История прабабки

Эту историю мне рассказала одна знакомая. Вернее, мама одного моего знакомого армянского паренька с шекспировским именем Гамлет.

Рассказывала Гамлетова мама так:

«Меня в честь прабабки назвали, вытащили из сундука старинное имя. Татевик — дарующая крылья. Красиво, правда? В Армении такой монастырь есть, Татев, старинный. На горе, над обрывом. Там еще легенда какая-то. Вроде как мастера, построившего храм, не отпускали, и тогда он сказал: «Господь, даруй мне крылья!» И даровал Господь ему крылья. Кинулся мастер со скалы и улетел. Как Икар. Нет, я там не была. Хотя очень хотелось. Может как-нибудь и соберемся.

Это давным-давно было, больше ста лет прошло. Предки наши жили в городе Ван в Турции. Отцом моей прабабки был аптекарь, человек уважаемый. Большая семья, дядья, тетки, двоюродные братья, сестры, большой гостеприимный армянский дом. И вот началась Первая мировая. И в девятьсот пятнадцатом году турки стали убивать армян. Вы слышали про это? Вот. Сначала взялись за мужчин. Их призывали в армию и убивали. Старшего брата Татевик увели из дома с другими мужчинами, и всех их расстреляли за городом.

Ее мать тогда была беременна. Начались роды, не вовремя, не правильно, а тут в дом пришла полиция. Сказали: «Вы прячете оружие», — стали проводить обыск, переворачивать все вверх дном, мать сбросили с кровати. Отец кинулся на них — его зарубили саблей. Татевик убежала к родственникам. Трясется, плачет, сказать ничего не может. Ей всего-то четырнадцать лет было. Да уже и не надо, по всем домам турки шарятся, грабят, тащат все мало-мальски ценное, а тех, кто сопротивляется, убивают. Да и тех, кто не сопротивляется — тоже.

Тетя у Татевик была женщина сообразительная, она своих сыновей переодела в женское платье, подхватила племянницу и бежать в церковь. Но и там было не спрятаться, вон уже и священника выволокли на улицу и бьют. Тогда они в дом американского пастора кинулись. И тот их спрятал. Так и просидели у него в погребе, пока армяне оборону не организовали. Жене этого священника помогали за ранеными ухаживать. Татевик даже сама стреляла из ружья вместе с кузенами своими. Они держались больше месяца, пока русская армия не подошла. Почти все погибли. Но выстояли.

С русскими моя прабабка и ушла. У Татевик никого и ничего не осталось, ни родителей, ни брата, ни кузенов. Нет семьи — зачем пустой дом? Не нужен. Генерал казачий пожалел девчонку, отправил ее в Оренбург. Почему в Оренбург? Почему не в Петербург или Москву? Не знаю. Училась в епархиальном женском училище. А в двадцать пятом году, уже, как говорится, сходив замуж и разведясь, уехала в Ереван. Работала в школе. Опять вышла замуж. Бабушку мою родила».

Мне вся эта история показалась мало правдоподобной, и я полезла в интернет. Зверства турок, массовые убийства, правитель Вана Джевдет-бей по прозвищу «подковщик из Башкале», изобретатель новой пытки — прибивать лошадиные подковы к ногам своих жертв-армян. Мне попались мемуары американского посла в Турции времен Первой мировой Моргентау, и там я нашла кусок про американского священника, прятавшего армян во время Ванской резни 1915 года. Вот это да! И Оренбург нашел свое объяснение. Ну хотя бы с натяжкой. Казачьей бригадой, занявшей Ван, командовал генерал Николаев, родом из оренбургских краев.

Поиск информации увлек, роюсь в интернет-библиотеках, детали нанизываются на коротенький рассказ Гамлетовой мамы.

И перед мысленным взором разворачивается кино.

Дом аптекаря в Айгестане, армянском районе турецкого города Ван. Сама аптека на первом этаже, выше — жилые комнаты. Вот он сам. Как его звали? Ни Гамлет, ни его мама не знают. На то есть причина, но о ней позже. Ну пусть будет Ашот. Человек лет сорока пяти, может чуть больше, чуть сутулый, черные волосы с залысинами у лба тронуты сединой. Он что-то берет из шкафчика в аптеке, какие-то порошки или пузырек, неважно. Темновато, закрыты наружные ставни, мы понимаем, что аптека не работает. Он выходит через дверь за прилавком на внутреннюю лестницу, запирает замок, поднимается, что-то бормоча себе под нос, входит в комнату. Его жена, красивая женщина, моложавая, больше тридцати семи лет на вид не дашь, играет на фортепиано четвертую прелюдию Шопена.

— Как ты себя чувствуешь, Ануш?

— Ничего. Сегодня гораздо лучше, — она вздыхает. — Как это все не вовремя. Эта беременность. Наши дети уже выросли, и вот… А теперь еще война. Что с нами будет? Этот ребенок совсем не ко времени.

— Что ты, родная! Ребенок — это счастье.

Он подходит, кладет руки ей на плечи, она продолжает играть, покачивает головой:

— Не знаю. Я его боюсь. Будто он угроза для всех нас. Для тебя, для меня, для Арто и Тати.

Она смотрит в окно, мы тоже смотрим туда и видим: осеннее серое небо, во дворе вокруг старой кряжистой оливы бегает девочка-подросток. Она играет с собакой. Слышно, как она смеется и кричит: «Саро, Саро, ко мне, мальчик!» — огромный лохматый кавказец, едва ли не больше самой девочки, прыгает вокруг нее, катается по земле, метет хвостом от радости.

Снова та же комната — теперь за фортепиано Татевик, худенькая, одетая в белое платьице, волосы заплетены в толстую косу, на шее выбившиеся пряди закручиваются колечками. Сквозь окно пробиваются солнечные лучи, падают на клавиши, окрашивают их в теплый желтый. Звучит та же музыка, но исполнение ученическое — запинки, повторы.

Входит ее брат Артавазд. Ему лет восемнадцать на вид. Он в пальто. Татевик поднимает голову:

— Арто, ты куда-то уходишь?

Тот улыбается:

— Да, я ненадолго. А ты все долбишь свои гаммы, Тати? Великая пианистка!

Татевик вскакивает:

— Гаммы? Ты совсем глухой? Это Шопен!

— Ой, а я и не узнал, — смеется брат.

Он подхватывает сестренку, начинает кружить ее, целует в щеки. Она вырывается:

— Фу, противный, всю обслюнявил. Как Саро. Пусти, пусти меня. Дурак безмозглый!

Выкрутившись из рук брата, девочка убегает.

Молодой человек сразу перестает улыбаться. Теперь лицо его грустно, даже трагично — излом бровей, опущенные уголки губ — на лице пустота, ожидание. Чего? Вряд ли чего-то хорошего. Руки безвольны, плечи унылы. Он подходит к окну. Мы выглядываем из-за его плеча. Там, во дворе все та же вечнозеленая олива. Солнечные лучи скользят по глянцевой зелени. Пошел дождик, легкий, прозрачный. Пес и девочка в легком пальтишке, высоких ботиночках с пуговками и с непокрытой головой весело носятся по лужам двора. Выходить на улицу Татевик строжайше запрещено.

— Все-таки решил идти, Арто? — в дверях появляется аптекарь, седины в его не слишком густой шевелюре прибавилось. — Может быть не стоит? Твоя тетя Сатеник не отпустила сыновей, собирается их спрятать. Может и ты?

Отец встает рядом с сыном, тоже лицом к окну. Разговаривая, они стараются не смотреть друг на друга, будто это может причинить им боль. Глаза их прикованы к девочке и собаке.

— Где спрячешься, папа? Турки все равно найдут. Но тогда не поздоровится всем: и тебе, и маме, и Тати. Призыв в армию — это все-таки не тюрьма. Может удастся сбежать, дезертировать или перейти к русским. Бог поможет, — пауза. — Как мама?

— С утра не вставала. Тяжело носит. Зайди к ней. С сестрой ты уже попрощался?

— Да.

А Татевик играет со своим псом. Она сердится на брата: ну что он всегда с ней как с маленькой, тискает, целует — она взрослая девушка.

Татевик не знает, что больше никогда его не увидит. И последние сказанные ею слова уже нельзя исправить, заменить другими, нежными. Она ведь очень любит своего братика Арто.

Сейчас он исчезнет из ее жизни навсегда.

Сейчас он выйдет из дома, и его вместе с другими мобилизованными мужчинами турки выведут из города и расстреляют. Но сначала заставят рыть себе могилу.

Еще через пару часов, когда в дом прибежит соседка и прямо с порога зашепчет, прижимая ко рту платок: «Убили… Убили… Всех убили…», — мир рухнет, разлетится на бесформенные острые осколки, как стеклянная ваза, выпавшая из маминых рук.

Оседает на пол, сжимая руками огромный живот, мама, воет, как зверь. Папа подхватывает ее, укладывает на кровать в их комнате, кричит кухарке: «Люсине, воду кипяти, быстро! За доктором беги, скажи роды начались, преждевременные». Кухарка хватает Татевик за руку, тащит вниз на кухню: «Здесь посиди, нечего там болтаться. Воду поставь, побольше кастрюлю возьми, — она накидывает платок, — я за доктором Ванунцем».

Татевик ставит на плиту две большие кастрюли, ковшиком наливает в них воду. Кастрюли слишком тяжелы, ей полные не поднять. Потом выходит во двор, садится на скамеечку, обнимает подошедшего пса, шепчет, уткнувшись в его шею: «Саро, миленький, что будет?» Вернулась Люсине, хлопочет на кухне, гремит тазами и кастрюлями. Тащит кипяченую воду наверх в комнаты. Татевик по-прежнему сидит во дворе с верным Саро. Поэтому она не видит того, что происходит в доме.

А мы видим.

Вламываются жандармы. Трое. Синие мундиры с красными воротниками и обшлагами рукавов, винтовки, у офицера – длинная сабля. В спальне на кровати корчится мать, рычит сквозь стиснутые зубы, рядом аптекарь и врач, сухонький благообразный старичок. Обернувшись, он машет руками на жандармов:

— Куда? Куда? Выйдите! Не видите, женщина рожает.

Офицер отталкивает его, обращается к аптекарю:

— Твой дом? Ты прячешь оружие. Говори, где!

На самом деле никакой ответ ему не нужен. Они пришли не искать — они пришли убивать. Офицер стаскивает женщину на пол, бьет сапогом в живот.

Именно в этот момент в дверном проеме позади всех появляется Татевик с собакой. На ее глазах отец бросается на офицера — взмах сабли — кровь — тело падает. Еще один взмах — и старенький доктор падает сверху. Саро прыгает, вцепляется в руку, сжимающую окровавленную саблю — стоявший в углу жандарм вскидывает винтовку — выстрел — пес скулит, ползет к двери, оставляя за собой кровавую дорожку. Татевик пятится от двери, бежит вниз по лестнице, выскакивает во двор и оттуда через заднюю калитку — на улицу.

Мы смотрим на город сверху: весна — свежая листва на деревьях, закрытые ставнями окна лавок и магазинов, обезлюдевшие улицы — ни бродячих торговцев, ни спешащих за покупками женщин. Пусто. Но не совсем — жандармы заходят в дома, выгоняют оттуда мужчин, любых — молодых, старых. Тащат вещи в узлах. Грабят. Кричат женщины во дворах, лают собаки, плачут дети.

Девочка бежит узким проулком между заборами, поскользнувшись, падает на четвереньки в лужу. Встает, размазывает грязь по лицу, бежит дальше. Толкает калитку. Двор, дом.

Это дом ее тетки. Здесь тоже царит паника. Тетя Сатеник судорожно набивает чемодан. Такое ощущение, что она хватает вещи, не задумываясь.

Застывает, увидев девочку. Измазанное личико, безумные глаза, губы дрожат, но выговорить получается лишь: «Т-т-там… т-т-там…» Да что там объяснять, во всем квартале, в каждом доме сейчас одно и то же: жандармы, ужас, смерть.

Сатеник прижимает перепуганную племянницу к груди и кричит через ее голову вглубь дома:

— Саркис, Аграм, быстрее! Лица грязью вымажьте! Платки не забудьте! Быстрее!

В кухню вбегают ее сыновья, им лет по шестнадцать, может чуть больше. Оба в женских платьях, на головах платки. Один из них выскакивает во двор и, набрав полную пригоршню жидкой грязи мажет лицо, протягивает руку и проводит брату по щеке. Теперь оба они — девочки-замарашки.

— Чемодан берите, — Сатеник хватает племянницу за руку и во двор, сыновья следом.

Проулками они бегут к церкви. Мы видим ноги, башмаки, ступающие в лужи – капли во все стороны, грязные ботинки, замызганные чулки. Вот и маленькая площадь перед церковью святой Рипсимэ. Едва высунув нос, понимают, что опоздали — жандармы и тут. Из церкви выводят священника, суют ему в руки старую винтовку, кричат: «Ты прятал оружие!» и бьют его прикладами. Он падает. Видны только синие спины жандармов, сгрудившихся над упавшим. Винтовки в их руках поднимаются ритмично как цепы при обмолоте. И солнце, яркое на безоблачном небе. Небу плевать, что там внизу.

— Что нам делать? — шепчет Сатеник, она по-прежнему крепко сжимает ладошку племянницы, будто боится выпустить ее.

Один из братьев хлопнул себя по лбу:

— Американцы! Доктор Ашшер, он священник. Там нас не тронут.

Дом американского миссионера Ашшера. Женщина сорока с лишним лет, грузная, в неброском сером платье, спешит через переднюю к дверям. В дверь кто-то заполошно колотит кулаками. Отпирает замок — за дверью Сатеник и остальные. Обезумевшие от ужаса глаза, измазанные грязью лица Тати и мальчиков под платками. Прижатые к груди руки Сатеник (крупный план).

— Сати?

— Спрячьте нас. В городе черт знает, что. Они убивают всех.

— Турки?

— Да.

— Боже! Идите сюда, — женщина отходит в сторону.

Погреб в доме американского свщенника. Здесь женщины. Много. Шесть? Восемь? может быть десяток. Дети. Они плачут. Но тихо, будто знают, что громко плакать нельзя. Душно. Жарко. Открывается люк в потолке. В проеме – мужское бритое лицо. Это пастор Ашшер.  Он говорит:

— Можно выходить. Турок нет в Айгестане.

— Как нет? Что происходит? – гудят снизу женщины.

— Я не знаю точно, но жандармов выгнали, полицейское управление взорвано. Власть сейчас принадлежит какому-то комитету самообороны. Война еще не закончилась, но Айгестан принадлежит армянам, вам.

Видимо, прошло еще какое-то время — на дворе апрель, а то уже и май. Буйство весны. Но не это должно занимать наше внимание. Прямо перед нами какое-то укрепление, за кирпичными полустенками – остатками домов, штабелями дерюжных мешков, набитых песком и камнями, залегли люди с ружьями. Если приглядеться, среди них те самые мальчики, сыновья тети Сати. Как там их звали? Саркис, Аграм? Это уже не важно. Турецкая артиллерия обстреливает эту позицию. Снаряд — взрыв — падающая стена земли — мертвые тела. Но кто это копошится? Кто-то живой? Какой-то мальчик. Он вытаскивает винтовку из-под мертвеца и, зажмурив оба глаза, стреляет, передергивает затвор и снова стреляет. Наш взгляд приближается — это Татевик, девочка в мужской одежде, грязная, с ног до головы перепачканная землей — остренькое, оскаленное личико, глаза берсерка, цепкие пальцы — стрелять и стрелять, пока есть патроны. За кадром звучит та же прелюдия Шопена, но в аранжировке тяжелого рока, мощно и страшно.

Русская кавалерия входит в город Ван. Разрушенный город. Почти не осталось жителей, чтобы встретить. Кого? Захватчиков? Освободителей? Христианское воинство?

Казаки — кряжистые, как старые оливковые деревья, мужики — мохнатые папахи, широкогрудые мощные лошади. Конница медленно движется по городу. Растекается по пустым улицам.

Перед нами пустые комнаты, одна, другая. Задерживаемся в комнате, где у окна стоит фортепиано. Это дом аптекаря Ашота. Где он? На погосте, если было, кому похоронить согласно обряду. Где его жена Ануш? Там же. Где их сын? Где-то за городом в общей могиле. Чей это дом теперь? Внизу шум, кто-то стучит в дверь. Дверь открывается. На пороге стоит девочка в черном платье. Перед ней – бородатые мужики в шапках из бараньего меха, русские казаки. Впереди дядька с бородой — черная черкеска, погоны, шитые золотом, на плечах — наверно, главный. Он что-то говорит, может быть спрашивает, кто хозяин дома, может быть просится на постой. Девочка не понимает по-русски. Она просто уходит вглубь дома, оставив дверь открытой — заходите.

Дядька с погонами оказался русским генералом. Когда понял, что девочка, хозяйка дома, осталась круглой сиротой, и никого кроме тетки у нее нет, предложил удочерить Тати и отправить ее к себе на родину в станицу Чернореченскую под Оренбургом. Там у него сестры, присмотрят. Сатеник переговорила с племянницей, и та согласилась. Ей невмоготу было оставаться одной в пустом доме, пропитанном смертью. Генерал оформил ей документы и подорожную и отправил в Россию со своим ординарцем.

И вот спустя какое-то время в епархиальном училище для девушек города Оренбурга появилась новая ученица — Татьяна Андреевна Николаева — Тати — Татевик — прабабка своей тезки, матери Гамлета.