далеко. У классика проще: всех испортил квартирный вопрос.

***

Страна, казалось, заранее готовилась к выборам президента, а в семье законодателя Латвиенко мысленно прощались с сыном.

Вечером позвонил Трегуб.

‒ Максим твой дома?

‒ Дома. Не выпускаю. Сам ему дозу даю. Что у тебя?

‒ В пять утра подъедут мои люди из охраны. Забрать надо быстро и тихо. Проследи, чтобы с ним не было ничего, даже анальгина. Воду на первое время ему дадим. Ну, и одень его потеплее.

‒ Скажи, Илья, как он сможет кольцо хотя бы дернуть? Он ведь разобьется. Я этого не хочу.

‒ Дергать ему не придется, не на соревновании. Кольцо будет на тросе прямо в салоне самолета. Купол сам раскроется, за это не переживай. Место пилоты выберут открытое, приземлится живым. А дальше – на волю Божью, лучше не знать. Больше того, советую тебе, Гена, совсем вычеркнуть сына. Так легче. Начни новую жизнь. Жена пусть думает, что он снова в лагере, где-нибудь под Магаданом. Или скажи ей правду, что пропал сын, погиб где-то, объяви поиск, чтобы поверила. Время пройдет, все сгладится. А там, как Бог весть.

‒ Что ты мне все о Боге да о Боге? Разве бы он всего этого допустил?

‒ Все, извини, пора массаж жене делать. Держись, друг, и прости меня за резкость.

 

“Чудес не бывает”, любит говорить Игорь Скольский, но реальные вещи порою кажутся настолько фантастическими, что становятся равносильными чуду.

К вечеру следующего дня никому не известный Максим Латвиенко сидел в самолете военного ведомства, взявшего курс в составе небольшой эскадрильи в сторону южноамериканского континента. К встрече российских пилотов готовилась многочисленная команда президента Венесуэлы.

Над джунглями Амазонки на высоте в десять тысяч метров разомлевшего от «лирики» человека вытолкали в открытый люк.

Шел седьмой час по местному времени.