«За Родину!..»

(Глава из романа «Спецподразделение 21/17».)

…прихожу в себя я в траншее, на мне униформа! Такая, как была у бойцов Красной Армии в сорок первом году. Сапоги, штаны, гимнастёрка. И даже на голове пилотка… А в руках – винтовка Мосина. С оптическим прицелом. И слышу я звуки выстрелов, в затылок светит яркое и жаркое солнце, и тяжёлые, едкие запахи так и бьют в ноздри! Пахнет и порохом, и свежеразрытой землёй. И…

Кровью. Уж этот-то запах ни с каким другим не спутаешь.

Оцениваю быстрым взглядом ситуацию в целом. И позицию. Она, в-принципе, неплохая. Реально господствующая над полем боя. Окоп-траншея «наша» тянется, извиваясь положенным по правилам сооружения фортификационных сооружений законам, зигзагом, по склону невысокого холма, недалеко от его вершины. С наружной стороны насыпь – широкая и плоская: бруствер. С фронта, со стороны равнины, покрытой полями, сейчас, правда, пустыми и голыми, наступают, двигаясь грамотно, перебежками, несколько десятков парней в болотно-зелёной форме. Вот они-то и стреляют. Очередями. Не особо целясь, а пользуясь преимуществом в огневой мощи: у них в руках автоматы. Пули так и свистят вокруг, и над моей головой, иногда выбивая фонтанчики земли из бруствера. И все эти наступающие гады – в касках очень характерной формы: трудно не узнать самых обычных, «классических», фашистов.

Рядом со мной в траншее, с обеих сторон, лежат, в одежде сплошь покрытой кровавыми пятнами, с десяток уже наших: мертвы, не шевелятся. В некоторых местах, как я вижу, в траншею явно попадали снаряды артиллерии: в таких местах есть и воронки, и бока траншеи разворочены… И дрожь пробирает от того, что вижу я там и неприбранные человеческие останки, куски и части тел! Вот уж «мясорубка», так мясорубка! В буквальном смысле. Жуткое зрелище. Однако мне паниковать и выказывать особую брезгливость противопоказано. Да и некогда. Нужно работать. Потому что – на войне как на войне.

Сдерживаю позывы к рвоте, заставляю себя отвернуться от трупов. Задача мне поставлена чёткая и конкретная. Вот и нужно выполнять. Враг наступает, а у меня в руках – винтовка! Значит, нужно заставить сердце перестать стучать, как у загнанного кролика, а пальцы – перестать дрожать. Начинаю дышать. Так, как нужно для концентрации.

Тут слышу хриплый голос, направленный от центра нашего окопа в мою сторону:

– Москалёв! Москалёв же, твою …! Видишь офицера? Сними его!

Быстро соображаю, что раз у меня – с оптическим, и я, стало быть, снайпер – относится приказ ко мне. И надо обозначить, что я жив, и приказ понял. Отвечаю:

– Есть, снять офицера!

Вот и настало время показать навыки. И работы в команде, и владения оружием.

Осматриваю винтовку. Простая, надёжная конструкция. Младенец разберётся. Но поскольку привык я к СВД, то есть – «классической» снайперской Драгунова, отличия всё-таки имеются. И не в пользу Мосинской трёхлинейки.

Ладно, тянуть смысла нет. Вытряхиваю из подсумка, лежащего тут же, на бруствер окопа рядом со мной, всё, что там есть. А немного. Пять обойм по пять патронов. Промасленная тряпка. Отвёртка. Коробок спичек. Бутылочка со смазочным маслом. Записная книжка. Книжка вдруг некстати открывается, из неё вываливается чёрно-белая фотография. Почти не выгоревшая и не затёртая – недавняя, значит. Фотография…

Миловидной женщины лет двадцати, и крохотного карапуза с пухлыми щеками и удивлённым взглядом у неё на руках – нет, это девочка, потому что в платьице. А лицо у женщины сосредоточенное и серьёзное – похоже, не до улыбок ей было в момент съёмки… Вот она, моя «семья». За них, за Родину, за…

За Сталина? Чушь. Это только в пропагандистских фильмах так кричали. Артисты. А на самом деле, в жизни, все просто матерились. И орали «Ура!» Когда дыхания хватало.

Вставляю новый магазин. Передёрнуть затвор. Надёжно пристроить винтовку на бруствере. Чтоб был упор. Теперь – выдохнуть. Прицелиться.

А с этим – проблемы. Потому, что хитро…опые немцы стали сейчас, к моменту нашего боя, учёные. И не одевают офицеров в офицерское, отличающееся высококачественным сукном и шитьём. И погоны не вешают. Знают, что снайперы у нас – будь здоров!

Но от моего намётанного глаза эта примитивная «маскировка» не спасёт.

Сразу вычисляю по характерно наглой роже, приказным жестам, и злобным окрикам, кто командует наступающими пехотинцами. Да и идёт он почти по центру, держась чуть позади… Ну, получи, голубчик!

Едва поражённый в центр груди сволочь падает, издав слышимый даже за сто шагов стон-всхлип, в дело вступает наш пулемёт: косит подчистую всех остальных балбесов, застывших, и на какие-то мгновения растерявшихся от зрелища убитого командира. Падают наземь, стараясь откатиться вбок и назад, все эти пехотинцы. Потому что пулемётчик наш на высоте: косит, словно косарь – траву… Даже залёгших!

Остатки выживших гансов очень быстро всё соображают, и отступают – то есть, проще говоря – пригибаясь, бегут, и буквально падают в свою траншею, оказавшуюся всего в пятидесяти шагах от того места, где мы их столь удачно затормозили. Убежать удалось примерно двадцати гаврикам из где-то пятидесяти. Плохо. Потому что вот чует моя задница, что сейчас начнётся. И точно.

– Москалёв, Ивушкин! Укрыться! Миномёты!

Я и сам вижу, что по ту сторону немецкой траншеи, в вырытых отдельно окопах-укрытиях, возятся шустрые и деловые миномётчики, устанавливая полевые, то есть – небольшие и короткоствольные, миномёты. Отсюда выглядящие как отрезки труб на крышках от канализационных люков. Что не делает их менее опасными. Мина калибром сорок пять миллиметров убивает, насколько помню, «гарантированно», в радиусе пяти метров.

Ах, вы так со мной!.. Лезу в прицельную планку, устанавливаю на триста метров.

Выцеливаю долго. «Мой» миномётчик, отброшенный силой удара пули, попавшей в грудь, падает навзничь. Второй злобно смотрит в мою сторону – отлично вижу его гримасу в оптический. Но поскольку мне нужно перезарядить, он успевает нырнуть вниз: за невысокий бруствер окопа. Тут мины начинают сыпаться вокруг: миномётов при этом подразделении целых десять! Сгребаю все вещички, что вывалил из подсумка, и – бегом в дальний конец траншеи, почти на четвереньках, чтоб неприятель этого не увидел.

Конец траншеи оказывается всего в двадцати шагах, и кончается она тоже чем-то вроде блиндажа, в один накат. Проползать мимо растерзанных будто чудовищной собакой, трупов, с развороченными животами и оторванными руками-ногами, стараясь не задевать их – жутко! Нет, не жутко – а чудовищно жутко! Ну вот не хочет мозг верить в то, что это – взаправду!..

Диким напряжением воли удерживаю позывы к рвоте – сейчас не до этого, а нужно успеть залезть в укрытие!!!

Вот и падаю на пузо, поскользнувшись на мерзкой луже – из крови, но по инерции всё равно въезжая головой вперёд в это самое укрытие.

И вовремя! Прямо за спиной как ухнет, как бахнет! По голове словно осёл лягнул! В ушах чудовищно звенит, жутко больно – то ли выбило мне барабанные, то ли – контузия! Меня буквально приподнимает на мягких руках, и вбрасывает вглубь землянки!

Чёрт возьми. Моргаю, трясу головой. Разеваю несколько раз рот – не сразу, но помогает. И вот вокруг и проясняется – зрение по-крайней мере снова при мне…

О Господи!.. (Прости, что помянул всуе…) Сразу становится не до собственных «ощущений». Потому что в землянке с десяток трупов. Наших. И у всех такие жуткие раны… И такое выражение на лицах… Кто сам не видел такого – всё равно не поймёт.

Похоже, блиндаж использовали как склад. Для убитых. Или раненных. Пока было кому их сюда стаскивать. И перевязывать. Отворачиваюсь, скрежещу зубами. Ах, вы ж сволочи фашистские. Легко воевать, когда у тебя и гранаты, и мины, и артиллерия, и автоматы. И танки. А у противника – только винтовки, «патриотизм», да русский мат…

Обстрел минами продолжается пять минут.

Но вот и более-менее пришёл в себя. Продышался немного. Могу встать, и идти. А, вернее – передвигаться. На четвереньках. Что и делаю.

На своей старой позиции разместиться не удалось. Там вся траншея так разворочена, что укрываться невозможно. Сволочи. Метко целились. Профессионалы. Бегу дальше, обнаруживаю более-менее подходящее место: траншея и бруствер целы. Относительно.

Снова вываливаю слева от себя обоймы, трясу головой – так и гудит, зар-раза, всё это время, как казан. Смотрю в оптический, моргаю, щурюсь. Заставляю взгляд сфокусироваться, и цветные круги перестать «плыть» и вибрировать по краям поля зрения. Понял я уже, что получил ещё и сотрясение мозга. И если в ближайшие полчаса не вкатят мне «горячий» укол, то – просто отключусь. Сознание уедет!

Значит, нужно успеть поубивать их всех до этого момента…

Идут, гады. И даже не бегут уже, а спокойно так движутся, пешком. Словно на прогулке. Видать, уверены. Что миномётчики справились с задачей. И сопротивляться уже некому.

А погодите. Сейчас я вам…

Вынимаю ту обойму, из которой использовал два патрона, кладу в карман. Вставляю целую — с пятью. Стреляю я быстро. Вот и проверим. Насколько быстро.

Удивляюсь своим мыслям: нет даже ни малейших колебаний, или сомнений, типа, что передо мной живые люди. И у каждого — тоже, типа, семья, дом. Работа.

Ваша работа сейчас, твари профессиональные, когда вы нагло впёрлись на нашу землю, одураченные Геббельсовской пропагандой — убить нас, нас всех. Мужиков. А женщин наших — вывезти к себе. В качестве бесплатных рабынь. И игрушек для удовлетворения вашей кобелиной похоти!

И заселить нашу освободившуюся землю своими …раными колонистами!

Так не бывать же этому! Плевать на гул в голове, и круги перед глазами!

Устанавливаю прицельную планку на сто метров…

На выстрел уходит меньше секунды, поэтому когда пять скалящихся, ковыряющих в зубах травинами, и переговаривающихся между собой бугаёв падают, так и не успев ничего понять, мордами вниз, в пыль, для остальных это настоящий шок! Они на мгновение ошарашено замирают. Но затем снова кидаются наземь. Но двигаются теперь уже вперёд!

Хотя, конечно, не как на параде, и не перебежками, а ползком — по пластунски.

Видать, начальство приказало добить оставшихся в живых русских, и захватить упрямо сопротивляющуюся высоту – любой ценой! Иначе – трибунал!

Ну-ну.

Пока они ползут, время у меня есть. Хватаю винтовку, обоймы, так же, на четвереньках, двигаюсь к тому месту, откуда слышал команды.

Чёрт. Убит тот, кто раздавал их.

Вижу я лежащего на спине молоденького худого младшего лейтенанта, в форме явно не по размеру, и во лбу у него огромная кровавая дыра — неровная, значит, осколок от мины. Поражают меня его устремлённые в Вечность и широко открытые голубые глаза. И такая в них ненависть… Уважаю. Но глаза бедолаге прикрыл — сил нет смотреть в них.

Ползу дальше по нашей траншее. Проклятье!

Нет больше ни пулемётчика, ни пулемёта! На их месте большая воронка, и вокруг снова — куски и части. Тела и пулемёта. Бедняга Ивушкин — не мог даже его головы найти. А от старинного «Максима» остался только искорёженный тубус ствола…

Вот я и остался один. Да ещё и контуженный.

Высовываюсь из-за бруствера. Ползут, гады. Не встают — уважают. Боятся.

Но до них уже не больше шестидесяти-семидесяти шагов.

Перезаряжаю. Стреляю теперь, переставив прицельную планку на минимум — на пятьдесят метров. И их дохленькие каски моим пулям — не препятствие! Пуля у Мосинской — мощная. Да ещё на таком расстоянии…

Обойма. Ещё пятеро «ползунов» замирают на месте. Оставшиеся десять вскакивают во весь рост, и бегут ко мне, вихляясь, словно зайцы, и на полной скорости — видать, поняли, (Ну, или кто-то приказал — я всё равно ничего не слышу!) что я остался один!

Вскакиваю — так целиться удобней. Стреляю теперь стоя, и приложив винтовку к плечу. В четверых попал, в одного промазал. Зацепило и меня: чувствую ожог, как будто от раскалённого гвоздя, меня отбрасывает назад, и левая рука вдруг падает вдоль тела бессильной плетью… Ощущаю, как по плечу расползается горячее и мокрое пятно: моя кровь!

Прячусь за бруствер, заставляю онемевшую руку снова двигаться: перезарядить!

Последняя обойма. Гадов — шесть.

А, да! У меня же ещё в кармане — три патрона!..

Снова вскакиваю на ноги, когда фрицы подбегают уже на десять шагов.

С такого расстояния не промахнёшься!

А сволочи настолько были уверены, что убили меня, что даже не позаботились перезарядить свои с…аные «шмайссеры». (Хотя отлично знаю я, что эти автоматы называются на самом деле МП — 40…) И вот лицом к лицу со мной остаётся один. Но крупный и наглый. Видит, что я — мелкий, и сейчас безоружный, и нарочито неторопливо направляется ко мне. Демонстративно неторопливо и небрежно закинув за спину свой автомат. И вынув здоровенный нож. Которым играет так, чтоб зайчик бил мне в глаз.

Рукопашная?

Не-ет, без одной-то руки, да ещё контуженный, я сейчас немного навоюю. Даже со всеми моими навыками. И мне — не до игры в «благородство». Мне нужно…

Просто закончить работу. И завершить задание.

То есть — убить всех!

Достаю, ухмыляясь, (А, скорее, как наверняка кажется ему, скалясь, как загнанная в угол крыса!) неполную обойму из кармана. Вставляю, передёргиваю затвор правой — она функционирует пока исправно (Тьфу-тьфу!).

Вижу, как выражение лица у гада меняется, но он не сдаётся: первым кидает в меня свой чёртов нож!

Уворачиваюсь с трудом, (Тело плохо и медленно откликается на команды!) но уверенно: профи же!.. На тренировках я и от стрелы из лука уворачивался. А на «миссиях» — и от болас, и от стрел, и от томагавков, и от копий… Правда, не контуженный.

А поскольку злобно щерящийся гад уже в пяти шагах, мне не до шуток: стреляю прямо ему в центр груди! Не сделав ни единого движения, он падает навзничь.

Немец не уворачивался. И на лице врага ни капли страха или сожаления: только звериная злость, и гнев. Оттого, что кто-то оказался искусней его.

В работе.

То есть — в ежедневном систематическом убийстве себе подобных…

И, похоже, ему такая работа нравилась. Хотя я где-то слышал, что кадровые военные, то есть — не СС, а простые, армейские, солдаты и офицеры, Гитлера не жаловали. Однако воевать «на всю катушку» это им не мешало.

«Профессиональные» же «Кшатрии», мать их!..

С другой стороны — чем я-то лучше?..

Тем, что в этой «миссии» воевал за «правое дело»?.. Или…

Или всё это так специально организовано, чтоб я помимо обучения боевым навыкам, ещё и усваивал основные «моральные ценности»?!.. И уважал павших за Родину?

Не успеваю предаться сомнениям как следует. Потому что гул в голове вдруг усиливается, круги перед глазами застилают всё поле зрения, а ноги подкашиваются…

И вот уже к моим глазам несётся поверхность кровавой лужи на дне окопа!..

И — всё.

Чернота.