Мы всё исправим, будто всё свершим!
С тобой иль врозь – одна меж нами сила –
Чтоб даже недо – недоразлюбив,
Вселенной вечность мы дарили!
Если Любовь погибнет, память о ней может спасти мир?
Я стояла у плиты. Я проклинала август. Где-то там, за окном (рукой подать!), – второе бархатное семидневье обозначилось помидорно-яблочным изобилием. Красота раскидистых древесных гигантов манила свежестью, возможностью отдохновения, но когда я смахнула слезу, присмотрелась – показалось, что и там нет покоя: птицы, насекомые сновали, кружили, ползали, захватывали, растаскивали, старались выбрать кусочек послаще и место для себя поудобней.
Здесь, на кухне, свой лязг и скрежет: звякнуло ведро о кафель, глухо стукнула, не разбившись о пол, тарелка; сало на сковороде скворчало, в закипающий борщ, уныло булькнув, провалился картофель.
Я – головёшка большой семьи. Глава, а точнее, голова главы, – чуть поодаль, напротив меня, оторвавшись от спинки стула, неопределённо болталась на скособоченных плечах бывшего атлета. Она мычала, хлюпала, сморкалась в изумрудно-персиковую ткань салфетки, корёжила её узорчатые края.
Моя любовь, как фитиль газовой горелки, полыхала синим пламенем, и я не знала, что мне делать: выброситься из горящего ада вместе с детьми, пока не полыхнуло сознание, или, залив всё и вся лютой ненавистью, жить покуда на месте, сохраняя семью.
Скорее всего, сначала стукнуло, скрипнуло, потом прошлёпало и только потом бухнулось, но я всё ещё горевала о нынешнем, и если бы не соль для борща, за которой нужно было повернуться от плиты к столу, я бы не скоро заметила рыжеволосого носатого красавца, стоявшего передо мной на коленях. В этом цирковом антураже я живу уже полтора года. Знаете, как любят совпадать несчастья?! Регулярные запои мужа якобы вследствие рождения третьей дочери вместо загаданного сына, тяжёлая болезнь сестры, загулы зятя, ищущего утешения в складках чужих юбок, борьба с безнадзорностью их дочери, моя каторжная работа на две семьи, – всё весело потрескивало в этом костре отчаяния. Поэтому без удивления к увиденному я спросила:
– Что на этот раз, братья – акробаты, придумали?
– Мари…я, – слегка помедлив с окончанием, замычала встревоженная голова, – всё серьёзно… без шуток…
– Ну, и что теперь? – простёрла я пятнистые от свекольного сока руки к кудлатой шевелюре зятя.
– Маш, прости меня!
И ведь по-свойски так, по-доброму попросил Алексей, хоть плачь, поэтому я уныло уточнила:
– За что?
– Любушка наша… Любовь говорит, иди к Маше. Маша простит, и я прощу. Маш, прости! – и залихватски так руки к рубахе вскинул: щас и пуговки зазвянькают по полу, и сопли между носом и губой захлюпают, и пойдёт у них, запойных, своя потеха, свой куражок извечный: не любит, мол, никто… Я еле уравновесила тело тяжестью схлынувших от груди к коленям рук и надсадно выдавила отвердевшие в глотке слова:
– У меня своя пьяная с… к стойлу еле прицокала, обкушавшись на стороне сервелатов, а тут ещё ты со своими кульбитами… Всё ёрничаешь?
– Я не ё… Я правда прошу. Люба сказала, если ты…то и она, может быть…
– Милок, – я влетела ястребом в широко раскрытые глаза Алексея, – разбирайтесь с женой сами!
Когда входная дверь захлопнулась, я заметалась было у плиты: «Ведь это всё не то! Это же не может быть важным?», но непонятно откуда пришедшее ласковое: «Сейчас для сестры главное – выжить, остальное – мелочи!» успокоило вдруг меня.
Через три месяца
«Владыко, Вседержителю, Святый Царю, наказуяй и не умерщвляяй… телесныя человеков скорби исправляй… рабу Божью Любовь немоществующу посети милостию Твоею… Ей, Господи, врачебную Твою силу с небесе ниспосли…» – туповато шептала я многократно повторяемую молитву, расправляя складки свежей простыни под спиной сестры.
– Может, и правда, надо было простить Алексея? – охала Любовь от грубоватой заботливости моих рук.
– Ну, и что же не простила?
– Я сама не могла. Я к тебе отправила.
– А я причём?
– Ты о нас заботишься: стираешь, кормишь, врачуешь… А он с любовницами при живой жене балуется… Стыдно. Я без тебя не могла.
– Выходит, последнее слово было за мной? – я прикрыла ладонью красные от недосыпания глаза. – А я–то думала, он просто кочевряжится!
– Да нет, это я его послала.
– Господи! – вырвалось у меня запоздалое.
– Господи, прости, – прошептала сестра устало.
– Может, он ещё приедет, – с надеждой прошептала и я, одевая на неё новую сорочку. И вдруг – после промелькнувшего в сознании: «Опять не угадала! Как с сыном для мужа…» – слёзы проступили в голосе:
– Хорошо тебе? Удобно?
– Удобно, но не хорошо. А мы ведь договорились: не плакать больше?
– Не плакать, – задеревенела и я.
Через три часа
– Поспала, моя красавица? А к нам батюшка заехал!
– Зачем? Уже пора, ты думаешь, и батюшку?
– Он заехал поговорить, ты не волнуйся. Тяжело нам с тобой одним-то. Поддержка нужна, – я подвязала ей белоснежный шёлковый платок, – нам уж одним с болезнью не справиться.
Люба успокоилась как-то сразу, как будто это было её решение пригласить домой священника, и начала первая, без всякого предисловия:
– Злая я…
– Да ты что! – разрыдалась я, а батюшка почти с восторгом подхватил:
– Ой, как хорошо, Любушка, ты сказала! Вот ведь все говорят: люди кругом злые, а ты про себя: я злая. Молодец.
И всё же сокрушённо уточнил:
– А что так?
– Мужу… измену… не простила…
– Это зря, голубушка, слаб человек. Мужа надо простить. Да и всех надо простить.
Батюшка осенил меня, ещё рыдающую, крестным знамением и закрыл передо мной дверь в комнату.
Через три дня
Я прятала лицо в расшитом по краям золотыми нитками рушнике. Мне нельзя было плакать, я это помнила. Александр, старший брат Алексея, пыхтел, снимая обувь.
– Проходите так, не беспокойтесь!
– Ах ты, как скоро!- Всё же разувшись, обернулся гость к своей спутнице. Лида в их семье младшая. Она ласково отняла мою руку с полотенцем от лица:
– Ему звонили?
– Да… да…
– И что он?
Я развела трясущиеся руки, обнажив пустоту ответа.
– Вот и нам всё: еду, говорит. Где еду?
– Эх, струсит, однако! – сокрушённо вздохнул брат.
– Приедет – приедет! – заволновалась сестра.
– Батюшка был, исповедовал, причастил. Её как будто парализовало. Но это ничего, зато боли прошли, последние две ночи спали спокойно.
– Кого парализовало? – густым эхом отдалось по углам комнаты, в которую мы, набравшись духа, вошли.
– Люба – Любушка, ты молодец! И красавица какая! – Переглянулись мы между собой, удивляясь тонкости слуха больной женщины.
– Меня чуть не парализовало с вами. Пугаете своими болячками, – включила я бодрячка.
– Как ты, подружка? – Александр примостился массивным телом на прикроватную тумбу.
– А Лида?
– Я постою. Отсюда на тебя посмотрю.
– Мужа жду… – вдруг объявляет сразу всем Люба, – …сказать, что простила. Вот и не умираю пока.
– А… ы…, – начал было скулёж Александр, но я затрясла на него кулаками, и он почти отполз к двери. На его место присела Лида и ровненько так (женщина!) заволокла приятным прореху в разговоре:
– Сладости детям привезли, подарки. Сидят, разбирают коробки, радуются!
Потом ещё что-то сказала про какую-то радость, а потом, в тишине, нам послышалось лёгкое шелестение, произнесенное будто бы даже и не голосом:
– Хорошо…
Я вздрогнула от растерянного взгляда Лиды, резко наклонилась к лицу сестры:
– Да что ж она так долго не вдыхает?
– Господи! Защити и помилуй!
Кажется, я начала падать в мягкое облако беспамятства, и тогда из тумана неосознанного ещё горя проступила могучая фигура мужа, и я услышала его спасительно-трезвеющий голос:
– Уведите её из комнаты. Пусть отдохнёт. Обе намучились. Лекарства там, на столике. Ну, а мы – за работу.
Через три года
Опять август смущает меня своей роскошью увядания: вот ведь всё так чудесно, но ненадолго; красота незабудок, настурций, роз и на кладбище – красота…
– Что, так и метут? – обращаюсь я к мужу, который рукой показывает мне направление движения от машины к могиле сестры.
– Так и наметут себе прощение, – обращаюсь уже к детям и крепко сжимаю губы, предчувствуя подступившие рыдания.
Подходим. Сажусь на скамью. Дети и муж стоят около. Могила ухоженная, когда бы ни приехали, будто кто-то убирает здесь каждый день. Мы знаем, что Алексей с молодой женой вернулся в родной город два года назад, и с тех пор с удивлением констатируем идеальный порядок и чистоту около последнего земного приюта Любочки.
– Вот гады! И цветы, главное, садят и садят. Как только не стыдно!– всхлипываю я, как маленькая.
– Мама, ты опять?
– Хватит убиваться по миражам. Мы ведь не знаем кто точно…
– Что тут знать? Они, конечно.
Я наклоняюсь к цветам:
– У них цветут, главное, пышно как, не то, что у меня… А на похороны так и не приехал!- И даю волю слезам.
– Угомонись уже, выпей лекарство, – настаивает и муж. – Люба перед смертью простила всех.
– Ну, и молодцы, что метут, – вытирают мне лицо и руки девочки.
– Нам меньше работы…
Все высказались, молодцы. Я смотрю на их взволнованные красивые лица и просветляюсь душой: затянулся, однако, мой скорбный август! Пора, наверно, и мне простить, а то так-то с надорванным сердцем жить тяжеловато.
2-3.08.2015г
Автор публикации
