Застолье
Посиделки приятной компании шли третий час и не собирались заканчиваться. Как и положено, стол разделился на две секции: мужскую и женскую. В первой было три женщины, Зиночка, Ларочка и Ниночка. Они активно поддерживали застольный настрой, веселились и порой от души смеялись. Разговоры их протекали на совершенно пустой и никого не интересующей основе. То, что их начальница последняя мымра, которая еще и ходит в растянутом грязно-буром балахоне; то, что Хакарий Захариевич с отбитым и приплюснутым носом из отдела связи с общественностью больше стал походить на свинью; и то, что из-за плешивого с тремя волосинками, торчащими в разные стороны, педанта-начальника им приходится сорок третий раз переделывать месячный отчет. Все эти сплетни не имели значение, и были лишь отдушиной после монотонных будней.
За соседним столиком находилось двое сопровождавших их мужчин, но принявших достаточную норму, чтобы отделиться. Это были: Аграп Арабович Пустотелов, тучный мужчина, но легкий в движениях, выделяющийся своим хищным взглядом до женского пола; и Потап Протапович Филсов, таких же средних лет, непонятный человек, ни толстый, ни тонкий, человек ни о чем и ни про что, с единственной только приметностью на лице в виде старых пенсне и черненькой бородёнкой под ним.
Удивительной особенностью Потапа Протаповича выступала жадная потребность до философских мыслей. Однако из всего умного, что у него выходило, была лишь его борода да пенсне, которые он вечно теребил от безудержного потока идей.
Третий мужчина был их коллегой по офису, работающий на побегушках, молодой стажёр, Никита Лавреньич Бегов, о котором можно было сказать, что он отличный студент, ни в чем конкретно не разбирающийся, а любящий только вклиниваться в компании старших.
Зиночка, Ларочка и Ниночка начинали действовать на Потапа Протаповича, как жужжащая дрель на соседа, а на Аграпа Арабовича, наоборот, как сыр в мышеловке на голодную мышь.
– Сколько же можно в такое время смеяться! – стонал Потап Протапович, захлёбываясь пивом. – Мрак! У нас, значится, беда – кризис подступает, а они вон оно чего – хохочут!
– А как он с ведром танцевал тогда, помните? – Ларочка вспоминала какой-то праздник.
– Да, да, да! – поддержала Ниночка. – А потом начал к Светлане Денисовне приставать, приглашал её танцевать, а она от него бегала по всему офису! – девичий смех разлился по всему заведению, соблазняя подпоенных мужчин. Светлана Денисовна была семидесятилетней уборщицей, ростом метр с кепкой, седой, сухой, как изюм, и голосом, как у заядлого курильщака.
– Эх, проказницы! – соблазнительно прочмокал удовлетворённый женским смехом Аграп Арабович, уставившись на Зиночкин бюст.
– Знаешь, чего ж думаю, Аграп Арабович? – расслабляясь на своем стуле, сменял тему Потап Протапович. – А вот мысль пришла ж таковая ко мне. Вот скажите ж мне, Аграпчик, почему ж у нас с тобой в кабинете такие маленькие окна? Света никакого туда не попадает. Не видно ни шиша! Эт так скоро мы и работать друг с другом не сможем ж. А потом нас ещё и причитать будут. И что же делать тогда будем?
– Не знаю, какие у нас с вами окна, а вот у Зиночки окна куда интереснее! Такие… в общем такие… – Он показал на пальцах эту приятность и так же удовлетворительно глубоко вдохнул.
– А у меня вообще даже кабинета нет своего, – встрял моложавый стажер, Никита Лавреньич. – Всё посылают меня отдать какие-то документы то туда, то сюда. Одна морока мне с этим! Разве для этого я учился столько лет-то? – негодующий малец почувствовал смелость от очередного стакана с какой-то зелено-синей бурдой.
– Ты чего жалуешься-то, а шалопай? – приняв позу сведущего знатока, сентенциозно учил Потап Протапович. – Сиди да радуйся, что не просто так посылают, а с заданием. А то если бы так послали, тогда бы да, тогда бы тебя можно было бы списывать и катился бы ты к черту, никому не нужный, – солидный философ отпивал из своей второй кружки. – Меня вот совсем другое беспокоит, и это куда поважнее будет, чем твоё посылание то туды, то сюды. Молод ты ещё и туп, а хочешь всего да сразу. Неа, ты подожди, поработай, узнай как люди-то живут, чего делают, то да сё. А то решился вдруг: не хочу, мол, начинать с подмастерьев, давайте-ка меня сразу в короля. Ага, разбежалися и упали перед вашимя сиятельствами. Иди-ка лучше принеси нам чего-нибудь ещё. Всё уже повыпивал у нас тут с Аграпом Арабовичем в свою молодецкую харю, – Потап Протапович вновь вцепился в стакан. – Вот и пьёшь ещё, как король, а ты-ка давай, осаждай себя. А то тяжко будет тебе, ой тяжко, – Потап Протапович допил одним глотком.
Стажёр ушёл за добавкой. Аграп Арабович проедал пикантные места на теле Зиночки. Ей не то что не нравилось, а просто ведь нужно же было отреагировать, как порядочной, но слегка подвыпившей девушке.
– А вы чего уставились на мои бока, Аграп Арабович? – резко повернулась Зиночка. – Коли хотите пригласить меня на танец, так давайте, чего тяните? Если так любуетесь, то это, конечно, хорошо, но всё-таки неприлично! Так что отвернитесь. Надоели вы мне!
– Смотрю я, – парировал гусар. – так как нравится. Нравится мне вообще всё, что красиво. Вот и смотрю я только на вас, Зиночка, да на свою кружку пива. Но моё пиво пока пока что мне нравится больше.
– Хам! – пьяно обернувшись, выкрикнула обидевшаяся девушка.
– Я чего говорю-то тебе, Аграп Арабович, – вспомнил свою философию Потап Протапович. – Я вот никак понять не могу, всё пытаюсь, а никак до меня не дойдёт. Идёт-идёт такое, а шо-то в дверь никак не постучится. Вот смотри же: как же это так получается-то, что одни сосульки, к примеру, крупные, жирные такие, мощные… вот такенной ширины, вот такущей толщины, – Потап Протапович расставил руки в стороны, указывая габариты сосульки. – А другие вот такусенькие, – он показал мизинец. – Просто как-то так, с гулькин нос, как будто наплевал кто-то. Вот как же ж так? Снега-то на крышах везде много, закопаешься! А сосульки разные. Как же так? Чего ж думаешь-то, Аграп Арабович?
– Как по мне, сосульки – дрянь, а вот Зиночка чего-то всё становится милее и милее моего ликера. Даже не знаю почему: то ли ликер пошёл не тот, то ли Зиночка ещё ничего так…
– Сам же мне вчера говорил, что эта Зина – змеюка, вредная, злющая, да и таких люлей тебе задаст, что мама не горюй. А тут вдруг ентересные места, видите ли, образовались откуда ни возьмись. Тьфу на тебя. Ни черта ж не понимаешь! А вот, к примеру, ещё одна оказия, – мысли Потапа Протаповича бросало из стороны в сторону, будто они ехали по русским дорогам. Однако Аграп Арабович не дал говорить пьяному философу и начал первым после очередной выпитой партии.
– Мало ли что я там когда-то говорил. Это было вчера. А сегодня, вот увидишь, что-что, а провожу я её, вот увидишь. А там и глядишь… – он сощурил глаза. – ещё чего… Она уж и сама смотри, как на меня смотрит, – они взглянули, не скрываясь, на Зиночку, которая поправляла туфлю на два размера меньше нужного, а заметив, что за ней наблюдают, очухалась и показала язык. – Вот увидишь, всё будет, как я тебе сказал, – они залпом выпили по принесённой Никитой Лаврентьевичем партии.
– Ну, не знаю… – не складывалась в мозгу Потапа Протаповича женская философия. – ерунда всё это твоё… жееенщиииныыы… не то всё это. Чушь! Вот ты ж мне лучше скажи, что ж такое это зима? То холодная аж печки стынут, а другая теплая-претеплая чуть ли не загорай ходи. Что ж это за непонятица? В один день светлым же светло, а в другой же ж день темнища жуткая. Ни черта ж не видно аж. Вот что ж это за серь образуется над головой зимой? Что ж это такое, а?
– Зиночка, я готов, – провозгласил пьяный Аграп Арабович. – Я иду! Всё, моя! – Аграп Арабович огусарился в пьяную и важную позу. Встал и нахмурился: – Нет, всё-таки Зиночка уже не та, что была пару лет назад. Ноги пополнели, руки обросли жирком, волосы поредели. Да и морщин ужас какой-то, как в твоём, Аграп, графике вчерашнем. В общем, офикусилась она что-то.
– Тоже мне одуван нашёлся! – Осаждал не могшего подняться Аграпа Арабовича Потап Протапович. – Сам же говоришь, что фикус, так чего ж щас лезешь-то? Ты ж мне лучше вот что скажи. (Подошёл Никита Лавреньич с очередной партией выпивки, поставил и сам немного отхлебнул первым.) Что ж это такое жизнь? Почему ж так тяжко, когда ж не пьёшь, и так радостно, когда ж пьёшь? Причём ведь знаешь же, что не хорошо ж делаешь, – он выпил, – знаешь даже, что тебе это противно ж, а всё равно ж рука-то тянется до стакана, ничего ж даже поделать не получается. Что ж это такое? Скажи ж мне: в чем же здесь такая особенность есть, в чем, так сказать, загвоздка, проблема ж эта где?
– Эээ… Чего пристал-то: скажи да скажи. Запретный плод, вот что. Держать себя надо, но нечем. Чего ты пристал? Я-то откуда знаю, что такое жизнь! Я просто живу и слава богу. Но я точно знаю, что Зиночка уже готова! И я тоже готов! А ты тут со своими бреднями лезешь. Скажи да скажи! Жизнь да жизнь, какая к черту разница?! Не понимаю я твои философфыфания, да и ни к чему. Думай, не думай, решай, не решай, жизнь от этого не поменяется и легче она точно не станет. Помрём, и на том спасибо, – Аграп Арабович расстроился, что его оторвали от наблюдения за Зиночкой.
– Да чего не понимать-то тут? – неожиданно оживился стажёр и отпил из своего бокала. Все повернулись в его сторону. – В суете вся проблема. Не было бы суеты, и жить было бы легче. Почему это тогда человек столького всего придумал? Театры там, кинотеатры, искусство? А работа почему такая стала? И прогрессирует дальше! Скучно… Суетно живётся… Нужно забрать у людей работу, и позволить отдыхать, наслаждаться жизнью. И будет легче, правильно будет.
Никита Лавреньич отпил и начал неудобно шебаршится на месте. Его компаньоны сидели рядом неподвижно и не сводили с него остекленевших взглядов. На миг показалось, что даже музыка, жадно ревевшая, поперхнулась, у неё застыло горло, но вскоре, прочистившись, она забренчала вновь.
Аграп Арабович надул жирные щёки, глаза его покраснели, шея раздулась, и он пытался сжать пальцы, похожие на мягкие подушечки. В нём разыгралось революционное негодование. Он не мог поверить в то, что для счастья нужно освободить его от работы, от кабинета с маленькими окнами, которые ему опротивели, от бесчинства начальства, от переписываний отчётов. Он искренне верил, что в работе он становится лучше, а если не лучше, то у него по крайней мере появляется право на этот вечер, на эту кружку пива и раздумывания о весне, сосульках и жизни. С пеной у рта он толкался пузом об стол, пытался встать и наехать на жалкого стажёра.
– Ты что такое… Да как ты смеешь! Ты что несёшь, сопляк! Да я тебя… Да я тебе… – У него всё ещё не получилось встать, а на столе из его кружки уже вылилось половина.
– Так, ну я пошёл к Зиночке! Не поминайте лихом! – Выпил ещё глоток Потап Протапович и остался на месте. В нём так хорошо разлилось пиво, в голове забегали такие милые звездочки, что он готов был потерпеть нужду и повременить с Зиночкой.
– Аграп Арабович, вы что? – вытаращился стажёр. – Вам плохо? У вас судорога? Что такое?
– Ах, ты смозгляк! Я тебе щас покажу! – Аграп Арабович вот уже почти встал, но живот потянул его вниз. Плюхаясь обратно на стул, он от досады только успел схватить кружку и швырнуть её в Никиту Лавреньича. До того она не долетела, только обмочила ему штаны.
– Смотрите, стажёрка наш не вытерпел! – выкрикнула Ларочка и тыкнула в него пальцем. Все девушки закатились смехом. Потап Протапович, уже было собравшись с силами, взглянул на заливающуюся смехом Зиночку, немного протрезвел, и она ему представилась страшной и ветхой кочергой. Он остался на месте, налил себе и Аграпу Арабовичу ещё по кружке, достал карты и начал с ним играть. У стажёра на глазах показалась мокрость, он махнул на всех рукой и убежал.
Девушки быстро устали смеяться и решили размяться танцами. Они в полудрёме, плавно качались, как маятник, под музыку и на этот момент забыли обо всём. Аграп Арабович и Потап Протапович ленно играли в карты, не следили за игрой, на десятку бубна клали червого валета, пили пиво, не чокаясь, и каждый думал о своём. Аграп Арабович – о временах года, о сосульках, жизни и маленьких окнах в его кабинете. Потап Протапович – о Зиночке, что она всё-таки превратилась в фикус, а он паршивый одуван, с которого слетели все лепестки.
Мужчины сидели за одиноким столиком, отстранённо играли, пили и ждали завтрашнего дня.
Автор публикации
