Высадка на берег

1

Собранным вручную геномом для какой-нибудь крайне функциональной бактерии никого не удивишь: стыдно уже заявиться на айджем будет. Да даже если самостоятельно синтезировать бактерию, то впечатление произведёшь только на слишком оторванных от передового края науки спонсоров — я сталкивалась с такими и деньги от них охотно получала, а вот более продвинутые нос воротили от моих задумок, мол, недостаточно стильно-современно-молодёжно. Хотим что-нибудь поинтереснее, чтобы с красочными свистелками, умными словами, по которым находится три статьи, две из которых — твои, минималистичной бело-чёрной (причём фон обязательно чёрный, всё как у яблока!) презентацией и набором самых умных слов, а клеточные мембраны и школьники клёпают. Не позорьтесь, милочка, возвращайтесь в следующем году.

Я поскрипела зубами, мило поулыбалась и решила досидеть до конца: интересно же, кому нынче дадут денег. Мероприятие, на самом деле, было не то чтобы уж совсем масштабным, но я ходить на такие любила: обычно студенческие гранты предполагают плюс-минус облегчённую финансовую отчётность, так что собирать каждый чек и обосновывать каждую копейку не придётся. Пусть и суммы небольшие, но и трястись над ними не придётся. Хоть и не сказать, что мой проект — какой-то невероятно бюджетный: биотех-стартапы лёгкими, аккуратненькими и маленькими не бывают, в отличие от кодерских, когда по сути всё, что тебе нужно, — это ноутбук и чашка кофе, но никак не многолитровый реактор по цене крыла от боинга, для которого ещё нужно специальное помещение достаточно высокого класса чистоты. А с учётом некоторых событий, боинги и вовсе стали недоступны. Или нет?

Из задумчивости меня вывела девушка, вышедшая на смену юноше с дремотной задумкой очередного вечного двигателя: судьи недоумевали, как он вовсе прошёл первичную экспертизу, и он вскорости скрылся со сцены, сопровождаемый тишиной и отсутствием всякого интереса.

Следующая презентация началась… сильно. Громко. Дерзко. Красиво. Верибельно.

Рак, онкология, миллиарды долларов вбухиваются в провальные и невоспроизводимые исследования, высокая смертность, никакого лекарства до сих пор нет — некто Дарья Плёскина, конечно, загнула, но звучало внушительно, а в сочетании с её серьёзным тоном и строгим костюмом, в котором она походила на профессора старой закалки, в чьём авторитете сомневаться неприлично, — и вовсе хотелось покивать и что-то с умным лицом написать в блокноте, хотя внутри и завьются сомнения в его словах. Если не разбираться в теме (или разбираться поверхностно), то можно и поверить: красивые графики прилагаются.

— И поэтому мы решили создать свою уникальную, первую в своём роде молекулу, которая помогла бы раковым больным полностью излечиться от своего заболевания, вне зависимости от того, какой именно у них тип рака.

Я хмыкнула чуть громче, чем стоило, но её никто не услышал. Ну да, ну да. Это именно так и работает, конечно.

Дарья Плёскина щёлкнула пультом, и слайд сменился: на чёрном фоне раскинулась маленькая молекула — слишком маленькая, на мой взгляд, так ещё и со стереохимией там, где её нет и быть не могло, но кто бы спрашивал моего мнения? Прежде чем я успела внимательно рассмотреть строение, Дарья слайд снова перелистнула — на анимированной молекулярной динамике предложенная молекула с учётом своих размеров и довольно сомнительной структуры вела себя странно: села в карман и сидела там, связавшись так же прочно, как ковалентный ингибитор. Только судорожно дёргалась, как в нервном бесконечном повторе-припадке.

— Наша молекула оказалась крайне активной и показала потрясающие результаты в молекулярной симуляции, — Дарья снова щёлкнула слайдером, и я всмотрелась в значения докинг-скора: видимо, Дарья оговорилась, но не похоже, чтобы кто-то заметил. 

Что же, выглядело и правда любопытно, но схему взаимодействий с карманом, к сожалению, не приложили. Не нашли, чем заменить шрёдингеровский маэстро? Или решили оставить тайной свои фармакофорные изыскания, чтобы никто не сфоткал и не подал заявку на патент или вдруг не бахнул публикацию? Приоритет публикации всё-таки может сыграть роль.

— Именно поэтому наша молекула должна получить шанс на дальнейшее существование. Если у многоуважаемой комиссии остались вопросы по нашему проекту, то я буду рада на них ответить.

Последний щелчок — и на экране возникает прощально-благодарственный слайд с контактными данными.

— У Вас получилась селективная молекула?

— Да, в достаточной степени. Мы проводили исследования и сравнивали докинг скоры с другими киназами этого класса, и получилась ощутимая разница в связывании. Из этого мы сделали вывод, что наша молекула связывается только с целевой.

Довольно странное утверждение, если учесть определённо существующее структурное сходство ферментов одного семейства, связанных общим эволюционным сходством, но кто я, чтобы спорить: не спонсор и не жюри, чтобы задавать вопросы.

— Можете ли показать свой бизнес-план?

Дарья снова защёлкала слайдером: дополнительных слайдов она припасла огромное множество, так что сейчас с готовностью объясняла детали реализации своей бизнес-идеи. Все графики, таблицы и расчёты в наличии: я могла только позавидовать, потому что сама подсчитывать необходимые деньги настолько дотошно не научилась. Вот план на первый месяц, на полгода, на год; вот при таких условиях будут покрыты издержки, а при таких — удастся выйти в прибыль. Есть лучший случай, есть худший, а есть — наиболее вероятный, средней паршивости, но не настолько катастрофический, чтобы от затеи отказаться. Смета по материалам, зарплата сотрудникам, аренда помещений — и требовалось всего значительно меньше, чем мне на её реакторы, стерильные помещения и прочие радости жизни в виде тонн расходных материалов.

Однажды я открою своё производство, и вот тогда… А что тогда? Сплошная головная боль, руководство, постоянные проблемы, о которых тебе сообщает каждый сотрудник, скрытые достижения, тонущие за ворохом бед и страданий, и уход от реальной науки? Стать, как бывшая научница (не то чтобы сильно лучше нынешней), вечно злой, подавляющей и всеми недовольной? Я сжала кулаки так, что пальцы свело болью. Забыть свою прошлую научницу я так и не смогла: к таким людям не возвращаются под страхом расстрела.

— А есть ли у Вас… — едва успел произнести жюри, как Дарья отыскала тотчас же необходимый слайд в оглавлении для дополнений. Надо взять на заметку: классно ведь.

— А вот если…

И Дарья ответила.

И на пятый вопрос.

И на двадцать пятый.

Стало очевидно, кто стал фаворитом жюри; и я почти не сомневалась, кто в нашей околофармацевтической секции получит немного денег на нужды своего проекта. Дарья спустилась со сцены: к ней тут же подошла серьёзного, такого стереотипно-важного вида женщина, не занимавшая кресла в первом ряду, и о чём-то долго с Дарьей переговаривалась, пока я неловко топталась в отдалении. Ну же! Заканчивайте уже! Я, может, тоже хочу поговорить.

Дышать стало тяжелее: от одной мысли, что совсем скоро придётся подойти к постороннему человеку и что-то невнятно бормотать, становилось дурно. Я вытерла липкие ладони о мятые джинсы, глубоко выдохнула пару раз, но сердце как билось о рёберную клетку, так и продолжало её немилосердно колотиться, явно намеренное пробить кость и вылететь наружу.

Решимости больше не стало, но и меньше — тоже.

— Хэй, можно с тобой поговорить о твоём проекте?

Дарья обернулась как-то испуганно и выдавила из себя нервную улыбку:

— Ну давай.

— Как ты тестировала свою молекулу? Просто ты сказала, что она активна против твоей мишени, но при этом результатов ин витро или ин виво не представляла.

— Ну, мы только планируем провести эксперименты, — Дарья скрестила руки на груди и скривилась. — Активность мы нашли ин силико. Я думала, это очевидно для слушателей. Вроде не совсем дураки собрались?

Отвечать я не стала и только уточнила:

— Хорошо, ин силико. Докинг делали?

— Ну да.

— А где? С какими параметрами?

— Да я забила в яндекс “докинг онлайн” и перешла по первой ссылке.

— А сколько раз дочила?

— Один.

— В какой сайт?

— Там автоматически определился.

— А схемы взаимодействия есть?

— Так всё встало же, скор высокий. А никакие схемы тот сайт не генерировал.

— Понятно… — протянула я. — Удачи тебе, что ли, с проектом.

— Ага, и тебе.

И Дарья ушла, а я слегка приуныла. Успевшая отчаяться, от секции я перестала ожидать сколько-нибудь интересного, но вышедший следом за Дарьей юноша умудрился удивить — даже приятно порадовать. Он хотел грант на разработку модели машинного обучения, которая могла бы находить отклонения в поведении рыбок данио рерио, и оценивать важность дескрипторов-отклонений в поведении употребляющей психоактивные вещества рыбки и не употребляющей. “А откуда у вас разрешение на работу с такими препаратами?”, — хотела полюбопытствовать я, но, как обычно, мне слова не давали.

— В самом начале своего выступления Вы упомянули, что данио рерио обладают значительными преимуществами в качестве модельного организма. Вы могли бы пояснить, что это за преимущества?

— Мог бы, — легко согласился Иван и выдержал нарочно паузу. — Во-первых, эти рыбки гораздо дешевле других животных — например, дешевле мышей. Молодых бальбов-самок мы покупаем примерно за восемьсот рублей за штуку, хотя цена в отдельных питомниках, например, в пущинском, может доходить и до двух тысяч. Конечно, их итоговая цена ещё и зависит от конкретной модели, но это сейчас не так важно. Данио рерио же можно купить рублей за пятьдесят. Разница почти в двадцать раз — это солидно. На неё можно купить больше рыбок и протестировать больше препаратов или, допустим, увеличить количество особей в одной группе, чтобы получать лучшую статистику.

— А ещё?

— Ещё они быстрее размножаются, за ними проще ухаживать. Я сейчас не назову точные цифры, но у лабораторных мышей беременность в среднем длится двадцать дней, в то время как эмбриону данио требуется около семидесяти двух часов, чтобы развиться. К тому же, данио рерио отложит куда больше икры, чем сможет родить мышь.

— Но не обязательно все икринки станут рыбками.

— Конечно, но их всё ещё будет больше. Можно взять количеством и частотой.

— Хорошо, вот Вы возьмёте не мышей, а рыб. А Вы уверены, что можно вообще экстраполировать результаты на человека? Иногда даже обезьян бывает сложно в точности перенести.

— С мышами тоже возникают проблемы, — парировал Иван. — Можно вспомнить тот же талидомид: его тестировали на мышах и он показался вполне безопасным. А что в результате? Да и у рыб, например, гормон стресса — тоже кортизол, как у человека. А у грызунов… — Иван всерьёз задумался. — А у грызунов — не кортизол.

Я прыснула, а Иван — с явным трудом подавил улыбку, я видела это на его лице.

В комиссии кто-то сдержанно кашлянул.

— Спасибо Вам за проект и за… юморные ответы, Иван Евгеньевич.

Иван кивнул, едва заметно улыбаясь, и удалился со сцены. Объявили не перерыв, а кофе-брейк, потому что, безусловно, перерыв звучит не так солидно: надо было бы ещё добавить, мол, приглашаем всех посетить наш опен-спейс с бесплатными кофе и печеньками для всех участников, но, к сожалению, момент был упущен и безнадёжно испорчен. Никто не стал хохмить, и в итоге я, как идиотка, улыбалась своим же собственным мыслям.

Покрутив головой, Ивана я не обнаружила — к его счастью и моему сожалению, тот избежал лишних расспросов, но я пообещала себе, что непременно поищу его немного погодя. Да и, может, ещё где-нибудь пересечёмся: судя по стилю изложения, отработанности презентации, чёткому бизнес-плану и продуманной экономической компоненте, Иван частенько бился за гранты… и, наверное, не всегда бесплодно.

У кофейного автомата, который на самом деле наливал ещё молоко, какао и подозрительного вкуса горячую воду, я подловила Эйзу и всучила ей последнюю булочку с пеканом и кленовым сиропом. Расщедрились, конечно.

— Ешь, — только и сказала я.

Эйза кивнула с благодарностью и откусила кусочек; тут же запила чаем и едва заметно скривилась: а вот на чай, похоже, поскупились.

— Как прошло у тебя? — прожевавшись, спросила Эйза. — У нас как-то стабильно уныленько.

— Да терпимо, — стараясь не показывать своего разочарования, ответила я. — Кринж есть. Например, одна деваха просто один раз задочила молекулу и решила, что та лечит рак. Здорово, правда? Я не удивлюсь, если грант дадут ей: красиво зато получилось, звучит пафосно. Типа, всё, больше никакого рака в этой жизни, потому что один раз докинг скор в непонятной конформации вышел классно. Великолепно, не правда ли?

Эйза не стала киношно давиться чаем: только приподняла вопросительно брови, а я продолжила:

— Был ещё довольно мемный пацан, но я его не успела выцепить: он куда-то быстро слился. Он рыб наркотой накачивал и снимал на камеру. По-моему, абсолютно концептуально. Правда, хз, откуда у их вивария разрешение на такие вещества, так что я бы послушала эту историю.

— Супер.

— Ага.

Помолчали.

— А у нас опять эти со своей рукой, — перешла на шёпот Эйза, как бы боясь, что её услышат те, кому не надо бы подслушивать чрезмерно. — Ну, те, которые решили, что Илон Маск отсосёт у них, едва лишь увидит сие чудо инженерной мысли.

Тишина. Я судорожно пыталась вспомнить что-то про руку и про Илона Маска, но кроме твиттера и травки в голову ничто не приходило.

— Это которые?

— Я тебе потом расскажу. Ты к Игнату идёшь?

Я дёрнула плечом, и оно отозвалось болью:

— Меня он пока не пригласил.

— Он щас у врача и слегка занят. Идёшь или нет?

— А кто будет?

— Да там всякие…

— Ты хоть скажи, что знаешь, кто будет у него на хате.

— Не то чтобы прям всех поимённо, но должны быть норм. Не нормисы, ясен пень, но вполне терпимые, — Эйза отхлёбывает ещё чай и кривится, а после — выбрасывает коричневый бумажный стаканчик с остатками красно-розового чая в мусорку. — Можешь написать ему, но считай, что я тебя пригласила вместо него.

Помолчали.

— Досиживать будешь?

— Я только на самый конец приду, — отозвалась я. Чтобы точно убедиться, что мне ничего не дали, разумеется — и поорать, если дадут кому-то, кто просто красиво выступил. Например, Дарья. Если дадут ей, я точно разочаруюсь во всех этих грантах, премиях и прочих порождениях “поддержки молодой науки”.

— Давай тогда, увидимся потом.

— Ага.

Вести драматический диалог, полный экзистенциальной драмы и экзистенциального выбора, я никогда не умела: максимум, что у меня получалось из драмы и экзистенции, — это напиться в вечер субботы, чтобы нормально уснуть в воскресенье и пойти в понедельник в универ и на работу без проблем, и нести невнятную чушь про постмодернизм, симулякры и постиндустриальное общество. В остальное время я устало исторгала из воспалённого мозга куцые обрывки фраз, с трудом шевеля челюстями, и хотела только одного — залезть под одеяло и утопить всё зло в вине, а потом — проспать сто тысяч лет, чтобы никто не трогал. О большем и не просила.

Я выбежала на улицу и приткнулась за углом здания; достала пачку сигарет, уже почти пустую, и дрожащими руками щёлкнула пару раз зажигалкой: та подчинилась не сразу, но в конце концов уступила. Затянулась. Лёгкие уже почти не обжигало: привыкла; да и два десятилетия пассивного курения вместе с жизнью в промышленном городе сделали своё дело — мне глубоко плевать, чем дышать. Довольно забавно слышать жалобы на всех этих, дескать, гадких и эгоистичных, ни минуты не думающих о других людях вейперов и курильщиков, якобы убивающих экологию, в то время как в трёх минутах ходьбы от дома стоит приборостроительный завод, а если пройти самую малость дальше и дольше, наткнёшься на хладокомбинат с фреонами.

Сигарету я затушила о край мусорки и выкинула. Невольно потянулась за второй, пусть и обещала себе, что больше одной за час — ни-ни.

— Не поделишься сигаретой? — послышался со спины смутно знакомый голос.

Я обернулась, внимательно всмотрелась, но не поняла, кто это, пусть молодой человек, казалось, буквально только что занимал все мои мысли.

— Ага, бери, — я открыла пачку и протянула незнакомцу.

— Спасибо, — коротко отозвался он и, кликнув зажигалкой, затянулся. — Отлично выступила, кстати. Хотя жаль, что у тебя слишком… дорогой проект. Классическому биотеху всегда много надо: это ж не программирование какое-нибудь, чтобы ограничиться тупо ноутбуком.

Как будто мысли мои прочитал.

— Мы знакомы? — осознавая всю глупость своего вопроса, всё-таки боязливо уточнила я.

— Ты выступала на нашей секции. Я Иван. Тот самый, с рыбками, наркотой и кортизолом.

Я издала звук, отдалённо напоминающий смешок: именно так бы задыхалась помесь чайки и вепря; и, конечно, тут же устыдилась. Смеяться в полный голос мне было страшно стыдно, но удержаться полностью тоже не вышло, поэтому… как неловко. Извиняться не стала тоже: просто, как и всегда, сделала вид, как будто ничего не случилось.

— Надеюсь, тебе дадут грант. Проект-то у тебя — огонь!

Иван отмахнулся:

— Не здесь, так в другом месте. Мне их пятидесяти тысяч только на содержание рыб и хватит.

Повисла неловкая, мучительная, издевательская пауза: я переминалась с ноги на ногу, разрываясь между желанием узнать все подробности и забиться куда-нибудь в угол. Сердце стучало так мучительно больно, так оглушительно громко, что, казалось, сейчас сломает изнутри грудную клетку и порвёт барабанные перепонки. Ладони стали мокрыми, и я вытерла их о мятые синие джинсы, не рискуя поднимать взгляд на Ивана. С Дарьей говорить было не так страшно. Она же всё-таки, ну, девушка.

— А как ты… — пробормотала я. — Ну, как вы вообще получили разрешение на работу с наркотой? 

— Секрет. Но где взяли, там больше нет, — улыбнулся Иван, но после перешёл на заговорщический шёпот: — У нас завкафедрой, который номинально числится в моих научниках, в своё время работал в токсикологических аналитических лабораториях в органах. Так что связей у него очень много осталось. Он до сих пор консультирует, хотя, конечно, сейчас больше завален всякими бумажными обязанностями на кафедре.

— Повезло, повезло.

— Да не то слово. Так мы и получили все разрешения и материалы.

— И проблем не возникало?

Иван повёл плечами:

— Пока что нет. Всё запираем и пересчитываем, каждый день отчитываемся, что ничего не ввели себе в вену, а как-то пить воду из-под рыб никому в голову не приходило. Вроде люди у нас не брезгливые, могут свиней в мешках таскать, а на такое никто не пошёл. Ну, и утилизируем, конечно.

— Любопытно, — не нашлась я с ответом, но не промолчала, как будто что-то мешало постоять в тишине. Всё-таки совсем проглотить язык — как-то тупо, я по себе знала, насколько тяжело поддерживать натужный разговор.

— Связи решают, — и пожал плечами.

— Как обычно.

— Ну, а у тебя?

— Да ты вроде всё слышал. Не хочу сейчас говорить о проекта: понятно же, что это провал.

— Нет, я о другом. Тебе как в твоей лабе?

Я усмехнулась:

— Чаи пьют. Как и везде.

Иногда мне казалось, что дома своего чай ни у кого из коллег нет, а приходят они исключительно посидеть и почесать языками, обязательно обсудив детей, ипотеки, кредиты, болезни, налоги, новые законы и прочую ерунду. Осуждать за это сложно: может, когда-нибудь я и сама примусь радостно обсасывать тему поднявшейся коммуналки, но пока что мне проще забашлять немного денег матери, чтобы в итоге эти жалкие гроши пошли на оплату моей же съёмной хаты (какой-то смысл в этом круговороте денег наверняка был), и не вникать в происходящее. Потому, что поиграть в симс семнадцать часов подряд интереснее. Потому, что зависнуть на ютубе веселее. Потому, что выходные я проводила из года в год в обнимку с телефоном и переставала существовать как человек. Потому, что в двадцать два меня волнуют совсем другие вещи, но никак не очереди в детские сады, простуды у детей и занятое парковочное место во дворе; не ипотеки, кредиты, в очередной раз выросшая коммуналка, выборы в заксобрание и перебои с поставками лекарств. Хотя бы потому, что у меня нет ни детей, ни машины, ни квартиры, а значит, садик, парковочное место и тонкости оплаты коммуналки мне без нужды.

— Может, сходим чаю попить? Или в лабе заливают так, что вместо крови у тебя уже давно чай и без меня? — Иван остался невозмутим. — В лабу нашу не приглашаю, конечно: у нас посторонним нельзя, сама понимаешь. Да и безопасность не нарушаем-с… Так что лучше в бар — и не за чаем. Отметим международный день пива заодно?

— Он не сегодня, — на мой комментарий Иван удивлённо приподнял брови, — да и я не пью пиво.

— Пиво разное бывает. Ты, наверное, просто нормальное не пробовала.

— Да оно жёсткое какое-то для меня в целом.

— Ламбик помягче.

— А лавандовое пиво есть? Лавандовый сидр я себе тут нашла.

— А есть малиново-вишнёвый сидр? — передразнил он. — Обычно это химическое говно.

— Мы сами по себе химическое говно.

— Грубовато.

— Не люблю врать себе.

— Так пойдём?

Идти с незнакомым молодым человеком напиваться в бар — идея настолько очевидная скверная, что уже каждому должна быть ясна, но я не удивилась тому, что Иван даже не подумал, что есть нечто жуткое, пугающее и странное в том, чтобы звать незнакомку выпить пива. Это для мужчины ужасное свидание — девушка, которая выглядит не так, как на фото, и скучный разговор, в котором ему приходится слушать ровно столько же, сколько слушают его, а то и, не дай бог, слушать самую малость больше. Для женщины по-настоящему неудачное свидание — изнасилование и убийство, в любой последовательности. Но говорить ему такое я не стала, даже не попыталась и не захотела объяснять, что именно не так: всё равно не поймёт, раз в своём возрасте ни разу не задумывался раньше, или вовсе “оскорбится до глубины души”, а потому ограничилась простым и непритязательным, сказанным максимально спокойно:

— У меня на сегодня планы.

Сердце пропустило удар, а после — гулко ударилось изнутри о рёберную клетку, будто желая проломить её. Начнёт орать? Возмутится? Потребует, чтобы согласилась? Я морально готова к любому исходу, но Иван умудряется меня удивить.

— Жаль, — вздохнул он, не став спорить и, видимо, поверив на слово. — Если что, пиши. Оставить тебе телегу?

Стало чуть спокойнее. Но, может, прикидывается?

Я взяла у Ивана телефон и отправила себе стикер с его аккаунта:

— Пиши, как будешь свободна, ок? Может, даже коллаб какой замутим.

Ивана я проводила вежливой, но явно натянутой улыбкой, заверив, что обязательно напишу, когда немного разберу свои многочисленные дела, и проследила, как тот уходит в сторону автобусной остановки. Убедившись, что он точно сел, я ещё какое-то время постояла, вдыхая и выдыхая вонючий сизый сигаретный дым — снова закурила, не удержалась, нарушила обещание. Тот, в отличие от электронного, не зависал тяжёлым смрадным облачком, а стремительно улетучивался, рассеиваясь в воздухе; я закрыла сонные глаза, боровшись с жизненной потребность заснуть прямо сейчас, стоя.

Прокуренные ногти царапнули по стене, и я будто очнулась: боль отрезвила.

 

2

Двери Игнатовой хаты открылись для всех страждущих, побитых жизнью, едва переставляющих ноги по этому невразумительному месту под названием планета Земля, способному дать жизнь нелепой лысой обезьяне только на тонкой полоске между кипящим адом лавы и бескрайней бездной льда, ближе к одиннадцати вечера. Я же ждала этот момент так, как не ждала результатов грантового конкурса; даже отсиживалась пару часов на лавке у его подъезда вместо того, чтобы пойти куда-то развлекаться и заводить связи — не смогла себя заставить.

Я с трудом двигала челюстями к тому моменту, когда Игнат налил ей дешёвого вина из пятёрочки, соседствующей с задрипанным баром на первом этаже человейника, и сказал:

— Пей.

Я послушалась; сказать нет — не смогла себя заставить, опять. Водянистое вино, пахнущее больше спиртом, чем виноградом, отдавало горечью на языке, и каждый глоток всё больше отдавал тухлой водой, которую оставили в старом холодильнике. Под ним плавился мозг, от него кружилась голова; и я сморгнула липкие слёзы.

— Чё, как оно?

— Грант дали девахе, которая один раз задочила какую-то рандомную молекулу и решила, что изобрела лекарство от рака.

Игнат какое-то время молча рассматривал меня, будто впервые увидел, а затем — молча осушил в один присест банку пива. Не закашлялся, не подавился.

— Помянем шуешников, — только и сказал он, и мы чокнулись пустыми стаканами-банками. — А тебе почему не дали-то?

— Может, из всего мной сказанного они поняли только то, что я говорю по-русски, — грустно выдохнула я, поддерживая голову рукой. — Не понимаю, почему вообще меня отправили на фарму, если мой проект — ну совсем не фарма, а биотех.

Не посмеялись. Не смешно стало.

— Их проблема, что не поняли. Дебилы, бля, — Игнат обернулся, чтобы достать из холодильника на этот раз бутылку пива. — А ты подайся лучше на РНФ. Тебе помочь с заявкой? Я так понимаю, твоя научница опять на тебя забила?

Свою научницу я не любила так же сильно, как свою жизнь и как свою предыдущую. Едва закрываю глаза — и перед ними встаёт обычный рабочий день в лабе; я всего на пару секунд зажмурилась так, чтобы ядовитые сфероиды прожгли мне сетчатку, и ушла с головой в воспоминания. Строго говоря, они никогда не покидали меня, никогда не отцеплялись, как голодные, уже набухшие кровью клещи, каких сожмёшь едва — и они лопнут, как перезрелые фрукты.

А рабочий день начинался всегда, изо дня в день, одинаково уныло.

Я нащупывала телефон и била, не глядя, пальцами по экрану, лишь бы первый будильник на шесть утра заткнулся. Не проходило и пяти минут, как голова раскалывалась звоном вновь: на этот раз я заставляла себя открыть глаза более осознанно. И пусть мир вокруг плыл, я планомерно отключала все будильники до семи утра не включительно. К сожалению, сон уже не приходил — я закрывала лицо руками и тяжело дышала. Лёгкие сдавливало болью: ковид не прошёл без последствий и до сих пор отзывался слабостью и диким тремором, но пора выходить на работу. Диплом сам себя не напишет и не защитит, да и экспериментальную часть никто не сделает.

Я поднималась медленно, свистяще дыша, заходилась коротким кашлем, чешущим горло, в очередной раз и опускала с кровати ноги. Пол холодный: коммунальщики уже отключили отопление, а в пустой квартире, снятой родителями для любимой и такой самостоятельной дочери, как-то теплее не стало. Глаза видели ещё плохо, в комнатушке царил тревожный мрак, а глухие шторы в пол не пропускали и слабенького предрассветного лучика. Да и темно сейчас слишком, чтобы Солнце уже соизволило кратко осветить низкие серые небеса, грозящие вот-вот разразиться ураганом.

На полу скопилась пыль. Надо бы заставить себя прибраться, но каждый день, приходя из лаборатории поздним вечером, я падала лицом вниз и обещала себе молчаливо, что на выходных уж точно — а как только приходят выходные, спала до трёх дня и с трудом принуждала себя поесть разок в лучшем случае. Пыль копилась по углам, постепенно скатывалась в серые волокна и клочки, нанизывалась на выпавшие длинные волосы и цеплялась за наполовину рваные тапки. Но если не замечать, то всё вполне сносно. Жизнь в одиночестве — это не то, к чему я готовилась и оказалась по итогам готова. И почему я не могла просто быть как моя старшая сестра? Почему я не могу быть на неё похожа самую малость? И этого было бы достаточно, чтобы стать лучше.

Растрепавшаяся щётка то и дело ударяла пластиком по зубам — я старалась не замечать.

Кончик языка придирчиво скользил по верхней губе, сухой, отслаивающейся и обгрызанной, несколько раз. Если растянуть их в улыбке, то неприятная трещина разойдётся сильнее и станет щипать болезненно, совсем как когда бумагой порежешь палец. Я толком не помнила, где умудрилась её порвать, но на всякий случай сгрызла, напрягая челюсть, несколько горьких жёлтых драже с рибофлавином с правой стороны челюсти. Три нижних левых зуба свистяще побаливали уже вторую неделю: дыры на них до сих пор не залатала, потому что никак не могла записаться нормально к вечно занятому стоматологу, единственному, которому могла довериться, так что рисковать не хотелось — ни жуя ими, ни записываясь к кому-то другому.

Я бросила пустой, отрешённый взгляд на кухню. Стол всё так же завален мусором и тухлой посудой: коробки из-под пиццы, изнутри покрытые засохшим сыром, она не в состоянии вынести уже вторую неделю, а запёкшийся жир на старой чёрной сковородке, наверное, мог породить новую жизнь в какой-нибудь фантастике — или хоррор-фантастике, зависит от этой самой жизни. Совсем как упаковка из-под консервированного томатного супа, распространяющая кислый запах на весь холодильник и таящая в себе подозрительный оранжевый сгусток, похожий на смешанную со змеиным ядом кровь, который даже в унитаз выливать было страшновато. Я снова обещала себе, что выкину всё потом, протру стол от пыли потом, разберу холодильник потом, приготовлю нормальную еду потом, пропылесошу пол потом, приглашу друзей в гости поиграть в донт старве потом, даже помою голову потом — потом, потом, потом…

Потом, но так, чтобы мучимая паранойей арендодательница не проверила невовремя.

Сальные волосы чесались, как будто по ним бегали вши и вгрызались в кожу, и я растёрла кожу головы так, что чешуйки кожи белыми комьями застряли под короткими и острыми, кровящими по бокам ногтями, но если задержаться ещё хоть самую малость, то опоздание неизбежно. А опаздывать я не любила, даже если сейчас такое время, что никто не проверит, во сколько явилась. Можно расчесать волосы — и стянуть в тугой пучок на затылке резинкой. Волосы всё равно прилипали к лицу, и я заправила пряди-сосульки за уши, но лучше не стало.

Прикасаться к себе — противно.

Засунув ноги в зимние кроссовки, почти сухие изнутри, я в очередной раз зашнуровала их: на правом почему-то всегда узел расходился, как бы крепко и сильно я его ни стягивала, каждую ночь и каждые пять минут прогулки. Раньше так не было: я в них на физкультуре бегала по лесу и ничего не случалось такого, что вынуждало бы остановиться. Кроме, конечно, мучительной одышки и стремительного биения сердца в груди, когда кажется, что оно поднимается в самое горло и стягивает, перекрывает кислород, ломится через кости.

Голова закружилась, и я схватилась за белую полку. Надо было поесть, но решительно никаких сил внутри себя я не обнаруживала ни вчера, ни сегодня: если поем сейчас, то вряд ли смогу дойти до работы. И уж тем более вряд ли смогу продуктивно работать, когда согнусь над жёлтым потрескавшимся зловонным унитазом, исторгая из себя кислую рвоту, разъедающую тонкую эмаль.

Родители сняли мне маленькую квартирку-студию недалеко от универа и лабы: не хотели, чтобы их маленькая дочь жила вместе с общажными смердами, ютящимися по двое-трое-четверо в крохотных тараканных углах и делящими на весь этаж один ржавый издохший душ и липкую кухню, пахнущую так, что заходить на неё страшно — не то что готовить и прикасаться. Хотя, может, я просто никогда не жила в общаге и не знала, каково это — соседка, встающая в шесть утра; соседка, трещащая со своим парнем до трёх ночи и расстающаяся с ним каждый день да через день, а после истерящая на него и рыдающая ежедневно; соседка с вечно сломанными наушниками и отвратительным музыкальным вкусом; соседка, засовывающая между тобой и твоим ноутбуком голову и комментирующая каждое слово на твоём экране; соседка, желающая говорить, но при этом не рассказывающая сама, а требующая, чтобы её развлекали. Эти образы преследовали меня в обрывочных кошмарах. Я так и не научилась делить жильё с кем-то, не ужилась с собственными родителями и сестрой — неудачница, неудачница, конфликтная стерва, замкнутая ебанашка, ты как будешь строить с мальчиком отношения, ты как дальше жить планируешь, а? И никто разу не спросил, а хочу ли я этого.

Я закурила. Затем — вторую, третью; снег пустынно скрипел под ногами, и сигарету, кажется, шестую по счёту, я затушила о наружную стенку проходной. Лаборатория встретила тишиной: я всегда приходила раньше всех, нервически страшась опоздать и подвести научницу, которая всё воспринимала должным. Что бы я ни делала, какие бы ни получала результаты, но никогда не добивалась не то что скупого “молодец” — о таком и мечтать не смела, но услышать бы хоть раз “правильная работа”, и то неплохо.

Казалось бы, ничтожная студентка-дипломница, особо ничего из себя не представляющая, но сумевшая каким-то чудом проползти в хорошую лабу, но спрашивали с меня, как с постдоков, из которых лаба, в общем-то, и состояла. Иногда мне казалось, что научница просто понятия не имела, как работать со студентами; и казалось, что та видит во мне самостоятельную боевую единицу, способную и продумать концептуально первый в своём классе эксперимент, и провести его полностью самостоятельно, с первой же попытки, и надизайнить принципиально новый белок, который тотчас же признает прорывом года FDA и одобрит без этих ваших килотонн макулатуры с результатами клинических исследований.

Я сняла куртку, сбросила обувь, засунула сырые от пота ноги в сероватые кроксы. Пустынные коридоры лабы встречали меня подозрительными шорохами, навязчиво чудящимися за спиной, будто в дурном хорроре, желающем взять тебя не продуманной психологической игрой, а скримерами. Вот только в реальности их нет. Мраккультисты, космические чудища из Внешних Сфер, подкроватные монстры, клоуны из канализации и одержимые демонами — зрелищны, безусловно, но абсолютно нереалистичны. Таких не боишься по-настоящему, только вздрагиваешь от скримеров, в то время как страхи взрослого человека берут за живое, пусть и не так красочны, да и изобразить их безмерно труднее. Ядерный терроризм проиграет по форме, но не содержанию молчаливому убийце в хоккейной маске с мачете, а исключение из университета и полная жизненная неопределённость — маньяку из снов с перчаткой. Остаться без работы с ребёнком на руках не так живописно, как сражать полчища изувеченных порождений профессионального грима, норовящих откусить от зазевавшегося выживающего кусок плоти. Как сделать постер о страхе потерять связь с реальностью? А о самоубийстве близкого человека? Или об окончательной утрате доверия? А о путях и дверях, закрывшихся только по твоей вине? О ментальных расстройствах, уничтожающих твою жизнь? О невозможной реабилитации, закрытой пей-воллами и состоящей из ошибочных гипотез пятидесятилетней давности? Об ошибочных исследованиях, о научном обмане, о поддельных изображениях в публикациях?

К сожалению. Лучше бы бытовой хоррор состоял из скримеров, а не из этого.

— Да как обычно, — вздохнула я, подлив себе ещё вина. Едва отпив, скривилась, но не остановилась, желая только одного — забыться и заглушить всю злость хотя бы на одну ночь. — Как считали Стьюдента по четырём повторностям, так и считаем, потому что иначе ведь не опубликоваться: ни Манн-Уитни, ни Фишер не дают статистически значимых результатов. И вообще, я торможу им всю работу. Работу, которая, видимо, состоит в том, чтобы чай пить и обсасывать меня со своей аспиранткой, пока я капаю.

Игнат, сам бывший однажды капальщиком, но успешно бежавший в биоинформатику, поглядел на меня будто бы с сочувствием:

— Так вали в биоинфу. Чё за ламинаром расселась? Будешь гонять данные, как я, работая по три часа в день в лучшем случае, и получать в десяток раз больше, чем щас имеешь. Хули там делать: за чипсеки пояснишь, а кодить на питоне — вопрос одного курса на степике. На его прохождение у тебя с твоим мозгом уйдёт в худшем случае три месяца, если торопиться особо не станешь.

— Надо подумать.

— Чё думать? Вали уже из своей лабы, как диплом напишешь и защитишь. Тебя опять твоя научница третирует, да?

— Есть немного… Иногда мне кажется, что я из первой своей лабы не уходила. Вроде имя теперь другое, а поведение — почти то же самое. Хотя, пожалуй, ей на меня плевать больше, чем предыдущей. Та-то хоть гиперконтролировала. А эта…

— Проведи самостоятельно доклинические исследования, да?

— Типа того. Я устала. Мне нужна помощь. Я правда не понимаю, в чём проблема выделить мне нормально наставника, а не кидать меня от аспиранта к аспиранту, которые будут меня посылать, возмущаться, зачем вообще меня на них скинули, если они скоро уматывают на стажировку в Швецию, и откажутся учить чему-то новому. Типа, ты умеешь делать штуку икс? Ну тогда делай её, а я займусь всем остальным. Очень полезно, очень продуктивно, спасибо.

Игнат пожал плечами:

— Работать никто не хочет. А ты упёрлась и пытаешься делать мир лучше. Небось, ещё и хочешь совершить когда-нибудь открытие, которое бы помогло людям? Жизни спасать или хотя бы делать самую малость лучше хочешь? Всё веришь, что в этой продукции 

— Да, — призналась я, точно уверенная, что он сейчас поднимет меня на смех, но Игнат оставался непривычно серьёзен. Как словно что-то дурное, скверное случилось в его жизни, но он старательно это скрывал ото всех.

— Нахрена?

— Должен же быть во всём какой-то смысл.

Игнат усмехнулся, недобро и жёстко:

— Ничто не обязано иметь какой-то смысл, а особенно тот, который ты придумала себе сама.

Прежде чем я успела ответить, раздался звонок в дверь, и Игнат отлучился впустить новоприбывших.

Я попыталась сосредоточить взгляд на стакане с вином, но мир плыл перед глазами. Пропахшая куревом микроскопическая кухня, шатающийся жёсткий табурет, гудящий холодильник; я честно старалась “заземлиться”, как когда-то давным-давно советовала мне психотерапевтка, оставшаяся точно в какой-то смутной прошлой жизни, но выходило откровенно дурно. Глоток, второй, третий — зажмурившись до сфероидов, я допила стакан и налила себе третий, ещё помня, что моя норма — две бутылки кьянти на пустой желудок, а затем — последствия.

Я словно проснулась, судорожно отгоняя мысли о лабе.

Зашуршали пакеты, запахло фастфудом. Вроде макдак, пока не оставил рыночек, типа обрызгивали помещения каким-то специальным ароматом. Отчего-то я ассоциировала это действо с храмом; и представляла себе бородатых сотрудников мака в каноничной форме с кадилом, из которого вываливаются бигмаки.

Но принесли не макдак — кефан.

Завалились Эйза, Таня, Стас — такие же странные, как я сама; достаточно странные для того, чтобы собраться одним днём и порывом на биотурнир в Пущино и больше не разойтись. Места всем не хватало, а потому я, недолго думая, улеглась на пол. Мои джинсы тут же прилипли к нему, но я не обратила внимания.

— Ну шо, пацаны и пацанессы, нейралинк рип? — без прелюдий гоготнула Эйза, хлопнув дверцей холодильника и выудив себе пиво. — Я вам ща расскажу, кто в нашей секции опять взял грант.

Хлопнула крышка пива — Эйза сделала глоток, прежде чем начать говорить:

— Те самые, со своим типа протезом руки. Казалось бы, что не так? Вроде нормальная идея, вроде оно даже двигается на каждой их презентации. Вроде бы есть рабочий прототип — ну, круто же, правда? Ведь все мы знаем, что без прототипа зачастую, хоть и не всегда, идея смысла не имеет. Так сказать, нет пруфа, что это работоспособно и реализабельно, — Эйза хлебнула ещё. — Вот только мало кто задаётся вопросом, а на каких говне и палках работает представленный прототип. Есть у меня кое-какая инсайдерская инфа о том, как их рука работает.

— И как же? — я не удержалась от вопроса.

— А там под капотом, — Эйза издала странный звук, похожий на нечто среднее между задушенным смешком и истерикой чайки, — питоновский скрипт. Скрипт, который буквально двигает пальцы, — она подняла руку и повела указательным пальцем, — по жёстко заданным координатам. И все хавают. Работает ведь!

Игнат усмехнулся:

— Я их знаю. Был как-то на их тусовке сразу после получения гранта.

— На что они их вообще тратят?

— Как на что? На бухло, снюс и соль. Ты не представляешь, какой там угар — буквально живут от гранта до гранта и чуть ли не ширяются перед презой. У них всё норм, можешь за них не волноваться.

— Симулякр, — брякнула я, хотя никто не спрашивал.

— Тот ещё, — согласился Игнат, кивнув. — Не, ну а хули вы хотели от этого мероприятия? Чтобы вам дали деняк на ваши грандиозные аутистические проекты, для которых, по-хорошему, от государства пора кусать, а не это пресное болото хлебать? Хернёй какой-то страдаете, пытаетесь делать науку вместо поддержания симулякра, а потом возмущаетесь, что всем глубоко покласть на ваши сложные теоретические выкладки и сияние чистого гения. Вы дайте им лучше тупую заводную обезьянку, или всратую молекулу в гифке с белком, или ещё какую-нибудь пафосную срань без намёка на будущее, и скажите, что это — прорыв года, который излечит спидорак, Альцгеймера и спинальную мышечную атрофию одновременно у одного пациента с гарантией сто сорок шесть процентов. Чё как я не знаю.

Я бы обиделась, не будь он так чертовски прав; Эйза тоже не выглядела довольной, но несколько глотков пива смягчили её злой тёмный взгляд. Она всегда становилась добрее, когда пила. Не то, что её мутный парень-алкоголик, пьющий водку вместо воды — думаю, она так и не представила его родителям. Я запоздало порадовалась, что она пришла без него. Не хотелось опять видеть его недовольное небритое лицо, похожее формой на грушу, а цветом — на гнилую грушу.

— А сам-то? — слегка цапнула его Эйза.

— А что я-то? А я — гопник-интеллектуал, и мне не стыдно. Можно сказать, я homo novus: не задрипанный ботаник-задрот, который в раннем детстве пережил операцию по засовыванию языка в задницу, но при этом хранящий все знания мира, но и не совсем быдлоид, который два и два не сложит без калькулятора. Я — человек постиндустриальной эпохи, в отличие от вас. Вам что надо обеим? — он внимательно посмотрел на меня. — Вам надо восемьдесят процентов времени стоять у станка, а двадцать процентов времени — скажи спасибо, что не посылаешь прораба нахуй и можешь связать два слова без “блять”. А сейчас мир уже другой. Сейчас восемьдесят процентов решают софт-скиллы, умение подлизать научнику, чифирнуть, покурить с коллегами, а двадцать — ну, покапай там что-нибудь, ладно. И пусть спасибо скажут, что ты не устроил второй Ухань, как аспирант, живущий на десять тысяч юаней в месяц и работающий в трёх таких же лабах.

Отпив ещё, я сонно прикрыла глаза и перестала вслушиваться в разговоры тех, кого, пожалуй, могла бы назвать друзьями. Не то чтобы лучшими, не то чтобы задушевными — так, теми, кому можно иной раз написать с жалобой на жизнь и не получить глухое безответное “сообщение прочитано”, которое затем ещё и придётся стыдливо удалять. Голова гудела, как производственное помещение, и я болезненно поморщилась — сидевшая рядом Таня аккуратно тронула меня за плечо, но я только покачала головой, мол, сейчас пройдёт.

Трогать она меня перестала.

— Лизок у нас спит уже? Вроде и не выпила толком.

— Отстань от неё, а. Устала, наверное.

— Да хоть бы на диван легла. Или на кровать — я готов уступить свою, так уж и быть.

— Лиза! — громко шепнула Таня.

Я лениво приоткрыла глаза.

— Я вас подслушиваю.

На самом деле, ничего я не подслушивала.

Словно продолжая разговор, Игнат возразил — судя по взгляду, Эйзе:

— Ну, у картофеля на две хромосомы больше — и чё? Он более развит, чем человек? Количество не значит качество.

— Так вроде не картофель работает по сорок часов в неделю за шесть тыщ зэпэ в месяц и загоняет себя в хронические соматизированные депрессии? — я рискнула вторгнуться со своим ценным мнением, о котором, конечно, никто меня не спрашивал. — Картофель очень даже счастлив: его обхаживают со всех сторон, требуя только отдавать незначительную часть себя, ему дают всё, что может пожелать его картофельная душа, и позволяет себе капризничать. А человек — что?

Какое-то время все молчат и смотрят на меня. Ненавижу такие моменты, когда невольно говоришь что-то странное, все это резко слышат и обращают внимание. А ты сидишь как идиотка и потеешь.

— Иди уже в литинститут свой, задолбала.

— Я потом схожу. Как-нибудь. Вот повзрослею…

Каждый раз, когда кто-то из них опять заводил вечный разговор о том, что “тебе бы стоило уйти в гуманитарии” или “ты бы лучше смотрелась среди философов”, я никак не могла сдержать противной внутренней злости, царапающей где-то за глазами, отчаянно скребущейся. Человеку нужна работа, и на свой факультет я поступала с мыслью о том, что смогу получить реальную профессию — такую, чтобы можно было найти не пыльное местечке с хоть какой-то вразумительной зарплатой. А где реальная профессия, там и опыт; где опыт, там и идеи для живых романов, которые невозможно читать без волнительной дрожи — настолько глубоко задевает, настолько точно попадает в цель, что приходится захлапывать книгу порой, смотреть в стену и думать, что станет с тобой, когда текст закончится. С другой стороны, я знала, что ещё слишком молода, чтобы писать. Это как с режиссёрскими и какими-нибудь другими подобными направлениями — на них не идут сразу после школы, когда весь жизненный опыт сводится к сдаче ЕГЭ и первой тупой влюблённости, которая оставила на тебе страшные раны. Какие у тебя есть мысли? Какие идеи? Что ты можешь сказать миру такого, что мир ещё не слышал, о чём не думал — или думал, но не мог никак сформулировать?

Впрочем, я мечтала когда-нибудь уехать в Европу на стажировку в пафосный университет, в группу всемирно известного профессора, и написать об этом роман. И заодно закрутить там любовную интрижку с каким-нибудь аспирантиком, ведь что это за роман такой без любовной линии? Ездить бы на велосипеде по старому городу, падать, разбивать колени в крови о древние камни, ругаться, больше никогда не садиться на велосипед. Знакомиться с новыми людьми, отточить английский настолько, что, вернувшись, не сможешь совладать с привычкой говорить на нем.

Сейчас, правда, такое маловероятно.

Поэтому свои документы на магистратуру я готовила в не аккредитованный “Сириус”, где хотя бы дают плюс-минус приличные деньги. А ещё в восьмиста метрах будет море. Игнат не так давно рассуждал об этом месте; говорил, мол, вот сейчас в первую пару-тройку лет попасть будет легко, даже абсолютный шуешник справится, а потом — только по блату, когда люди пронюхают, что там недурственно, и когда выйдет первый поток обучающихся, обеспечивающий аккредитацию. Или как-то иначе работает такая система? Если честно, я понятия не имею.

В одном я уверена — однажды я точно напишу роман. 

Однажды брошу свою лабу, свою научницу, свой тухлый городок, где решительно ничего не происходит, всю эту систему, в которой побеждают те, у кого красивая картинка, — весь этот симулякр, и уеду на какое-нибудь крупное фармацевтическое производство наподобие биокада, или вертекса, или р-фарма. Однажды всё наладится, но пока я пила дешёвое вино из “Пятёрочки” по акции и лежала на липком полу крохотной прокуренной кухни, откуда Игнат вскоре меня выгнал, заставив уйти отоспаться. Стоило мне прилечь в его комнате, как разговоры почти затихли: до меня ещё долетали отдельные обрывки. Кажется, Игнат что-то рассказывал о работе, Эйза пыталась обсудить с ним свою задумку, Таня давала ей дельные советы, а Стас, как обычно, молчал.

 

3

Мы резали мышей.

Порезали по четыре штуки в каждой группе: и каждую вскрытую мышь я старалась как-то договориться по своей совестью, закрыть глаза, не замечать, не придавать значения, думать только о публикации, но навязчивые мысли лезли в голову словно сами по себе. Эти данные не будут иметь никакого смысла, все эти радиоактивные мыши умирают сейчас зря, все эти средства расходуются зря, но зато кое-кто — не стану тыкать пальцем — получить вскорости вожделенную публикацию, сделанную по шаблону. Менялись только графики и название новенького белка, иногда — и радиометки, хотя ситуация такова, что самым доступным по-прежнему оставался технеций девяносто девять эм, произведённый соседним генератором.

Помнится, на кое-какой научной школе по ядерной медицине мне как бы по секрету рассказали, почему другие изотопы — какой-нибудь условный индий, например — стоят так дорого у нас и так сравнительно дёшево там. Дело не только и не столько в размере грантов: оказалось, что на самом деле все эти изотопы производятся у нас — и по некой таинственной причине увозятся в столь же условную, как индий, Германию, где красиво разливаются по маленьким баночкам и продаются уже не за двадцать тысяч рублей, а двести тысяч рублей. Наверное, кто-то очень хорошо на этом заработал. Основная часть производства, наиболее вредная, полная отходов — тут, а всю мякотку увозят туда.

Я бы сжала челюсти, но честно старалась себя контролировать: по-прежнему болели зубы. И я заметила, что эмаль быстро изнашивается, когда часто скрипишь зубами, когда давишь челюстями, так что пришлось терпеть.

Руки почти даже не дрожали, пока я аккуратно резала мышь, не думая ни о чём и почти не слушая (стараясь) разговоры научницы и её мужа. Сначала — добыть кровь, введя иглу параллельно брюшку в грудную полость, затем — несколько надрезов; кожа расходилась легко, но пришлось приложить немного усилий, чтобы щёлкнуть грудной клеткой. Там оставалось немного крови, и её я собрала шприцом, на этот раз без иглы.

— И где наши девушки? — шумно выдыхает муж моей научницы, и меня обдаёт сногсшибательной волной сигаретного запаха. Такие жёсткие и вонючие не курю даже я. — Что-то я видел их сегодня только на кухне.

А я видела его только на кухне, если видела вообще, последние несколько недель.

— Виктория и Айгуль? Не знаю, — только и ответила моя научница. — Торт они сегодня хорошо ели вместе со всеми.

А я видела, как Айгуль сегодня не вылезала из лаборатории. Возможно, поэтому сегодня вы их так мало видели. К своему стыду, я ничего не сказала: понимала, что если сейчас вступлю в спор, то пострадаю в первую очередь сама. Ту же Викторию по совершенно непонятным мне причинам научница моя обожала, пусть та и приходила в лабу как попало: то к двенадцати дня, то к четырём, то не приходила вообще и не особо торопилась об этом предупреждать заранее. Виктории-то ничего не будет: она тут любимица, она тут хорошо вписалась во всеобщий симулякр, она тут замечательно попивала чаи и умела разговаривать словами через рот, смеяться тогда, когда нужно, даже если ей было глубоко наплевать на то, о чём шутили.

Мы же с Айгуль были другими. Видимо, поэтому не особо нравились.

Я отрезала почки, аккуратно сняла с них желтоватые надпочечники и, не сжимая сильно пинцетом, обмакнула о рабочую салфетку; положила их в маленькую пластиковую баночку с такой же маленькой крышечкой и завернула. Сверху красовался номер семь, а значит, резать осталось совсем недолго. Тонкий кишечник я разрезала: столько его по длине не нужно, хватит полутора сантиметров, да и время немного экономится, когда жидкое, жёлто-коричневое содержимое аккуратно выдавливаешь плоской стороной ножниц.

Хвост пошёл в отдельную баночку, тело — тоже.

За окном уже давно стемнело, а мы только закончили с группой шестого часа после инъекции. Теперь предстояло взвесить каждую баночку и поставить их в гамма-счётчик — данные я намеревалась забрать уже в понедельник: приходить в субботу мне совсем не улыбалось, да и научница не настаивала. Пока я взвешивала, двери лабы захлопнулись — ушли, видимо, и стало совсем тихо. Снова начало навязчиво казаться, что по пустынным коридорам кто-то ходит, но сейчас я обнаружила себя уставшей настолько, что, в общем-то, мне было безразлично, убьёт меня этот мнимый серийник или тихонько пройдёт мимо, просто попугав зловещими шагами.

Написание дипломной работы подходило к своему логическому завершению — в сущности, оставалось только обработать на следующей неделе сегодняшние экспериментальные данные и дописать связанные с ними параграфы… 

И сообщить о своём уходе. Не из биологии, не из науки — из лабы.

 

На руках уже теплился скромный оффер от биотехнологической компании, о котором я пока не рассказывала научнице, ещё ждавшей, что я останусь у неё на аспирантуру, и долгожданная высадка на берег после стольких лет шторма не могла не греть душу, пусть и самую малость щемила сердце.