Жизнь на булавке

Николай Михайлович Ненашев, первый заместитель мэра небольшого северного российского городка, пошел на работу пешком.

Обычно заезжала служебная машина, закрепленная только за ним, хотя… медленным шагом до места службы ему было минут двадцать ходу.

Но так уж было принято, и Николай Михайлович не отступал от заведенных не им правил.

Он никогда не спорил с начальством.

Это для подчиненных он был человеком с железным характером: они его не то чтобы боялись, нет, они его даже где-то уважали за какое-то неуемное желание выполнить все запланированное строго в срок, даже если и с отрицательным результатом.

Нет, наверное, все-таки не уважали, – боялись.

От него всегда зависело очень многое. Это он завел неофициальное правило принимать все письма, жалобы граждан и реагировать на них незамедлительно. Мало кому из подчиненных, конечно, удавалось крутить это колесо без устали.

Но несмотря ни на что каждое утро Николай Михайлович должен был видеть на своем столе в специальной папочке все, что получено администрацией за прошедший день от граждан этого заштатного городка – с небольшими записочками от ответственных лиц по каждому обращению.

Он ежедневно просматривал содержимое этой папочки и на каждом документе появлялась его резолюция: всегда положительная.

…Но фокус-то и заключался в том, что в конце каждой коротенькой резолюции должен быть какой-то знак препинания, а знаки препинания были не всегда одинаковы: точка означала – беспрекословное выполнение; три точки – все сделать для того, чтобы не выполнять, только – в крайнем случае, когда это уже будет невозможно; а, вот, если не было никакого знака препинания, это означало – ни в коем случае не реагировать положительно.

Но когда гражданин добивался личной встречи с ним, что было сделать, мягко говоря, затруднительно, Николай Михайлович всегда тут же, незамедлительно вызывал исполнителя по данному вопросу и отчитывал его по полной программе в присутствии гражданина, безотносительно к знакам препинания.

Поэтому он и был Первым замом: он всю отрицательную составляющую брал на себя, хотя, конечно же, крайними были всегда «стрелочники».

Мэр о недовольствах граждан даже и не догадывался.

Кроме всего прочего, Николай Михайлович даже и думать-то никогда не думал, что он может когда-нибудь стать мэром, да и возраст у него был, как и у многих первых замов, как говорится, – на последнем издыхании: всегда можно было отправить на пенсию.

А, вот, опыт-то на пенсию не отправишь.

Именно поэтому Мэр относился к своему заму, как к лицу, без которого ему бы никогда не быть в хорошем состоянии духа. А с ним он абсолютно верил в то, что он-то и делает настоящее дело…

А сегодня Николай Михайлович шел на службу пешком. Было странно солнечное утро: в феврале таких на севере не бывало раньше. Но, видно, нашему герою сегодня повезло, как никогда.

Он ни о чем почему-то не думал, хотя дел-то у первого зама всегда по горло, но… не думал: настроение было легкое, воздушное, да и какая-то незамысловатая мелодия вертелась в его седой по годам голове, а он даже кожаную утепленную кепку забыл надеть в этот довольно странный для него день. Все было просто здорово, тем более что вечер, проведенный им накануне в теплой компании в ресторане, удался на славу: никто даже не заикнулся о причине вечеринки, просто выпили изрядно, но наутро голова была, как всегда легка и наполнена неисполненными на сегодня делами. Все, как всегда, только февральское утро было странным образом не похоже на предыдущие, как и этот пешеходный маршрут к месту службы.

Николай Михайлович вдруг увидел, что идет по какой-то незнакомой улице: мэрия была уже почти рядом, но перед ней не было почему-то такой знакомой площадки, выложенной гладким булыжником, не было газона, и улица была не такой широкой, как прежде, – все вокруг было и похожим, и не похожим на все прежде почти родное за многие годы службы.

Внутри у Николая Михайловича было удивление, но… не было раздражения. Он подошел к массивной двери, которая всегда открывалась с большим трудом, но зато закрывалась всегда как-то весело, потянул за ручку, и дверь медленно стала открываться. Первый зам. вошел в небольшой коридорчик, в котором сбоку сегодня почему-то оказалась деревянная застекленная будка (раньше не было), в которой сидела не очень опрятно одетая пожилая женщина, а за ее спиной стоял довольно высокий пожилой мужчина в непонятной Николаю Михайловичу военизированной форме.

Женщина открыла небольшое окошечко и строго, поверх очков пристально посмотрела прямо в лицо первому заму.

Николай Михайлович просто опешил: он впервые за свою не короткую жизнь в этом учреждении увидел все, что открылось за дверью. Но женщина просто махнула ему рукой: мол, проходите, – и Николай Михайлович как-то безвольно шагнул в сторону, куда ему было указано.

 

Впереди была очень узкая лестница, она винтом уходила вверх и первому заму стало ясно, что он просто не протиснется между стеной и перилами лестницы: уж больно узок был проход. Тем более что по виденным в детстве и в юности фильмам о советских подводниках ему было даже жутко представить себя в таком, вот, замкнутом пространстве: он боялся всего слишком маленького, узкого, он даже костюмы брал на размер больше, чтобы чувствовать себя повольнее. Он просто испугался, хотя сделал попытку все же протиснуться по этой узкой лестнице, но тут же отпрянул и посмотрел в мутное стекло будки слева.

Человек в форме махал ему рукой: мол, проходи, проходи… Но… Николай Михайлович не смог пересилить свой испуг, он замахал руками и стал пятиться к входной двери. Он, конечно, понимал, что ему надо быть на рабочем месте в любом случае, но не мог, ну, никак не мог: спина уже открывала дверь…

Ненашев выскочил на улицу и застыл в удивлении и в испуге: он-то был таким же, как и прежде, только все вокруг совсем не напоминало даже о вчерашнем дне. Кто-то входил в дверь и уже не возвращался, а он не смог: он просто боялся застрять в этом непонятном ему пространстве.

«Что делать? Может позвонить? Но, куда?» – Он лихорадочно прокручивал в голове все возможные варианты, но ничего конструктивного в голову не приходило. – «Позвонить Мэру?.. Нет, нет, это невозможно…» – Он даже представить себе не мог, какую реакцию мэра вызовет его звонок. – «Ну, что же делать?..»

Николай Михайлович из-за спины входящего в дверь человека снова увидел эту проклятую узкую лестницу и ему пришла в голову отличная мысль: надо вызвать пожарных, ведь такая узкая лестница – это нарушение всех противопожарных норм и правил… но тут же прогнал от себя эту шальную мысль.

Сегодня почему-то все было совсем не так, как положено, к чему он привык за многие годы работы, даже улица почему-то сузилась, даже его, первого зама, почему-то никто из проходящих мимо не замечает, как будто его уже и нет на этом свете, как будто он никому уже и не нужен…

Ненашев бросился вверх по улице… Она уходила куда-то вверх да еще и довольно круто. В какой-то момент он понял, что просто бежит. Здание мэрии закончилось и пошли жилые дома: двух-трехэтажные, хотя еще вчера здесь стояли стандартные пятиэтажки…

Мимо проскочил мотороллер, которых он уже давно не видел в родном городе. Первый зам. как-то быстро перебежал улицу и по тропке выскочил на параллельную улицу. Между ними был огромный газон, но почему-то не постриженный, как это было всегда, а – заросший довольно высокой травой.

«В феврале трава?..» – Николай Михайлович бросился напролом – через газон к мэрии. Но газон никак не заканчивался… Он бежал и бежал, бежал и бежал, а поле было бесконечным…

Ноги разъехались, как по весенней распутице, и Ненашев упал, как-то нелепо раскинув руки, как будто земля выпрыгнула из-под ног. Он лежал с закрытыми глазами и ни о чем не думал: все осталось в прошлом, не было ни неотложных дел, ни мэрии с ее мерзкой узкой лестницей, не было ничего…

Николай Михайлович открыл глаза: в небе висело светлое пятно, которое то приближалось, то снова улетало под самые облака. Он долго не мог сообразить, что же это такое, а когда понял, то совсем как-то обмяк, скукожился: руки не двигались, хотя он пытался ими махать. Он узнал в этом чертовом пятне в небе свою жену. Она была в белом, развевающемся на ветру платье, вместо рук у нее были огромные крылья, и она почему-то плакала.

Ненашев хотел закричать, но у него ничего не получилась.

Нет, он вроде кричал, но абсолютно не слышал своего голоса. Он так привык к тому, что его Надежда Петровна была совсем незаметной, не слышной, хотя у нее всегда все было наготове: завтрак, ужин, белоснежная накрахмаленная рубашка, галстук, выглаженные брюки… Только, вот, ее не было… Нет, была, конечно, но как-то уж больно привычно тихо.

Николай Михайлович заорал: громко, во весь голос, но тишина висела над полем, только жена то приближалась, то снова улетала высоко-высоко. Он повернул голову и увидел лежащего справа старшего сына. Тот был одет в какое-то немыслимое рванье и лежал так же, как и его отец, – лицом вверх, раскинув руки, глядя в небо широко открытыми глазами…

– Миша, Миша, – попытался позвать сына Ненашев, но тот молчал. Первый зам. давно уже не видел своего старшего.

Тот, наверное, уже был майором, если ни подполковником: в милиции быстро растут по службе, если, конечно, фамилия подходящая. Но они уже давно как-то не пересекались: у сына своя семья, дети, – кажется двое… Все эти мелочи знала, конечно, его Надежда Петровна, а ему всегда было недосуг.

Если вспоминать, то и мало что вспомнишь из детской, да и из юношеской жизни старшенького: главное дело было – устроить его в хорошее место, а он и не сопротивлялся. А потом-то уж сам, хотя ведь отцовская фамилия всегда выстрелит, где надо. Скоро уж и младшенького пристраивать… «Сколько ж это ему уже стукнуло?» – вспоминал Николай Михайлович, но так и не вспомнил, а повернул голову налево: младшенький-то вот он, рядышком, только лицо, вроде, незнакомое.

«Да, нет, это уж точно он, да и чего бы тут делать кому-то постороннему? И так-то все утро наперекосяк».

А Надежда Петровна все махала своими огромными крыльями да все плакала: крупные такие слезищи, – далеко видать. А вокруг трава высокая и не шелохнется, как будто даже и маленького-то ветерка нет. Во, семейка!.. Трое в поле лежат, не тронутся, а четвертая в небе парит, аки птица какая… да и никто друг друга-то не слышит: видеть-то отец сыновей видит, только они на него никакого внимания не обращают, но все вроде матушку зрят в поднебесье, а она к ним никак подлететь не может, кто-то ее там держит, не подпускает близко.

Тяжело Ненашеву: все утро в дугу скрутило, на работу никак, с детьми никак, с женой тоже ничего… Все вроде и рядом, но так далеко, что в груди захолонуло, будто бы уж и смертушка пришла…

Открыл глаза Первый зам.: лежит на каком-то стареньком диванчике, – неудобно, прямо жуть, тяжеленное одеяло колется, ничего не помнит. Напрягся Николай Михайлович, повернул голову (встать-то никаких сил почему-то нет): печка белая, а прямо у печи на табурете мать его в синей-синей кофте, в валенках, с платком на голове сидит, да покачивается, да на него смотрит, а в глазах такая тоска, что слезищи сами собой из глаз Ненашева выкатываются. Ведь он-то ее лет, поди, сорок, если не более, не видел: только открытки Надежда Петровна ей к праздникам отправляла…

– Мама, мама… – А дальше-то и сказать нечего: слов никаких не осталось. Если бы по работе, а то… нет слов никаких, только: «Мама, мама…».

И мама на табурете сидит молчком, только подол платья треплет, да, кажется, все на него смотрит. Не выдержал Николай Михайлович, напряг силы последние, медленно, медленно встал да и пошел из избы, как был, так и пошел. А ему и в темноте-то все знакомое: вот и дверь из комнаты, в кухне еще одна печь, а уж из нее дверь в коридор холодный, а направо и дверь на улицу – как всегда, на крючке. Крючок пальцем большим, как в детстве, откинул – дверь-то и поехала на улицу сама по себе, крыльцо, а дальше – двор весь в снегу: февраль же на улице, – снегом сыплет. А в небе звезды – ну, все небо в звездах, и снежинки крупные такие, падают, падают, падают…

Повернул Ненашев голову, а над банькой две трети луны висит: за забором лесок, а над леском в аккурат, будто бы на крыше бани-то луна откушенная, и на сугробе псина чья-то сидит, воет.

Холодно стало Николаю Михайловичу, а снег сыплет на голову, сыплет, и ветерка никакого ниоткуда, только снег да звезды в небесах: низко так, низко…

И вдруг – как сыпанули эти звезды: прямо посыпались с неба – кучками малыми, большими, – как фейерверк, и – в снег за баней, за леском, а – тишина, хоть вой от злости на самого себя…