«Все мы родом из детства» – сказал однажды великий писатель. И я обращаюсь к своим давним воспоминаниям, дабы понять, так ли это…
Наш маленький, неприметный домик ютился на самой окраине небольшого среднезападного городка. Центральная улица, проходившая главной артерией через весь город, внезапно обрывалась в паре миль от нас, так и не достигнув своего логического завершения. Вот почему мало кто захаживал к нам, и получалось, что мы жили в некой вынужденной обособленности от остальных городских жителей. Из-за этого обстоятельства мне казалось, что нас считают слегка не в себе и что когда мы появлялись на публике, разговоры тут же чуть стихали, а люди смотрели на нас с некоторой опаской. Впрочем, возможно, это была лишь игра моего воображения…
Мы – это моя семья – отец, мать и я. Правда, когда-то давным-давно вроде был еще один мальчик – я очень смутно помню очертания его непослушных темных кудряшек на затылке и высокий, звонкий голос. Когда я подрос, то частенько пытался выпытать у родителей, был ли у меня когда-нибудь старший брат и что с ним стало. Но они только отмахивались от меня, а опрос соседей и осмотр нашего городского кладбища на предмет возможных детских захоронений не дали никаких результатов. В конце концов я и сам стал считать это своей детской выдумкой, специально придуманной мною, чтобы интереснее жилось, и вскоре перестал в нее верить. Правда – какая бы она ни была – перестала меня привлекать, ее поиски потеряли всякий смысл.
Я рос тихим, задумчивым ребенком. Мои родители практически не играли со мной и не общались никоим другим образом. Они были вечно заняты на работе, на которую уезжали ранним утром на первом же поезде, а возвращались уже затемно, когда погасали огни в большинстве домов. Усталые, они вваливались внутрь, машинально садились за стол и механически пережевывали ужин, который в нашем доме готовил я, а спустя время безмолвно падали на кровать… Я знал, что несмотря на недостаток общения (а вернее его полное отсутствие) я не был им полностью безразличен. Все, что они делали, все, чем наполняли свое существование – все это делалось ради меня, ради моего будущего. Во всяком случае, так однажды очень спокойно и очень твердо произнес отец, отвечая на мои жалкие потуги пороптать на свое вынужденное одиночество. Мне вполне хватило этого раза, и больше я не задавал подобных вопросов. Тем не менее, поскольку времени было у меня предостаточно, я частенько задумывался: а каково это мое будущее, ради которого родители пожертвовали своим счастьем? Будет ли оно похоже на их жизнь и если да, то ради кого мне ее стоит проживать и стоит ли в принципе…
Я частенько брал в руки блокнот и уходил подальше от дома – в поле или в лес, что раскинулся темной гладью на горизонте. Мне нравилось наблюдать за жизнью растений и животных, которые имелись в моем распоряжении – в основном полевых и лесных цветов, бабочек, кузнечиков да божьих коровок. Я придумывал для них всякие истории, в которых все неизменно жили большими, дружными семьями и делили друг с другом радости и печали. Иногда выходило забавно, и я подсовывал эти рассказы вечером родителям – мне так хотелось, чтобы кто-нибудь оценил по достоинству мои старания. Но они возвращали мне мои записки, едва пролистав, глядя на меня если не с укоризной, то уж точно с недоумением. Разочаровавшись в надежде обрести читателей, я быстро забросил писательские попытки, вернувшись к ним вновь уже спустя долгие годы…
В местной школе, куда я исправно отправлялся каждое утро, как только это стало повседневной необходимостью, мне так и не довелось завести друзей. Как ни странно, невзирая на уединенное существование, я был довольно общительным и с удовольствием принимал участие в играх с товарищами. Но я никогда ни с кем не вступал в конфликты, не пытался занять чью-либо сторону, не примыкал ни к одной группировке, которые то и дело возникали среди учеников и со страстью, свойственной подросткам или волчатам, предавались соперничеству между собой. Видимо, эта особенность моего характера и привела к тому, что большую часть времени я пребывал в одиночестве, слыв чудаком среди сверстников, хотя по большей части они оставляли меня в покое и никогда не обижали. Меня это вполне устраивало – я не испытывал никакой грусти от того, что не имел возможности ни с кем делиться сокровенным – ведь мне это было привычно с детства.
Прямо под нашими окнами извивалась железная дорога, по которой несколько раз в день проходил поезд, служивший, в частности, связующим звеном между моими родителями и их бытием. Я часто смотрел ему вдаль, когда тот скрывался за горизонтом, и воображал те таинственные, неизвестные мне места, в которые можно было бы попасть, если однажды вскочить на него и уехать. Как-то раз я спросил, куда в конечном счете ведет его путь и можно ли мне как-нибудь на нем прокатиться, но родители, как и следовало ожидать, проигнорировали по своему обыкновению мой вопрос.
Каждый день, на рассвете перед тем, как покинуть дом, мать тихонько входила в мою комнату, неслышно приближалась к кровати, и думая, что я еще сплю, нежно поглаживала меня по голове. Это был единственный момент, когда она проявляла свою ласку по отношению ко мне. Возможно, она стеснялась делать это в другое время суток или предпочитала, чтобы я об этом не знал. Я притворялся спящим, хотя у меня давно уже выработалась привычка просыпаться сразу перед тем, как она появлялась. Я ждал легкого и неожиданно нежного прикосновения ее пальцев, дарящего на миг незнакомое мне чувство нужности и защищенности. Впрочем, когда наступала моя пора просыпаться окончательно, от него не оставалось и следа.
Однажды я резко проснулся от того, что моя мать не пришла. Это случилось впервые за много лет. Почуяв неладное, я вскочил и побежал в гостиную – там, сгорбившись и обреченно уронив руки на колени, сидел мой отец.
– Увезли в больницу. Срочный случай, – хрипло и не очень внятно пробормотал он. Больше я свою мать живой не видел. Причину ее смерти мне так и не удалось узнать. В местной газете вышел лаконичный некролог – скончалась после тяжелой непродолжительной болезни 57 лет от роду – самая исчерпывающая информация, которую мне удалось добыть. Эта пара мелких, черных строчек безо всякого на то повода до сих пор иногда всплывает у меня перед глазами. Я совсем не помню похорон – возможно, я был в школе в то время, когда ее хоронили. Но в нашем дворе, на его окраине, появился холмик с безымянным крестом сверху, словно у моей матери и вовсе не было имени…
Жизнь продолжилась, как и раньше, будто ничего не изменилось. Она напоминала мне тягучую жевательную конфету с неопределенным вкусом – вроде и жевать можно, но и вкуса не разобрать. Отец еще больше замкнулся в себе и совсем перестал со мной разговаривать. Как и прежде, он уезжал ранним утром и возвращался поздним вечером, наспех проглатывал приготовленный мною ужин и ни слова не говоря, уходил спать в свою комнату. Тем временем, я заканчивал школу, и многие мои одноклассники уже вовсю строили планы на будущее. Несмотря на то, что я абсолютно не чувствовал приближения перемен или начала нового этапа жизни, мне все же нужно было каким-то образом на все это отреагировать. Но я абсолютно не представлял себе как, и помощи мне было ждать неоткуда. Отца я даже не думал беспокоить по такому поводу – ему не было до этого никакого дела.
В день окончания школы, перед тем как появиться в ней последний раз, я запихал в школьный рюкзак все свои немногочисленные пожитки и высыпал из свиньи-копилки гору монет, которые скрупулезно собирал всю свою сознательную жизнь. Выстояв церемонию посвящения во взрослую жизнь, я зашел в школьный туалет, снял с себя выпускную амуницию, бросив ее здесь же, и, словно в тумане, не вполне осознавая, что и зачем делаю, прямиком отправился на вокзал. Подойдя к окошку, за которым скрючилась маленькая, сухонькая старушка-кассирша, я молча уставился на нее. Мне не пришло в голову узнать заранее названия станций по маршруту поезда. – Вам куда? – нетерпеливо спросила кассирша. Весь ее вид говорил о том, что ее рабочий день подошел к концу и она не намерена делиться с докучливыми пассажирами своим свободным временем. – До конечной, – выдохнул я в ответ, опасаясь быть непонятым и вызвать череду раздраженных, наводящих вопросов. Но мне повезло – кассирша без единого звука выписала мне билет и ловким, профессионально быстрым движением отсчитала положенное количество монет. Сунув мне сдачу и билет, она резво захлопнула окошко перед моим носом.
Я оглянулся. На единственном перроне стоял поезд, который вот-вот должен был отправиться в путь. Его двери были призывно открыты, словно предупреждали, что если я не потороплюсь, то останусь здесь навсегда. Раздался оглушительный свисток, я ринулся на перрон. Мне казалось, что чем быстрее я бегу, тем медленнее приближаюсь к поезду. В конце концов я добежал до дверей вагона и запрыгнул внутрь. Поезд заскрипел, резко тронулся так, что я чуть не упал на сидящих рядом пассажиров, и мое детство навсегда осталось где-то там, снаружи, за плотно и бесповоротно захлопнувшимися дверями.
Как и следовало ожидать, жизнь за его пределами оказалась совсем не такой многообещающей, как мне виделось в моих невнятных грезах. Понадобилось немало времени, полного скитаний и мытарств, встреч и расставаний, наивных надежд и жестоких разочарований, прежде чем мне удалось найти себе мало- мальски полезное применение. Я устроился барменом в маленький придорожный ресторан при мотеле за мизерную зарплату и бесплатный ночлег в крошечной каморке. Это была моя первая постоянная работа с фиксированной оплатой.
Однажды я подобрал со стола газету, оставленную одним из посетителей. Это оказался обычный ежедневный выпуск заунывных, высосанных из пальца новостей, среди которых мне попалось на глаза объявление о наборе студентов в какой-то местный колледж. Недолго думая, я подал документы, сдал вступительные экзамены и, к моему великому изумлению, был зачислен в студенты первого курса. Но, разумеется, моей скромной зарплаты, несмотря на то что мне по большому счету и некуда было ее тратить, не хватало на оплату обучения. Поиски дополнительного заработка окончились ничем, и я вдруг решился написать отцу…не надеясь получить ответ – это скорее был жест отчаяния. Я прекрасно понимал, что спустя столько лет тот вряд ли обрадуется моему внезапному появлению да еще и по такому меркантильному поводу. Каково же было мое удивление, когда спустя пару недель в моих руках оказался белый конверт с новыми, хрустящими банкнотами, в точности составляющими недостающую для годового обучения сумму. Больше в конверте ничего не было – ни письма, ни хотя бы пары строчек короткой записки. Заплатив за первый год учебы, я мысленно пообещал себе, что беру в долг первый и последний раз и обязательно верну его, как только предоставится возможность. Однако деньги продолжали приходить на протяжении всей моей учебы, а я, увлекшись ею, совсем забыл о своем обещании…
За все время мне не пришло ни одного письма от отца, да и сам я не писал, зная, что он все равно не будет их читать. Окончив колледж и заработав, наконец, деньги, я решил съездить в свой родной город и отдать долг отцу. Прибыв на перрон, с которого когда-то совершил побег в новую жизнь, я силился вспомнить тогдашние мои ощущения. Но тщетно: ни одна клеточка в памяти не сохранила переживаний тех дней. По дороге домой я мысленно готовился к непростому разговору, состоявшему в моем представлении из вымученных, скупых фраз, с трудом прерывающих угрюмое, тягостное молчание. Погрузившись в свои мысли, я не заметил, как оказался перед полуразрушенной, заброшенной лачугой, некогда служившей мне домом. Здесь явно уже несколько лет никто не жил. Дворовый забор кое-где покосился, а местами был полностью снесен, будто его разобрали на дрова. Неподалеку виднелся старый, облезлый, безымянный крест над маленьким холмиком, который, как я помнил, принадлежал моей матери. А чуть дальше, словно не желая привлекать к себе лишнее внимание, горбатился еще один, такой же…
Я отрешенно взирал на открывшуюся мне картину, словно она не имела ко мне никакого отношения. Мое плечо легонько тронули. Рядом со мной стоял ветхий старик, в котором я с трудом узнал нашего ближайшего соседа. – Увидел вас в окно, – произнес он скрипучим, осипшим голосом. – Старик надолго замолчал, будто забыл о моем существовании, но затем, спохватившись, продолжил: – Перед смертью он долго болел, и когда стал совсем плох, то попросил меня отправлять вам деньги после того, как его не станет, – он кивнул в сторону второго холма. — Это было три года назад. Вы опоздали немного…
Я попытался понять по выражению лица старика, как должен звучать уместный в данном случае ответ с моей стороны. Но его лицо оставалось беспристрастным, без малейшего намека на какие-либо чувства.
– Почему их похоронили здесь, а не на городском кладбище? – задал я, наконец, вопрос – единственный, который пришел мне в голову.
– Не знаю, – пожал плечами старик, – возможно, там не было места… Не глядя на меня, он что-то прошамкал одними губами и, опираясь на кривую трость, заковылял обратно, оставляя меня наедине с моим умершим детством.
Автор публикации
