Выгодная сделка

   Небо, провисшее под свинцовой тяжестью, наполненных дождем туч. Непрерывно сыплющаяся морось. Всепроникающая сырость и волглая одежда — вот чем встретил Аболинарский каганат Скирма.

   Тивийцу, привыкшему на родине к испепеляющему зною летом и трескучим морозам зимой, здешний климат пришелся не по вкусу. Против теплого, омывающего гостеприимные южные берега моря он ничего не имел. А вот холодное, насылавшее тучи, сквозняки и шторма северное причин любить не было.

   Скирм ни за что не приплыл бы сюда по своей воле. Но того требовало предложение, от которого нельзя было отказаться. Вернее, конечно же, можно, но поступил бы так только последний дурак, уж слишком выгодной представлялась сделка. Кем — кем, а глупцом Скирм не был. Душегубом — да, отпетым головорезом — да, закореневшим в беззаконии изгоем и святотатцем — да, но не дураком. А еще заядлым игроком. Азартным. Очень-очень азартным. Даже слишком. Еще и запальчивым к тому же, а потому считавшим ставку, менее чем жизнь ничтожной.

   Но в том и кроется сладостная прелесть игры, что сорвать куш столь же просто, как и лишиться брошенного на кон. И только взор разноглазой богини Асайны определяет исход. В тот раз она смотрела на Эргиля Пестрого — хирдамана Огвина из Вендегунда, в миг, когда тот метнул кости, синим оком дающим победу, на Скирма же карим.

   Тридцать полновесных серебряных слитков — цена земельного участка с виноградником или оливковой рощей в Керменсе. В Тивии же этих средств хватило бы на крепкий хутор и солидное молочное стадо. Серьезная сумма, которой тивиец не располагал. Да что там, Скирм! Весь круг его друзей и знакомых не смог бы одолжить столько наличного серебра.

   Удача — розовогубая Пейя все же не оставила его полностью. Пестрый, поменьжевавшись для вида, согласился простить долг в обмен на услугу. Он хотел сущую безделицу: лишить жизни одного единственного человека. Скирм напрягся, ожидая подводных камней. Само по себе убийство представлялось ему делом обыденным, но он предположил, что столь высоко оцениваемая голова, вероятно, принадлежала князю, свирепому воину, или, по меньшей мере, хорошо охраняемому богачу. Однако хирдаман успокоил тивийца: жертвой был бродячий проповедник известный как Омус из Енгорема.

   Убить безоружного, безумного старика, странствующего в одиночку, что может быть проще? Почему же столь высока плата за его жизнь? Скирм, как опытный игрок чувствовал подвох, но не понимал, где он кроется. Тивиец потребовал у Пестрого рассказать о причинах. Тот не стал запираться.

   Принести голову Омуса ему поручил ярл Огвин из Ведегунда, пообещав в награду возвысить Эргиля из простых хирдаманов и сделать своим приближенным. Это означало для Пестрого головокружительный взлет и без сомнения являлось выгодной сделкой. Тем более барон Бельсена ур Гамасу поклялся отдать ярлу руку единственной дочери, после смерти проповедника. Надо ли говорить, что в сравнении с приобретаемым в браке титулом и наследованием баронских владений, жизнь старика не стоила ничего? Это была крайне выгодная сделка. Причем не только для Огвина. Земли Бельсены были заложены виноторговцу Обакату из Сарнуса и вернуть их барон мог двумя способами: либо, убив Омуса из Енгорема, либо выдав дочь за кредитора. Естественно, пойти на такое унижение как марьяж с худородным торгашом, ему не позволяла родовая честь, но и запятнать руки подлым убийством он тоже не мог.

   В свою очередь Обакат не питал особого интереса ни к баронессе, ни даже к скудному баронскому фьефу. После того как корабли с, купленным на деньги ростовщика Шлеймона, товаром отправились на пир в Жемчужный дворец подводного владыки Сулата, он остро нуждался в наличном серебре или векселях, что бы рассчитаться и снова закупить вино на продажу. Ожидаемо, ссужать негоцианта, от которого отвернулась удача, желающих не нашлось. Над Обакатом нависла угроза долговой тюрьмы. И тут, Шлеймон предложил дать отсрочку платежа и даже предоставить деньги на закупку товара, если тот принесет ему голову Омуса из Енгорема и медальон, который тот носил при себе. Ответом на вопрос, почему ростовщик хочет смерти проповедника, Шлеймон Обаката не удостоил. А тот не стал докучать, дабы не спугнуть настырностью удачу. Ведь это была поистине выгодная сделка.

    И вот теперь, после череды столь выгодных сделок Скирм мок, в засаде устроенной в роще у перекрестка на человека, к которому тивиец не просто не питал неприязни, но даже не догадывался о его существовании неделю назад. А в дополнение к раздражающей сырости, примешивались снедающее жгучее любопытство и неясное беспокойство. Чем же таким мог насолить старик такому числу достойнейших людей? Раз за разом задавался вопросом он. Скирм решил, что перед тем как убьет проповедника, обо всем его обстоятельно расспросит.

***

   Омус из Енгорема появился на перекрестке, где его караулил Скирм около полудня. Определить время точнее не представлялось возможным, так как солнце надежно скрывалось за пеленой туч.

   Облачение проповедника состояло из груботканого рубища, потемневшего от влаги и изрядно забрызганного дорожной грязью и опоясывавшего чресла вервия. Он был бос. В руке старик сжимал походный посох, все остальное имущество умещалось в небольшой котомке за спиной.

   — Отличный денек выдался сегодня для прогулки! — воскликнул Скирм, выбираясь из зарослей.

   — И в самом деле, просто чудесный, — Омус выжидающе посмотрел на приближавшегося тивийца.

   — Тебя называют Омус из Енгорема? — скорее утвердительно произнес тот, выглядывая медальон на шее старика.

   — Так и есть. А как называют тебя? — Проповедник смотрел открыто и прямо. Скирма это несколько порадовало, потому, как менее всего хотел убивать трясущегося, обмочившегося от ужаса, сбивчиво, дрожащим голосом, молящего о пощаде старика. Тивиец решил, что должно быть он понимает, что их встреча не кончится для него добром, но страха не выказывает. Значит либо хорошо владеет собой, либо не боится вовсе. Это озадачило Скирма и еще больше распалило в нем любопытство.

   Он на мгновение замешкался, а после неожиданно для самого себя произнес:

   — Я — Скирм, тивиец. Местность называть не стану ибо там я объявлен вне закона и имя мое проклято на тинге.

   — Что же ты натворил, тивиец Скирм? — слова проповедника звучали по-отечески участливо.

   — Воистину велик перечень моих прегрешений, всех и за час не перечислить, — ответил тот, впервые в жизни ощутив себя преступником.

   — Я иду к пещере возле Коэнхе, это еще пара часов пути. Я собираюсь провести в ней сорок дней в посте и молитвах. Так что, если ты желаешь поведать мне о них, времени нам хватит.

   — Вообще-то я хочу иного. Мне нужно забрать твои голову и медальон. Для этого я и поджидал тебя сегодня здесь.

   — Я вижу, что секира заткнута за пояс, а тесак остается в ножнах, значит не так уж ты этого и хочешь, — Омус оставался безмятежен, ни один мускул не дрогнул на его лице.

   — Это потому что мне интересно, чем ты так насолил сильным мира сего.

   — Если хочешь знать, я расскажу. Но это долгий разговор, для которого здесь не подходящее место.

   — Ну, так до Коэнхе путь не близкий, я готов выслушать все, а убить тебя могу и там.

   — Тогда идем.

***

   Дом Шлеймона располагался в самом сердце ростовщического квартала столицы Аболинарского каганата. Его часто называли Паутиной, не то из-за планировки улиц, не то из-за того, что каждый попадавший туда ассоциировался с мухой, угодившей в ловушку коварного паука. Эта часть города была обнесена крепостной стеной и пройти внутрь можно было только через ворота, предъявив страже, приглашение от, живущего внутри.

  Впрочем, у участников выгодной сделки проблем на входе не возникло. Ростовщик позаботился о пропусках для всех: разорившегося Обаката из Сарнуса, заложившего родовое имение Бельсены ур Гамасу, безродного ярла Огвина из Ведегунда, мечтавшего о баронстве и его приближенном Эргиле, еще недавно откликавшегося на прозвище “Пестрый”.

    Сам тивиец прибыл ночью в сопровождении своего закадычного друга Сулгрида из Нортьенстойма, за которым тянулась дурная слава отпетого висельника. Охранники отнеслись к нему с вполне оправданным недоверием, но удовлетворились тем, что он поклялся не обнажать оружие в этом доме.

   Вся компания ожидала в хорошо освещаемой многочисленными масляными лампами зале, где Шлеймон обычно вел дела. Сам хозяин восседал за массивным столом в дорогом кресле, обтянутом тисненой золотом красной кожей, а шляпки гвоздей, крепивших обивку, были серебряными. Подле него стояли двое телохранителей.

   Гостей разместили на расставленных вдоль стен стульях. Ни вина, ни закусок им предложено не было, то ли из-за скупости хозяина, то ли потому что он хотел выказать им свое пренебрежение.

   Слуга доложил о приходе Скирма и Сулгрида и, когда те вошли в помещение, разговоры тут же смолкли. Присутствующие сверлили тивийца с кожаным мешком в руке нетерпеливыми вожделеющими взглядами. Прибывшие поприветствовали хозяина и собравшихся. Скирм проследовал к столу и занял стул напротив ростовщика. Его друг стал за его спиной.

   — Принес? — продребезжал Шлеймон, влажно блестя красными вывернутыми губами. Скирм поставил на стол мешок и распустил завязки на его горловине. Тот раскрылся и на столешницу плавно потек мед, использованный как консервант. Внутри оказалась голова. Шлеймон стер с ее лица густую липкую массу. Вглядевшись в черты, расплылся в кривозубой, излучающей самодовольство, ухмылке и слизал мед с пальцев.

   — Медальон! — потребовал ростовщик. В ответ Скирм отодвинул горловину туники, показывая маленькую бронзовую фляжку, украшенную гравировкой в виде глаза, на толстой, замысловатого плетения цепочке, которая была дважды обернута вокруг шеи тивийца.

   — Почему ты желал смерти Омусу из Енгорема?

   — Почему?! — густые брови ростовщика вспрыгнули на лоб. В другое время он бы высокомерно не счел необходимым ответить, но вид головы врага на своем столе возбудил в нем желание покрасоваться. — Из — за проповедей конечно! Этот юродивый науськивал чернь помогать друг другу! Подумать только, протянуть руку помощи в беде, накормить голодного, дать кров бездомному, приютить сироту и все бесплатно. Бесплатно! Без корысти! А что если бы чернь вняла ему? Если бы она поверила, что, собрав от каждого по полмедяка, может собрать великую казну? А ведь и правда может! Кто же тогда пойдет к ростовщику? На что жить мне? Чем платить подать кагану? Смутьян покушался на святое: выгоду! С этим нельзя было мириться. Но теперь он, хвала богам, мертв. Из его уст, — ростовщик указал на отрубленную голову Омуса, — больше не будет доноситься крамола, — Шлеймон глубоко вздохнул, усмиряя клокочущее дыхание, загоняя обратно готовое прорваться наружу обильное словоизлияние. — Медальон, — властно повторил он, перегибаясь через стол и протягивая руку к шее Скирма.

  — Ты разве не знаешь, — тивиец перехватил ее за запястье, — его снимают только с головой! — с этими словами он дернул ростовщика на себя и, крикнув Сулгриду «давай!», ударил сверху кулаком по затылку Шлеймона.

   Напарник среагировал моментально и одному из телохранителей уже вырвавшему меч из ножен, в глаза прилетела доселе скрываемая в ладони пригоршня соли. Подхватив выпавший у него клинок, Сулгрид, с кошачьей грацией, метнулся навстречу второму. Их мечи коротко блеснули, охранник повалился на пол, рассеченный от горла и до паха.

   Тем временем Скирм сволок Шлеймона и придерживая за шею, прислонил к углу столешницы одним виском, и со всей силы саданул ладонью по другому. Из открытого рта оглушенного ростовщика потекла слюна. Тивиец раздосадованный неудачей повторил удар, но голова снова выдержала. Тогда Скирм вместо ладони со всего маху обрушил колено. Кость черепа поддалась с влажным хрустом, угол стола вошел внутрь, на пол струйкой полилась кровь.

   Поудобнее перехватив ростовщика за длинную прядь на виске, споро, в несколько ударов, тивиец отделил тесаком его голову, которую поставил напротив омусовой. В колеблющемся свете масляных ламп казалось, что гримасса Шлеймана выражала ненависть, досаду и изумление, а лик проповедника, взирал на нее с понимающим отеческим всепрощением.

   Уцелевший охранник, воющий от нестерпимого жжения в глазах, был скручен и связан Сулгридом, который сохраняя верность клятве, так и не обнажил свое оружие.

   Скирм взял со стола остро отточенный калам и подошел к пленнику.

   — Как тебя зовут? — спросил тивиец, старательно выговаривая слова трудно дававшегося ему местного языка.

    — Егудим, — злобно таращась ответил тот.

   — Хорошо, — кивнул Скирм и ударил того зажатым в кулаке письменным инструментом в глаз, — Видишь, Егудим: я настроен серьезно, — бесстрастно продолжил тивиец, когда Сулгрид впихнул в глотку орущему пленнику кляп. — Сейчас ты проводишь моего друга и покажешь ему, где хранятся долговые расписки и договора Шлеймона, а потом принесешь их сюда. Если вдруг ему покажется, что ты хитришь или задумал что-то не доброе это будет стоить тебе зрения, — Скирм выразительно приставил остро отточенную палочку к уцелевшему глазу.

   Сулгрид поднял пленника и они покинули залу. 

   Присутствующие, не вмешиваясь, следили за разыгрывающимся перед их глазами кровавым действом, находясь в глубочайшем недоумении.

   — Должно быть, вы хотите знать, что происходит? — обратился к ним Скирм, усевшись в красное кресло еще хранившее тепло тучного зада ростовщика.

   — Да, — ответил за всех первый нашедшийся Бельсена ур Гамасу.

***

   Скирм и Омус из Енгорема шли и разговаривали. О многом: о людях, о жизни, о поступках праведных и не праведных, о добре и зле, о земном и небесном, о милосердии, человеколюбии и справедливости. Проповедник рассказал о Богине, которая лишилась глаза, выплакав его без остатка, что бы потушить Великий мировой пожар устроенный Богом, что бы очистить землю от людей.

   Слова проповедника были просты, в них чувствовалась такая искренняя чистота, что они попадали Скирму прямо в сердце и рождали в нем прежде не ведомый пронзительный стыд. Жгучий словно соль в слезах Богини.

   Впервые тивийцу было стыдно за свою жизнь. Он взглянул на нее глазами Омуса и испытал отвращение. Скирм увидел себя гниющим трупом, извивающимся в дерьме червем, свиньей с утробным урчанием жрущей помои.

   Тивиец бессильно повалился прямо на раскисшую землю и зарыдал в голос. Соленые капли безудержно катились по щекам, смешиваясь с сыплющейся с неба из Чертога Богини, влагой. Слезы словно вымывали годами въедавшуюся в душу грязь. Ее накопилось много.

   Сколько он провел в таком состоянии, Скирм не знал. Старик же просто сидел рядом, не шевелясь и не произнося ни слова. А потом, тивиец увидел походившее на глаз солнце на фоне чистого неба в появившемся вдруг в тучах, разрыве. Такой легкости на душе он не испытывал никогда.

   Когда они подходили к пещере в Коэнхе, Скирм был твердо уверен, что не только сам не причинит старику вреда, но и никому на свете не позволит этого сделать. Оказалось он ошибался.

   На них напали из засады у входа в пещеру. Тивиец, еще не осознавая умом, но уже ощущая звериным чутьем западню, успел оттолкнуть наземь Омуса, вовремя что бы клинок прошел мимо. Отскакивая, Скирм припечатал ногой колыхнувшуюся тень, которая издав вопль осела на пол. Тем временем тивиец рванул секиру из-за пояса, которая тут же нашла чей-то череп. Скирм выхватил второй рукой тесак и ринулся на врагов. Закипела сеча. Трое с мечами и щитами против обоерукого бойца. Расклад был не в их пользу. Тивийцу не раз доводилось прежде оказываться на палубе вражеского дракара в самой гуще противников, где исход схватки решали ярость и напор. Он теснил не давая врагам опомниться, осыпая градом ударов всех троих, заставляя их пятиться. Несколько мгновений ожесточенного боя и они получили раны, Скирм же оставался невредим. Сопротивление ослабло, стало нерешительным. Скирм срубил первого и тут же под щитом достал бедро второго. Заставив третьего отпрянуть, добил подранка, и вновь насел, полностью сосредоточившись на нем, а потому тивиец не заметил четвертого. Тот спешил на выручку товарищу, метясь выставленным копьем в спину.

   Стальной листовидный наконечник пронзил плоть насквозь. Закрывший Скирма собственным телом, Омус застонал, отчаянно стискивая пальцы на ясеневом ратовище.

   Тивиец расправился с третьим и обернулся. Копьеносец, на мгновение окаменел от ужаса, увидев его лицо. А затем выпустил оружие и бросился наутек. Уйти от Скирма ему не удалось. Тот настиг его, напрыгнул сзади словно рысь. Повалил, перевернул на спину и несколько раз с силой приложился локтем в лицо. Беглец обмяк и перестал сопротивляться. Тивиец вытянул из-за голенища кривой нож и приставив его к горлу, спросил:

   — Как твое имя?

   — Баруг, — с трудом выдавил из себя поверженный.

   — Хорошо, Баруг, — с этими словами он ударил того острием ножа в глаз, — Итак, ты видишь, что я настроен серьезно, — продолжил тивиец, после того как пленник утих, — поэтому отвечай мне честно и быстро, так, что бы у меня не возникало подозрений, что ты хитришь. Если мне покажется, что ты говоришь мне не правду, это будет стоить тебе зрения.

   Скирм оказался убедителен. Баруг рассказал, что нападавшие были солдатами аболинарского кагана, что тот послал их убить проповедника, обещая заплатить за его голову по тридцать серебряных монет, это представлялось им выгодной сделкой. Скирм лишь хмыкнул, его позабавили представления солдат о хорошей оплате, ведь прощаемый одному ему за то же самое долг был на порядок больше обещанного всем пятерым. Причин солдат не знал, но предполагал, что дело в том, что Омус из Енгорема отказался даже за внушительные деньги не только восхвалять кагана перед народом, но хотя бы воздержаться от поношений в его адрес. Больше Баруг не знал ничего. Скирм поблагодарил и одним движением перерезал тому горло.

   Тивиец вернулся к раненому старику. Тот лежал на полу пещеры, придерживая руками древко пронзившего его тело оружия. Омуса бил озноб.

   — Похорони их по-человечески, — разлепил губы он, глядя в темноту.

  — Хорошо, — мотнул головой Скирм, — вот, — он стянул плащ и осторожно укутал проповедника, — надо развести костер.

   — Хворост там в глубине, я прошлый раз заготовил. Скирм притащил охапку сухих веток и сложил рядом с Омусом. Затем настрогал растопку, высек кресалом искры на трут, раздул и развел костер.

   — Надо осмотреть рану, — Скирм отодвинул плащ и увидел, что чуть подрагивавшее в такт неглубокому дыханию рубище потемнело от крови.

   — С ней все в порядке, — старик слегка усмехнулся через силу, — она смертельная. Есть кое-что поважнее. У нас мало времени, поэтому слушай и не перебивай. Я хочу, что бы ты отдал мою голову тому, кто тебя за ней послал…

   — Нет, — не своим голосом воскликнул Скирм.

   — Не перебивай, — в интонациях проповедника зазвенел металл. — Голову отдашь, уже скоро она будет мне без надобности, но только не медальон. В нем слезы пролитые Богиней. Теперь он твой. Запомни: никогда его не снимай. Он может покинуть владельца только исключительно с головой. Отдашь только когда уже не можешь продолжать. Я давно просил Одноглазую о преемнике. За мной давно охотятся. А я стар и немощен. Для меня эта ноша уже не посильна. Теперь твоя очередь. Богиня вняла моим мольбам. Дальше ты понесешь ее слово вместо меня. Ты свиреп и бесстрашен. Ты справишься.

   — Я? Я же сказал тебе кто я! Я не святой! Я даже не хороший человек! Я — грешник, чье имя проклято. Как я могу нести слово Богини?

   — Прошлое не важно, Скирм. Сегодня ты родился заново. Когда-то такое произошло в Енгореме с торговцем абортирующими настойками и опьяняющими снадобьями Мамунном из Соморры, который стал известен как Омус. Важно будущее. А его ты творишь сам, таким, каким захочешь.

   — Я не смогу, я не знаю как. Я… какой из меня проповедник? Я не держал в руках ни одной книги, я и читать не умею.

   — Скирм, слово Богини не в книгах, оно звучит в душе. Люди изо всех сил стараются не слышать его. Достаточно перестать это делать. Слушай душу, Скирм! Она направит. Иди и не сворачивай. В конце пути слеза Богини смоет с твоей души все грехи. Это выгодная сделка! — последние слова старик с явным усилием выталкивал из себя, срываясь на сип. Потом пальцы разжались, выпустив древко. Торчавшее из бока Омуса, копье склонилось и, падая, вывернулось из тела.

***

   Егудим вошел в залу, неся охапку пергаментных свитков, за ним с обнаженным мечом следовал Сулгрим.

   — Клади сюда, — Скирм указал одноглазому на стол. Тот подчинился. — Благодарю, — его правая рука одобрительно хлопнула бывшего телохранителя ростовщика по плечу, и тут же тивиец взял шею Егудима в захват и подключив левую, свернул.

   — Прошу, ищи свой договор, — Скирм указал на стол, аккуратно устраивая на полу бездыханное тело.

   Обакат неуверенно проследовал, с опаской поглядывая на тивийца. Тот, показывая, что не собирается нападать на виноторговца, отступил в сторону. Потратив четверть часа на чтение ярлыков на завязках свитков, купец, наконец-то, нашел нужный.

   — Тут долговых обязательств на сотни тысяч! Заложенных земель, домов и товаров на миллионы! — сообщил Обакат. — Объединившись мы сможем обеспечить себя и свое потомство неслыханным состоянием. Мы богаты? — он посмотрел на Скирма, ожидая подтверждения своим словам.

   — Намного лучше! — улыбнувшись, ответил тот. Он снял со стены один из светильников, вылил его содержимое на разложенные на столе документы. — Мы — свободны! — язычок пламени, трепетавшего на кончике фитиля, лизнул край пергаментного свитка. Тот занялся, сначала робко, но с каждым мгновением набирая силу. В воздухе завоняло паленой кожей. — Нам понадобится множество факелов, сегодняшней ночью мы должны освободить множество людей.

***

   Под порывами шквалистого ветра ревел огонь, охвативший дом Шлеймона, трепетали языки пламени зажженных от него факелов. Те, кто был прежде: прогоревшим виноторговцем, безземельным бароном, безродным ярлом, тщеславным хирдаманом, нортьенстоймским висельником и тивийским душегубом, с проклятым именем, стали теперь другими людьми. 

   Новоиспеченные апостолы Скирма следовали по улицам, закидывая пылающие головни на крыши и в окна домов жителей Паутины. Шквалистый ветер раздувал пламя.  

   Через треть часа первые истошные вопли «пожар» прорезали ночную тишину. На каланче зазвонил колокол. Разбуженные горожане столицы стремительно высыпали на улицы, с баграми и ведрами в руках. Но увидев, что горит ростовщический квартал застывали на месте.

   Ночная стража города устремилась тушить огонь, но как-то случайно получилось, что путь возле самых ворот Паутины оказался перегорожен возами со сломанными осями. Успеть разрушить горящие дома, пока огонь не перекинулся на соседние постройки, они уже не успевали.

   Самые сообразительные жители кто, в чем был, хлынули прочь из объятого огненным штормом квартала. Остальные, пытавшиеся спасать деньги, драгоценности и векселя остались в Паутине навсегда. В общей суматохе никто не обратил внимание на нескольких людей, незаметно покинувших место событий.

   Бушевавшее пламя обратило в пепел весь квартал ростовщиков, но как только огонь подобрался к ограждающим его стенам, угрожая перекинуться на соседние, словно по воле высших сил с неба полил милосердный дождь, который так ненавидел прежде тивиец Скирм.

 

05 мая 2022 г.