Угасающая длань

С удушающим нежеланием он принёсся в родной дом – дом, побелкой пустеющий издали, наполненный угасанием к жизни мраморного цвета; дом, что съедает входящего больнее, чем захворавших людей причины морфия.

Пыжёв стоит у входа в летнюю кухню с левым кожаным сапогом в руке в поиске правого. Он ослеплен чем-то мутным и неестественным, ведь не разул глаза и босой прошёл по ковру вдоль небольшого коридора прежде, чем понял: водка и сапог на улице. Теплятся под уютным навесом.

С недавнего времени незавидным постоянством вещи из его трясущихся рук теряются. Будто толкает его из-под земли и ослабляет хватку нежелательное глубинное переживание, что точно вырвется в самый неподходящих для этого день. В ожидании конца, казалось бы, его жизни, он начал выпивать – глушить себя стаканом, сидя за малолитражным столиком, на котором умещались всего на всего 3 бутыли.

Раритетная кухня, где он сейчас был, походила на музей сервизов. В левом шкафу сине–голубое буйство прорезало яркую тоску горящей лампы, смешиваясь с ней в удивительных лучах. Исписаны стекло и тарелки, и чашки, и блюдца. Потом, чуть правее, подаренный отцом на свадьбу набор, выдержанный в бежевых, почти телесных тонах. Этой словно деревянной посудой Пыжёв не пользовался. Прочая утварь, что еще была там, для него не столь интересна, сколько безнадежна.

Глаза Пыжева ходили по одному и тому же пути: от гжели до дерева – и в пустоту, от пустоты к гжели и обратно. Верно, в его чернеющих глазах не находилось того, на что бы он смотрел со спокойствием. В его усталом, напряженном лице не было радости – лишь нескончаемое уныние; он грешил им чаще, чем заливал слова за шиворот. Скорчившись на неуютном угловом диване, что был похож на одежду и на волосы – в серую полоску – Пыжёв ни о чем не думал. Точнее, делал вид. Не для себя, конечно, а для ветра, гулявшего по крышам и калиткам, дождевым огромным облакам, которым есть куда плыть; для притупленного неба и даже для человека, который обязательно стоит под окном в зале и смотрит за каждым движением, за каждым беспокойством и непониманием грядущего. Обязательно там стоит. Он в это верит, иначе кому показывать?

Игорь преподнёс к сухим губам спиртное и сразу застыл. Замер в непривычной позе пьющего. У него парализовался голос, сильно задрожали брови. Всхлипы рисовали кухню, точно кого – то здесь душили. Душили из самой глубины той нитью, что оборвалась в эту минуту. В темной, бездушной коробке.

Дальше зала кто-то замычал. Заверещал без сил, без сострадания. Жалобно рвал воздух в надежде за него зацепиться. Будто ходил и постанывал четырём углам, разрушая их.

Сердце Пыжева умоляло наружу: придавливала трахею, разрушала худую грудь. Его затошнило от черепного давления и от жара. Он будто хотел источить нагоняющую печаль, тот страх, что пристально ходит около него, угнетая.

Человеческую боль прерывал невозможный, дикий, хрипящий гул другой боли. Игорь опустил стакан. Поднялся, немного подумав, медленно пошел на шум…

В том помещении, из которого исходил тот жалобно-свистящий звук, на старой деревянной койке лежал его отец. Он цеплял тонкими руками что-то незримое, неосязаемое. Выставлял их вперед, водил пальцами, словно записывал на фальшивом листе свое имя. Игоря он уже не узнавал. Никого из родных не узнавал. Володя, лежа на тонком изумрудном одеяле с желтыми зацикленными узорами, мог лишь выть от ноющей ломки, что растворяет его старческое тело. Его некогда юркий, добрый голос нахально превращен в скрежет души, и превращен болезнью.

Пыжёв смотрит на своего захворавшего отца, неровно дыша. Думает брать таблетку, чтобы насильно увеличить дозу обезболивающего. Встав в метре от полностью лежачего старика, отстраняется, потом снова подходит – мечется, но не находит места и правильного решения. «Подожду, пока приедут», – подумал он. Пыжев забирает эту белую капсулу с собой, туго закрывая дверь, и возвращается за стол. Продолжает упиваться.

Скрипа ленивых половиц не было слышно, как и не было слышно перезвона деревянных занавесок. В дверном проеме встал Володя, в серой майке, военном пуховике и черных штанах. Пыжёв не мог в это поверить, ведь отца напрочь сбила с ног болезнь. А он стоит, будто помолодел.

– Сынок, пойду-ка я покурю. Надоело мне.

Некое громкое молчание отбилось от заклеенного стекла подле рукомойника. Кости Пыжева оледенели, покрылись морозными шипами, что двигаться было невыносимо больно.

Игорь, еле сдерживая смятение и слезы, спросил:

– Пап, ты чего? Ты как, ты зачем встал?

Искреннее заблуждение стояло меж ними как порочная стена, на которую не взвалиться и не свалить.

– Я устал, пора и честь знать. Надолго пойду – не смолил давно уж.

Володя с прищуром вздохнул.

– Сейчас придержу! Подожди.

– Тебя не будут ждать, с собой не зову: не дорос, –

Сглотнув тысячу слов, что хотел бы сказать, вымолвил лишь это:

– В добрый путь! – и зашел за бледно-оранжевую стену, разделявшую кухню и переднюю.

Пыжева будто перестали держать как тряпичную куклу, и он побежал за Володей – того след простыл. Тогда, окутанный волнением и злостью, Игорь бросился на холодный воздух, но найти во дворе его так и не сумел: не было ни намека на табачный дым, ни брошенного окурка, ни седого кашля.

Холодный ветер шептал застуженному уху тревогу, скалистые мурашки по сердцу, непередаваемую робость. Он будто настороженно выл только в неприятное место, говоря языком боли: вернись там, где тебя уже не ждут. Придыханием шелестел почти опавший дуб – любимое дерево Володи. Стремительно листья слетали с него один за другим, один за другим, пока на худых ветвях не остался красный, с черными точками лист. Он приковал взгляд Пыжева к себе и сразу же опал, медленно улетая за шиферные вершины сараев. Игоря похлопали по плечу. Он отдернулся, оглянулся, но вдруг осознал, что это было. Жестоким топотом он побежал проверять комнату Володи.

Одинокий дом, стоявший почти на самом отшибе, накрыла истерика. Его крики походили на саму бесформенность, которая заглушала опустевшее тело отца. Стены становились мягкими, пол продавливался под напором колена. Он сжимал все, что попадалось ему под руку; казалось, что его пальцы сдавят сами себя – их будет держать только плоть. Безумие в кожаной оправе сейчас стояло посередине тяжелой комнаты, всхлипывая и ломая укусом зубы. Ему сводило волосы, что он чуть ли не рвал. Его трясло, неприметная для белого света комната растекалась в его неистовых, полных дикого ужаса слезах. Он тормошил отца, тряс его исхудалые, опустившиеся подобия рук. Что скажет умерший живому? Неотвратимость смерти? Или он привстанет, обнимет свою родную кровь, и они тихим ходом пойдут курить во внутренний двор под лозы зеленого винограда, что так любили?

Наверняка, при последней минуте Володя зашел в зал большого театра – величественнее и прекраснее он ничего не видел. На переднем ряду сидят и родители, и сестры, и братья, и как-то подманивают. И он, при параде, скромно, на краю откидного кресла, смотрит события, происходившие с ним за добрые 70 лет. Под завершение отпросился покурить…

Впадины вместо глаз налились алой бедой, и Игорь, не видя себя, осел на стул с кривой спинкой, который он по наставлениям Володи когда-то сделал. Опустил ноги. Опустил голову.

И нам предстала эта сковывающая картина: сын, отец, смерть…