Встала снежным холодом зима, и кожа рук, изрезанная мелкими химическими ожогами, покрылась тонкой паутинкой кровавых царапин, но Варе, в общем-то, не привыкать.
Сначала — общеобразовательная школа, любовь к химии, страсть к примитивным химическим экспериментам, азарт, когда вдруг выпадал насыщенный синий осадок в пробирке. Затем — химический техникум, тонны исписанной бумаги, слегка желтоватой, разбитые пробирки и колбы, старенькое оборудование, ноющая титровальная мышца, строгие аналитические протоколы, пропахшие “химозой” учебники, разъеденный халат. И после — работа на химическом комбинате химиком-аналитиком, монотонная и требующая особой внимательности, жажды к деталям и умения соблюдать инструкции, под руководством строгой седовласой Ольги Лунченко с болотисто-зелёными глазами и вечно поджатыми тонкими губами.
Варя не жаловалась. Варя работала, погружаясь в рутину, в какую-никакую спасительную стабильность, в видимости какой себя старательно убеждала изо дня в день, в вереницу ожидаемых и заранее известных происшествий. Работа была единственным, что не позволяло сойти с ума, особенно тогда, когда тёмно-синее небо разрывалось ветвистыми всполохами пламени, ослепляюще яркими и не несущими за собой ничего, кроме страха, крови и разрушений, — снарядами, выпущенными со стороны кыянской Подолии. Главное — не писать в stat.us, что снаряды — кыянские, иначе понабегут в реплаи.
До малоуспенского химкомбината не долетали, но Варя каждый день этого ждала: ничего не могла с собой поделать, не могла избавиться от навязчивых мыслей, не могла перестать думать, думать, думать, думать, думать, особенно когда оставалась в глухом одиночестве тонкостенной комнаты заводского общежития, выданного ей, как сироте и хорошей рабочей лошадке. Казалось, она замыкалась в каком-то мучительном микрокосме: соседи шаркали по коридорам, разговаривали негромко, брякали тарелками, вслушивались в шипящее радио, чертыхались, когда снова не было горячей воды, шуршали пакетами, таскали из магазина тушёнку и сероватый хлеб — и всегда ровно до десяти вечера, пока не начинался комендантский час, хоть и из некоторых мест настойчиво просили на выход уже в девять.
Варя выходила только на работу и в магазин: боялась, как и все, но делала, потому что иначе не получалось совсем.
Приближался Новый год — очередной, но его в родном Малоуспенске, слишком близком к границам кыянской Подолии, пострашатся отмечать, а усталый мэр настоятельно порекомендует не устраивать гуляний и оставаться предельно осторожными. Массовые скопления людей — удобная мишень; такое уже случалось, что удар приходился по праздничной площади. Больше не рисковали. Сидели по домам с выключенным светом, закрывали тяжёлые, доставшиеся ещё от прабабушек шторы, включали телевизор негромко и слушали. Новости, как и последние восемь лет, были тревожные, пугающие и давящие, совершенно лишающие какой-либо воли: Варя не могла вспомнить, когда происходило что-то хорошее. Со смен разве что начали отпускать чуть-чуть пораньше в честь праздника, но для Вари это оказывалось из раза в раз скорее плохо: она не знала, чем себя занять. Бессмысленно слоняться по городу — опасно, бездумно глядеть в потолок в одиночестве — невыносимо, социализироваться — страшно. Снова потерять друга — мучительно.
Варя выдохнула на замёрзшее окно старенького автобуса, который забирал сотрудников химкомбината с производства и отвозил обратно в Малоуспенск ровно в семь тридцать вечера; подцепила затянутыми в варежку пальцами снежную корку, неожиданную даже для их краёв, и вслушивалась.
В отдалении раздавалась стрельба — короткими очередями. Линия фронта проходила близко настолько, что, казалось, её можно ощутить кожей.
Варя слушала и молчала, стараясь не дышать.
От тишины она отвыкла. К боли в вечно разбитых коленях, наоборот, привыкла.
Сердце стучало так, как будто желало проломить изнутри кости и вырваться наружу, умчаться отсюда, в безопасность, в тепло, в тишину, в спокойствие. Можно было бы попробовать уехать в кыянскую Подолию, вот только одна из подруг Вари, Надька, как-то рискнула, отчаявшись в конец, — и кончилось всё тем, что её объявили рутенской коллаборационисткой, а после — поймали, конечно. С тех пор Варя про неё ничего не слышала о ней — оставалось только проверять слитые отчёты и искать глазами одну строчку: “Скляренко Надежда М., 1995 года рождения”.
Зажмурившись так, что заболела глаза, Варя тихо прошептала:
— Можно, пожалуйста, чтобы это поскорее закончилось?
***
— Включай, включай!
— Да тише, и так ничего не слышно.
— Уважаемые граждане Рутении.
— Помолчите уже!
— Что там?
— Весточка из Рутении.
— Дорогие друзья, наши товарищи, живущие на оккупированных нацистским подольским режимом территориях и борющиеся за своё право на независимость, свободу и безопасность.
— Бля. Ой, бля. Это плохо. Это очень и очень плохо.
— Ой, что говорит-то…
— Можно потише? Я слушать пытаюсь.
— Дальнейшее расширение инфраструктуры ОСАД, начавшееся восемь лет назад военное освоение территорий Подолии, ставшей не более чем территорией для прокси-войны между Рутенией и коллективным западом, для нас неприемлемы. Дело, конечно, не в самом ОСАДе — это лишь инструмент внешней политики всем известных игроков. Проблема в том, что на прилегающих к нам территориях, — замечу, на наших же исторических территориях…
— Твою мать.
— Ну и в чём он не прав?
— Господи, что же сейчас будет-то…
— Не причитай, и так страшно.
— А что, у нас было не страшно?
— Когда-то — да.
— Да даже Варька не помнит, как было раньше. А, Варь?
— Ага…
— В связи с этим в соответствии со статьёй 51 части 7 Устава ЛОН, с санкции Совета Федерации Рутении и во исполнение ратифицированных Федеральным Собранием 22 февраля сего года договоров о дружбе и взаимопомощи с Успенской Народной Республикой и Ворошиловской Народной Республикой мною принято решение о проведении специальной военной операции.
— Как бы хуже не стало.
— А хуже-то куда?
— Ну, не знаю, ядерная война, например?
— Скажешь тоже.
— Чё, ты так уверен, что наши же не ебанут?
— Они не наши. И нет у них ничего. Только и может Разумовский, что нести чушь и бряцать оружием, которого у него нет, а потом бежать и клянчить его.
— Нихера не смешно.
— А я и не смеюсь. Кто, блять, смеётся?
— Ещё раз настойчиво подчеркну: вся ответственность за возможное кровопролитие будет целиком и полностью на совести правящего на территории Подолии режима.
— Умно.
— Озвереют ведь.
— А что, не зверели? Может, когда больницы бомбили, не зверели? Или школы когда? Или детские сады? У нас ведь, блять, дети должны по подвалам сидеть, да?
— Успокойся, я не это имела в виду.
— Да ты уж подбирай слова.
— Верю в вашу поддержку, в ту непобедимую силу, которую даёт нам наша любовь к Отечеству.
— Господи, помоги.
— Мне кажется, у нас уже давно нет Бога.
— Так, может, будет уже, наконец?
***
Когда рутенские войска только вошли в Малоуспенск, тише не стало.
А когда пошли дальше, залпы сместились на запад и небо стало почти чистым.
Автор публикации
