Воспаление

Современные любовные романы упускают из виду большой и своеобразный пласт человеческих отношений, особенно типичный для замкнутой и не обременённой социальными навыками молодёжи вроде меня. В поп-культуре таится множество историй о том, как гетеросексуальная (пусть и в последнее время тренд изменился) пара познакомилась в школе, или в университете, или в клубе, или в баре, или на работе, или в интернете, но после безымянной синей соцсети перешла навсегда в “реальную жизнь”, зная только краткие и неизменно мучительные моменты ноющей разлуки. Однако никак не пресловутые “отношения на расстоянии”, когда вы оба — по сути подростки без денег даже на плацкарт, а мир и вовсе захлёбывается в пандемии, из-за чего, скажу помягче, путешествия становятся весьма рискованным и опасным предприятием. Особенно до того, как появилась какая-никакая, но работающая вакцина.

Так ли много рассказано о том, с чем сталкивались многие из нас, эскапистов, судорожно ищущих защиты от неуютного мира, скалящегося остро и грызущего жутко? Сколько написано о людях, которые начали свою историю любви в интернете и закончили там же, так никогда и не увидев лица друг друга не на фото и не по видеосвязи? Часто ли встречаются сюжеты о людях, из-за нищеты и больших расстояний нашей необъятной не сумевшие ни съехаться, ни увидеться толком разок? Говорят ли о том, что любви недостаточно?

Может, это я мало читаю, и смотрю, и играю, но в упор не вспомню ни сериала, ни фильма, ни игры, ни книги, где могла бы увидеть себя — по крайней мере, настолько же распиаренных произведений, как про “нормальные” отношения. Конечно, интернет-отношения не так зрелищны, как “реальные” взаимодействия, когда можно и прикоснуться, и увидеть улыбку, и поцеловать, и обнять, и сходить на романтическое свидание в кино, и поругаться с бросанием тарелок и истошными воплями. Это примерно как с бытовыми хоррорами, пожалуй. Мраккультисты, космические чудища из Внешних Сфер, подкроватные монстры, клоуны из канализации и одержимые демонами — зрелищны, безусловно, но абсолютно нереалистичны. Таких не боишься по-настоящему, только вздрагиваешь от скримеров, в то время как страхи взрослого человека берут за живое, пусть и не так красочны, да и изобразить их безмерно труднее. Ядерный терроризм проиграет по форме, но не содержанию молчаливому убийце в хоккейной маске с мачете, а исключение из университета и полная жизненная неопределённость — маньяку из снов с перчаткой. Остаться без работы с ребёнком на руках не так живописно, как полчища изувеченных порождений профессионального грима, норовящих откусить от зазевавшегося выживающего кусок плоти. Как сделать постер о страхе потерять связь с реальностью? А о самоубийстве близкого человека? Или об окончательной утрате доверия? А о путях и дверях, закрывшихся только по твоей вине?

Так же и интернет-драмы, где полыхают страсти похлеще, чем в султанских гаремах, не перенесёшь просто так на большие экраны. Что, в конце концов, экранизируешь? Бесконечные потоки обрывочного текста? Усталые лица двух людей напротив неровно мерцающих мониторов в глубокой темноте ночи? Воспалённые глаза и пробуждение с трудом после того, как всю ночь переписывался со своей половинкой, невзирая на страшную разницу во времени, ведь любовь, как водится, вылечит всё, даже хронический недосып? А может, те редкие, но отчего-то болезненно молчаливые созвоны в дискорде, прекращающиеся тут же, стоит только материнскому ключу повернуться в замочной скважине? И то, скажи спасибо, если созвоны будут, ведь твоя семья ушла на удалёнку, а ты им никогда в жизни не признаешься в том, кто ты, и с кем встречаешься. Ты боишься, что семья услышит твои разговоры, потому что сказать ты можешь мало хорошего.

Наверное, мне стоило понимать заранее, что моя история — их принято называть “наша”, но теперь она стала только моей, и я распоряжаюсь ей единолично — обречена и категорически не кончится ничем хорошим. Такие отношения не живут долго и не несут в себе ни грамма красоты, в них нет здоровья, в них не вздохнуть свободно и без навязчивого страха не то что за завтрашний день — за следующий час.

Но я начну с самого начала. Знаю, вы уже запутались. Мне часто говорят, что я сложно пишу, и это, конечно, не комплимент. Предложения слишком длинные, слишком нагруженные, слишком давящие. Сквозь их воспалённый заунывный канцеляризм никак не прорваться, а в увядающем сплине — захлебнёшься.

Как бы то ни было…

Эта история — о девушке по имени Саша. И я расскажу вам её.

 

***

Утро начинается с головной боли. 

Мучительно давящая обручем, она кажется бесконечной и всепоглощающей — от такой никак не сбежать, не спрятаться под одеялом, не забыться вновь тревожным поверхностным сном. Шею точно пронзают иглы, отточенным движением вогнанные глубоко в мышцы, а их острия покусывают истерзанные нервы. Боль режет ножами где-то за глазами, скребётся когтями, грызётся злобно и стягивает всё внимание на себя, но оттого болит и ноет только сильнее.

А ведь это всего лишь среда, пусть и хочется упрямо верить — пятница.

Саша не открывает упрямо глаза, пусть и заходится воплями будильник над ухом. Она помнит, что поставила его на девять тридцать, а значит, у неё есть целых пятнадцать минут перед очередной онлайн-парой. Господи, благослови удалёнку — хоть и исключительная профанация образования, хоть и не более чем суррогат обучения, а хорошая сторона в ней есть. Больше не надо выходить из дома за час, когда над головой ещё сверкают холодно далёкие звёзды на по-ночному зимнем синем небе, не надо со скрипом втискиваться в до безумия набитый автобус, не надо таскать тяжести на многострадальной спине, не надо думать, в общем-то. С приходом дистанта слова “долг”, “неуд” и “пересдача” вышли из обихода, ведь, в сущности, что такое — списать контрольную за десять-двадцать минут, когда преподаватель не следит за тобой вовсе?

Голова всё ещё болит. Саша стучит зубами. Ноги мёрзнут, и она закутывается упрямо в одеяло посильнее, скатывается в кокон и зажмуривается сильно-сильно, как будто это могло помочь. Всё её существо превращается в боль — и ни о чём больше думать она не может. Шерстит рукой прикроватную низкую тумбочку, так и не открывая глаз, и нащупывает маленькую пластиковую аптечку с вечно сломанной застёжкой. Вода не нужна, когда единственное, что тебе хочется, — это умереть; когда боли такие, что раскалывает, точно молотом, уже не до какой-то там воды.

Парацетамол горчит во рту. Саша последовательно, с трудом напрягая горло и шевеля сухим языком, который, кажется, занял весь рот, проглатывает две таблетки, сыплющиеся между пальцев. Белая крошка остаётся на подушечках, и она слизывает остатки порошка. Скривилась бы, но попытка шевельнуть мышцами лица отдаётся глухим покалыванием в шее и резью в мозгах.

Слышатся шаги в недрах квартиры. Должно быть, мать встала. Саша поторапливается, и кровать натужно скрипит под её телом; голова кружится и до сих пор болит, но, превозмогая, Саша всё-таки поднимается на ноги. Мир на мгновение меркнет перед глазами, а ведь ей всего лишь двадцать два. Уже разваливается.

Шаги приближаются. Саша заранее напрягается.

— Ты что, с псом не пойдёшь? — уточняет мать.

— Подключусь к лекции и сбегаю, — Саша давит пальцами на глаза. — Дай проснуться хоть.

— Ну ты смотри: я никуда не пойду. У меня уроки.

“Так у меня тоже”, — мысленно скрипит она зубами, но не произносит ни слова вслух. Начинать утро не только с головной боли, но и с бесполезных конфликтов, которые только нервы мотают, не хочется страшно. Как говорится, нет ресурса.

Саша падает на стул и отгибает аккуратно крышку ноутбука: если сломать его ненароком, будут очень большие проблемы. Зажимает кнопку. Тот неторопливо включается: экран заливается фиолетовым, и она набирает пароль. Энтер. На заставке — кеклик. Открывает браузер. Заходит в почту. Перебирает письма от преподавателей в специальной папке. Кликает по ссылке зума. Ждёт. Выбирает приложение. До лекции остаётся три минуты, но преподавательница уже пускает, так что в зале ожидания засиживаться не приходится. Саша выключает звук и уходит собираться на улицу: пёс сам себя не выгуляет.

Снаружи — холодно, мёрзнут в старых осенних ботинках ноги: приближается уральская зима. Саша страшно не любит зиму, пусть она и лучше, чем пакостно весенние слякоть, грязь и коварные слои льда, скрывшиеся под мешаниной из растаявшего наполовину снега, готовящегося, впрочем, вот-вот замёрзнуть и покрыть неровным катком аллею. Осень, когда не дождит и когда не промозгло, приятна. Осень, когда покрытая сетью химических ожогов кожа не разрывается до крови. Осень, когда год только начался, когда лето далеко, когда всё только впереди.

Старый пёс неторопливо бредёт позади, оттянув поводок на все четыре метра, а Саша пинает сырые листья, шаркая подошвой по кривым плиткам. Помнится, когда она училась в школе по соседству, приходилось нарезать круги по этим самым плиткам, очевидно, изображающим из себя тектонические плиты, наползающие друг на друга и скрывающиеся друг под другом; иного объяснения, почему они выглядят настолько дурно, у Саши нет. Однажды Саша так упала, запнувшись о выступ, изорвала штаны, кожу и свою самооценку, а физкультурник только хмыкнул, мол, падучей болезнью только первоклашки страдают, а не гигантские старшеклассницы. Ещё и глянул так противно, как будто она сама не знала о том, какая жирная и уродливая. Пробежать километр не может, позорище. Последней приходит. Не расстаётся с ингалятором. Только бы прикидываться, ведь никакого направления на специальную медицинскую группу Саша не получила, да и не водилось такого зверя в их школе.

Сейчас та самая школа стоит пустая и тихая — разве что рабочие медленно ковырялись на крыше, осознавая, что до зимы работы провести не успеют, а если испортить объект культурного наследия, то можно и по шапке получить. Вряд ли мэра сколько-нибудь волновало, как выглядит город, в котором он не живёт, но кто-то из его правительства, похоже, смог пролоббировать капремонт по крайней мере для центра.

Саша разворачивается домой, стараясь не глядеть на школу, и пёс всё так же тихонько плетётся за ней.

 

***

На лекциях по управлению и экономике фармации безумно скучно, так ещё и преподавательницу слышно так, как будто запись идёт прямо у неё откуда-то из желудка или прямой кишки. Она что-то бормочет себе под нос — вернувшись с прогулки, Саша выдерживает буквально шесть минут “лекции” и незамысловато выключает звук. Почти наверняка многие сокурсники спят, и не то чтобы их можно осудить.

Саша покручивается на старом компьютерном кресле, вперившись взглядом в белый, совершенно пустой документ — таймс нью роман, кегль двенадцать, поля по одному сантиметру с каждой стороны. Текст исторгнуть из себя она никак не может — в голове телепаются обыденные идеи, но ничего принципиально нового, ничего, кроме тупой бытовухи, задушенной банальности, никогда не имевшей ни малейшей драматической компоненты, поймать не выходит. О чём написать? Имеет ли право она писать вовсе? Какой у неё опыт, чтобы делиться с другими? Может, нужно сначала отрефлексировать свою жизнь, а уже только потом приниматься вещать о неком подобии по-настоящему пережитого личного опыта? Хоть изнутри и не снедает пустота похлеще чёрной дыры, сомнения кусаются больно. Может, опять всё бросить и вернуться только через пару лет, когда хоть одну свежую мысль получится схватить?

С другой стороны, посты для ролочек — это не то же самое, что самостоятельные произведения. Ролевые игры — это эскапизм чистой воды, это максимально “не свой” опыт, это паническое бегство в чужую личину, только бы забыть о своей жизни и не думать как можно дольше. Это чувства, которых она не испытывала, и мысли, которые никогда её не терзали. Саша стучит неторопливо по клавиатуре, но стирает текст. Персонаж идёт у неё этот тяжело, и каждый раз влезать в его нутро — невыносимо трудно. Но всё-таки Саша старается, но понятия не имеет, что такое — быть самозваным богом, невыносимо одиноким даже среди собственных последователей, фанатиков, культистов. Среди таких же брошенных людей, к которым никто не приходит в трудную минуту, которых никто не поддержит, когда вопль отчаяния, посланный в пустые небеса, станет особенно звонким, которым никогда не отвечали на бездумные молитвы, которые не знали ни любви, ни ласки — таких, чтобы безусловных, таких, чтобы всегда приняли, даже когда совершаешь ошибки.

Зато она знает, что такое — быть одинокой.

Говорят, хобби могут очень многое сказать о человеке, и, пожалуй, такое увлечение весьма однозначно характеризует Сашу: склонная к побегу от реальности, не довольная собой и своей жизнью, она постоянно ищет возможности не сталкиваться лицом к лицу с травмирующим миром. Пусть она остаётся где-нибудь там, на задворках; а настоящее лучше бы существовало в недрах интернета, где можно побыть кем угодно, кроме себя самой. Конечно, не обязательно, что все ролевики такие, но по крайней мере Саша — такая. И врать себе она не любит.

Обновив форум в очередной раз, она вдруг ловит себя на мысли, что у неё есть идея для игры с одним из старичков — она знает, как свести их персонажей, и пишет личное сообщение с предложением поиграть и вполне конкретной идеей. Как ни странно, незримый собеседник соглашается почти моментально — и щёки Саши вдруг вспыхивают: ещё бы, ведь её идею назвали интересной!

Она тут же предлагает перейти в какой-нибудь более удобный мессенджер для дальнейших обсуждений. Например, вконтакте.

“Это, если что, Л.”, — гласит новое сообщение.

Страничка у него фейковая: нет ни имени, ни лица, ни города, ни места учёбы, ни работы. Что же, такое весьма типично для ролевиков, и со своей ирловой страницей, на которой богато вывалены личные данные, Саша чувствует себя неловко. И зовут её Александра Савельева, и родилась она в Перми, и учится в Пермском государственном университете на фармации, и учёбу закончит в двадцать втором году, и вообще.

Неловко.

Саша скроллит полупустой аккаунт. На стене (когда-то это называлось именно так) преимущественно нарепощены подборки атмосферных фотографий природы с сочетании с этнической, практически исключительно скандинавской или псевдоскандинавской, музыкой, информация о себе не указана совершенно, комментарии и сохранённые фотографии (жаль, можно было бы оценить мемчики) закрыты, подписок крайне мало (парочка пабликов, в том числе фандомных, с мемами, несколько рисовательных и текстовых асков, паблики с пресловутой эстетикой и по мелочи — ничего криминального), друзья тоже скрыты, кроме троих. Или друзей всего трое?

Заявку в друзья, однако, не отправил.

“Ну так что, открываем эпизод?”, — спрашивает только Саша.

“С тебя тема и первопост.”.

И эта дурацкая, раздражающая точка в конце сообщения. Но Саша никак это не комментирует: не в тех отношениях, чтобы о чём-то просить. К тому же, может, человеку так удобно?

 

***

Мучительно хрипит, задыхаясь водой, в недрах квартиры старая посудомойка — мать в очередной раз вздыхает, что вот-вот придётся её менять, и они непременно влезут в очередные долги. Бесконечные кредиты изматывают и без того скудный семейный бюджет, и Саша, скрипя зубами, заползает в интернет в поисках какой-нибудь подработки. На удивление, находит: проверка домашних заданий в онлайн-школе, куда её принимают после небольшого тестового задания. Зарплата зависит от количества отработанных часов, а ещё нужно прислать документы настоящей почтой — Саша обещает себе, что сходит завтра днём. Почта уж точно должна работать.

“Я тебе пост принёс.”, — отвлекает её от мыслей приятное сообщение в углу экрана, и Саша улыбается невольно.

“Сейчас прочитаю и постараюсь отписать!”, — отвечает она почти моментально. — “Не могу обещать, что напишу точно, но правда попробую”.

С соигроком, скрывающимся под очевидным фейком, они общаются, на самом деле, очень мало: перекидываются обычным “пост сдал — пост принял” и иной раз обсуждают детали игры, а один раз скинули друг другу по мему. Саша подробно расписывает земли, замки и пейзажи, присылает картинки с пинтереста, а соигрок, как сам пишет, “внимательно запоминает”, а после использует в постах. Однако игровая грань прочно стоит в их отношениях: Саша не позволяет себе лишних личных вопросов, пусть ей и хочется разговорить соигрока. Он кажется ей весьма грустным, отстранённым, даже печальным — может, у него плохие дни выдались?

В один день она всё-таки решается начать разговор не с дежурных фраз о постах, а спрашивает, как дела. Вопреки ожиданиям, невидимый собеседник, вместо чьего лица она всегда видит красивый рисунок “собственного производства”, реагирует очень прохладно, а ещё снова ставит эти мерзкие точки.

“Я не хочу говорить.”.

“Я тебя поняла и не настаиваю. Если вдруг захочешь, то буду рада выслушать”.

Саша вздыхает. Разговор не клеится. Поэтому вскорости она дописывает пост, о чём сообщает соигроку, и погружается в проверку домашних работ. Мир вокруг перестаёт существовать: она отгораживается наушниками, ставит на повтор одну и ту же песню и работает, пока не заканчиваются домашки; затем — внести всё в отчётную таблицу. Саша откидывается назад на стареньком компьютерном стуле, который ей подарили знакомые матери в честь переезда: им этот стул больше не был нужен, а вот Саше — более чем пригодился. Смотрит в белый потолок, переводит взгляд на паутинку в углу и хмурится, но не лезет её снимать: пауков она не боится, да и зверь-то полезный — разве что мокрице уступит.

Через час приходит ещё пара домашек, но Саша не успевает за них взяться: коллеги, чьих имён она толком не знает, успевают раньше.

Пусто.

Может, ещё прошерстить ххру?

Саша закрывает ноутбук. 

Нет. 

Не сегодня.

Нет сил.

Ночью она спит плохо. Никак не может лечь нормально. Ворочается. Смотрит пустым взглядом в потолок. Ногу прихватывает судорогой.  Болят глаза. Гудит от мыслей голова. Мыслей так много, что невозможно от них сбежать, невозможно поставить на паузу, невозможно никак остановить этот бешеный самовольный поток, которому ничто и никто не указ. Она жмурится, дёргается, тихо плачет в подушку, кусает себя, ударяет, но лучше не становится — так и возится, возится, возится всю ночь, не в состоянии успокоиться.

 

***

Тот самый соигрок вдруг пишет ей первым — поздравляет с днём рождения. Саша, уже успевшая забыть о своих попытках в общение, проматывает вверх диалог, чтобы вспомнить, что вообще происходило раньше, и сердечно благодарит. На самом деле, поздравлений получает она не так много: так, пара хороших знакомых из университета вспоминает по уведомлению вконтакте и присылает забавные стикеры вместе со стандартной “отпиской”, которую, наверное, присылают каждому.

Разговор с ним идёт точно сам собой — Саша почти не прилагает усилий, чтобы его поддерживать, и только широко улыбается, как будто нашла родственную душу. Он рассказывает, как прошёл его день; даже рассказывает о своей не самой приятной работе, связанной с людьми, и сетует на то, что больше всего хочет уехать куда-нибудь в лес, чтобы больше никогда ни с кем не общаться.

“Даже со мной?”, — полушутливо, полусерьёзно спрашивает Саша. — “А как же наши персонажи? Как же посты? Как же сюжеты?”.

“Кроме тебя”, — следует через время короткий ответ. — “Уж слишком ты хорошо пишешь. Я ведь соскучусь по твоим текстам.”.

Саша бы захлопнула крышку ноутбука, но это кажется ей слишком театральным, да и ноутбук, сломавшийся пополам и теперь держащийся на честном слове, очень уж жалко. Она как-то отшучивается, а потом вновь погружается в работу. Вечером только пишет пост и сообщает, что всё готово, в ответ на что получает лайк и короткое “спасибо”.

Пальцы горят от желания что-нибудь написать, но Л. успевает первым, как будто почувствовав порыв:

“Отметила как-то день рождения?”.

“Да никак. Я не отмечаю, когда др выпадает на будний день. Потом на выходные купим торт и попьём с маман чай”.

“Если хочешь, можем созвониться и поговорить.”.

“Не могу”.

“Почему?”.

“Маман дома”.

“Тоже не можешь разговаривать при матери?”.

“Есть такое…”.

“Понимаю. Можем тогда просто попереписываться, если я тебе ещё не надоел.”.

“Не надоел, конечно!”.

“Как твой день прошёл?”.

“Прошёл — и ладно”, — Саша вздыхает, но собеседник этого не слышит. — “Немного поработала, но этого всё равно недостаточно. Надо бы ещё работу найти”.

“Ты уверена, что это хорошая идея?”.

“Ну а почему нет? Стипендия — едва три тысячи, зарплата зависит только от объёма выполненной работы. Да и то проверку домашек коллеги часто успевают забрать вперёд меня, так что мне фактически ничего не остаётся. Уйти, что ли, в аптеку. Там вакансии всегда есть”.

“Хочешь работать с людьми?”.

“Нет. Но мало ли, что я хочу или не хочу”, — отвечает Саша, раздражённо стуча пальцами по клавишам, утопающим в хлипкой пластиковой клавиатуре старенького ноутбука. — “Тысяч на десять можно будет рассчитывать точно. Может, даже на одиннадцать”.

“Я лично ненавижу работать с людьми. И тебе не советую: выгоришь только.”.

“А кто любит?”.

Л. долго молчит. Затем — долго печатает. Снова замирает. Спустя полчаса сообщения до сих пор нет, поэтому Саша снова перехватывает инициативу:

“Извини, что столько ною”.

“Всё в порядке.”, — отзывается Л. тут же. — “Просто я не знаю, что ответить. Но я правда не хочу, чтобы ты устала. Тебе бы отдыхать побольше.”.

“Ну, все мои одногруппницы успешно работают в аптеках, а я только и делаю, что сижу на шее у своей маман-училки. Нехорошо ведь тоже. Да и деньги всегда нужны, только если не в лесу живёшь и не нуждаешься даже в оплате мобильной связи”.

После непродолжительной паузы, Л. печатает:

“Я бы хотел уехать жить в тайгу и больше никогда ни с кем не общаться.”.

“Даже со мной?”, — скорее в шутку спрашивает Саша снова. — “А посты мне кто писать будет, а?”.

“Ты можешь найти соигроков гораздо лучше меня. С тобой все хотят играть.”.

“Мне нравятся твои посты”.

“Решительно не понимаю, почему ты со мной играешь.”.

Саша вздыхает тяжело, крепко зажмуривается, отгоняя боль в глазах, и принимается печатать простыню:

“Если бы я хотела играть не с тобой, а с кем-то другим, то я бы не играла с тобой, запомни это, пожалуйста. Мне очень нравятся твои посты. Они атмосферные настолько, что я по сути ныряю в них и перестаю видеть мир вокруг: он настолько блеклый, что не идёт ни в какое сравнение с твоими постами. Твои герои живые и подвижные, очень человечные, и я им верю. Мне нравится, как ты разбираешься в человеческой психологии, и сколько внимания уделяешь рефлексии своих героев. Она выглядит всегда уместно. А особенно я люблю твои описания природы. Прямо видно, что ты сам часто гуляешь по лесу и можешь отменно передать, какой он есть на самом деле, как живёт своей жизнью вдали от человека. У тебя явно талант. Такое многого стоит. Не обижай себя, пожалуйста, потому что таким образом ты подвергаешь сомнению не только себя, но и меня. Да и у тебя кроме меня соигроков много. Люди не тратят время на то, что им не нравится. Дропнули бы всё и нормас”.

Л. читает сообщение тут же, но ничего не отвечает.

Только потом, около двух ночи по пермскому, Саша получает короткое сообщение:

“Спасибо тебе. И спокойной ночи.”.

Это — первый раз, когда Л. желает ей спокойной ночи.

Саша полночи лежит без сна: под утро начинает щипать глаза, и она прикрывает их всего на пять минут — только чтобы очнуться спустя двенадцать часов в холодном поту.

 

***

В выходные с псом гуляет мать, так что Саша может себе позволить поваляться в кровати. Голова глухо болит, мозг будто царапает изнутри лезвием, и три таблетки парацетамола уже не помогают: боль отступает только на четвёртой, да и то от каждого неловкого движения разгорается лишь сильнее. Саша скрипит зубами, но, в конце концов, принуждает себя подняться и перекатить своё тело за рабочий стол: надо бы посмотреть, что там по домашкам, но решительно никаких сил в себе она не находит, а потому продолжает лежать, прикрыв глаза и стараясь лишний раз не двигать головой. Если застыть в одном положении, то жить вполне можно.

Вот только она всё равно покашивается на телефон, лежащий рядом, на низкой тумбочке — это короткое движение удаётся болью столь мучительной, что Саша с трудом сдерживает мучительный стон и слёзы. Всё равно бы её никто сейчас не услышал, но привычка не плакать, не смеяться, не кричать, не показывать любых чувств куда сильнее всего на свете.

Терпеть. Просто терпеть.

Старый смартфон с битым экраном, пошедшим мелкой белой крошкой по углам, мигает: есть новые уведомления; Саша, сжав зубы, подтаскивает его к себе и зажигает экран. Телега, вк, почта, обновления, смс от мтс — большинство чатов она отмечает прочитанными, не читая на самом деле, а после — вперивает пустой взгляд в диалоги вк. Какие-то неожиданно бурные обсуждения в чатике универской группы она пролистывает без особого интереса; ещё пачку чатов маркирует прочитанными, снова не открывая: явно ничего интересного; подруга молчаливо скинула пару мемов — Саша ответила ей таким же мемом; и, наконец, сообщение от Л.

Увидев его, она невольно улыбается.

“Доброе утро! Как дела? Ты хорошо спала?”.

“Терпимо, — печатает, едва переставляя пальцами, Саша. — Голова немного болит, а так ничего страшного. Ты как?”.

Л. оказывается в сети и тут же отвечает:

“У тебя мигрени?”.

“Не знаю. Я не ходила ко врачу. Вроде мигрень можно диагностировать только во время приступа, а когда у меня болит голова, мне немного не до того”.

“Так сходить надо.”.

“Когда-нибудь схожу) Так как ты сам?”.

“Нормально. Так как спалось?”.

“Сойдёт”.

“Кошмары?”.

“Нет, у меня почти не бывает снов. Иногда только снятся сюжетные кошмары, но я их все хорошо знаю и они всегда повторяются”.

“Почему?”.

“Не представляю. Прости, очень странный вопрос, и я не знаю, как на него ответить. А тебе часто что-нибудь снится?”.

“В основном то, как я падаю в пропасть, но не могу никак взлететь, потому за спиной нет крыльев. Ничего хорошего, в общем.”.

“Тебя пугают такие сны?”.

“Нет. Я уже привык. Ты точно в порядке?”.

Саша устало вздыхает — закатила бы глаза, но знает, как мучительно больно это будет. Она могла бы ему рассказать, как страшно у неё болит голова, как она устала работать, как задолбалась от университета, как не видит смысла в своём образовании, потому что никому буквально не нужно сидеть пять лет в университете, чтобы потом до самой старости продавать в аптеке на первом этаже замшелого дома, обшитого треснувшими бетонными квадратными плитами, презервативы, бояру да небольшие пакетики для местных наркоманов, заранее заготовленные, чтобы не пришлось бегать по всей аптеке в поисках жгутов, правильного размера игл, влажных салфеток и шприцев нужного объёма. Саша никогда не спорила с тем, что, безусловно, все профессии нужны, кто-то должен спокойно работать на обычной, ничем не примечательной работе, но это ведь не то, о чём она мечтала, когда поступала, чего хотела, на что способна.

Саша до сих пор помнит, что, когда только подавала документы на своё направление, на фармацию, мечтала, что однажды будет разрабатывать лекарства. Может, не разработает, не спасёт человечество от рака, не сделает ничего великого, а только самую малость вложится в разработку чего-то обыденного, очередного me-too в разработанном мерком и байером классе, но всё-таки.

Саша до сих пор помнит, каково это — стоять за прилавком, терпеть мат и ругань, выносить особо буйных, молчать в ответ на оскорбления, не замечать наркоманов, не смотреть на уродство жизни, на несчастных алкоголиков, спившихся асептолином настолько, что уже не понимают, где они находятся — только и способны, что бросить на прилавок грязные монеты, на каких едва видно чеканку, сесть под прилавок и, мыча, раскачиваясь. В себя такие приходили только тогда, когда Саша доставала заветную стеклянную бутылочку, и стоило той коснуться такого же стеклянного прилавка, как они поднимались, поднимались с огромным трудом, слепо, но безошибочно хватали бутылочку и, шатаясь, уходили, то и дело пытаясь снова присесть.

Саша до сих пор помнит запах, помнит, как отмывала руки после таких монет, помнит, как ей было стыдно отмывать руки в крохотном уборной. Она никогда не плакала, но бесконечно стыдилась, как будто все эти люди — какие-то нелюди, как будто она, как и все эти людоеды, говорит, мол, алкаши — опустившиеся животные, звери, но никак не больные люди, которым нужно лечение, которого ещё не существует толком.

Глаза щиплет, губы дрожат — Саша давит пальцами на глазные яблоки, пытаясь успокоиться, но получается откровенно плохо. Вот когда люди спрашивают, как дела, что они хотят услышать? Дежурное “всё ок, а ты как?”, в ответ на которое последует идентичный ответ? Что, в Америке живём, что ли, чтобы на такие вопросы отвечать улыбкой или кивком головы, а потом идти дальше по своим делам, будто ничего и не бывало?

А может, Саша просто слишком нежная и всё не так воспринимает.

“Что-то ты долго молчишь. Я тебя не обидел?”.

“Я просто не хочу об этом говорить, честно. Там много всего наложилось, и я не хочу, чтобы ты выслушивал моё бесконечное нытьё, потому что ныть я и в самом деле могу бесконечно, если меня не остановить вовремя”.

“А может, я не против выслушать тебя? И это не нытьё. Это — твои чувства. Ты имеешь право на их выражение.”.

Саша хмыкает. Ну да, конечно.

“Когда-нибудь обязательно поделюсь”.

“Я всегда тут.”.

“Просто… ну, у нас в семье всё не очень хорошо. Да и с деньгами туго: у меня с деньгами, так ещё и ноут скоро сломается, похоже. Точнее, он уже сломался: у него немного отошёл экран, и его нельзя сгибать, да и работает только в определённом положении. Так, обычные бытовые проблемы, но мне прям плохо от них”.

“Мне очень жаль.”, — пишет Л. — “У тебя есть работа?”.

“Есть небольшая скорее подработка плюс стипендия”.

“Может, вторую найти?”.

“Я не уверена, что потяну, если честно, хотя понимаю, что надо бы себя по-хорошему заставить. Я думаю выйти на ночную смену в аптеке, у нас в доме как раз скоро должны открыть новую. Место там не очень удачное для торговли: людей мало, так что доплаты по продажам будут очень маленькие, если вообще будут, но зато спокойно и от дома близко”.

“В плане доплата за продажи?”.

“Ну, есть фиксированная часть, а есть — процент от продаж”.

“Не знал.”.

“Ты не работал в продажах?”.

“Не доводилось.”.

“А кем вообще работаешь?”.

“Я верстальщик.”.

“А по образованию кто?”.

“У меня нет вышки.”.

“Оу. А почему, если не секрет?”.

“Как-то не сложилось. Я после одиннадцатого пошёл работать, чтобы съехать от матери, и на этом всё закончилось.”.

“А сейчас поступать?”.

“А смысл?”.

“Не знаю. Вдруг ты сам хочешь?”.

“Ну, я не вижу смысла — только время тратить. Хотя у меня была как-то мечта — работать лесником, чтобы быть подальше от людей и лечить диких зверей. Но там, наверное, надо быть каким-нибудь биологом или типа того. Ни с кем не хочу общаться.”.

“Даже со мной?”.

“По тебе скучать немного буду.”.

“Может, постом тебя отвлечь?”.

Л. соглашается, а Саша принимается за работу над текстом. Ну, как работу: никакого толкового литературного образования у неё не было, нет и никогда не будет, поэтому пишет Саша всегда так, как на душу ложится, почти не думая и потом не редактируя. Не лучший подход, наверное; в идеале надо дать тексту полежать, потом перечитать его через время уже свежим, не замыленным взглядом, найти опечатки, убрать канцеляризмы, добавить красивостей, расписать то, что не написалось сразу, но игра требует скорости и момента. Пост — это то, что пишется здесь и сейчас; и, наверное, поэтому Саша никогда не сможет стать нормальной писательницей. Монотонно и долго работать, бесконечно править текст, согласовывать его с редактором, подрезать под требования издательства и читателя, менять темы, убирать лишние сцены, смягчать острые углы, переписывать, переписывать, переписывать до бесконечности, пока текст не станет сколько-нибудь терпимым, приемлемым и не приблизится на короткий шаг к обыденной посредственности, какую и читать станут разве что в автобусе, вперив в её желтоватые дешёвые страницы сонный взгляд и ничуть не думая о смысле написанного.

Пост получается, на взгляд Саши, не очень — какой-то зыбкий, растекающийся в пальцах, как мокрый песок, но Л. нравится, и это главное.

 

***

В выходные они с Л. засаживаются за спидпостинг.

Их персонажи опасно ходят по той грани, за которой начинается любовь; уже близкие, уже пережившие многое, уже открывающиеся друг другу, несмотря на страх и обстоятельства, они не могут помыслить жизнь друг без друга, и это кажется любовью. Ведь как всегда говорят? Я жить не могу без тебя, я без тебя умру, ты моя жизнь, ты смысл моего существования, без тебя весь мир — серый и злой; и Саша сама верит в то, что именно так и выглядит любовь, хотя по сути это — зависимость.

Генерал новой богини глядит на ту преданно и верно; глядит как на ту, какая дала смысл и суть бытия; видит в ней ту, какая спасёт не только весь мир, но и его собственный, мрачный, ничтожный и серый, в котором нет места ничему и никому, кроме неё и их дела, их цели, их мечты. 

Он глядит на неё в восхищении, в восторге, в дикой любви, о которой не может сказать; и она сама смотрит на него с надеждой. Дав ей возможность чувствовать себя живой вновь, он ещё не знает, что рядом с ним и небо становится выше, и дышать становится проще, и мир кажется не столь диким, враждебным, чужим.

Мысль летит под пальцами Саши быстрее, чем она успевает за неё схватиться, обдумать как следует и понять. И когда персонаж Л. вдруг целует её героиню, вспыхивает так, словно целуют её саму.

Саша старается отогнать это странное чувство, но не получается.

К двенадцати ночи у каждого — по четырнадцать новых постов, а к трём утра они закрывают эпизод и начинают следующий.

“Жаль, что не дают толком сюжеток”, — пишет Саша.

“Ну, мы не нравится амс. Им вообще не очень нравятся злодеи, и прошлую такую компанию, насколько я видел, выпнули. Да и особо сюжетно активные игроки тут тоже никому не упирались, на самом деле: все в основном сидят по своим песочницам и играют романы, если вчитаешься в чужие игры. Или устраивают себе локальное днд, не тревожа гейм-мастеров.”

А ведь он прав.

“Я об этом не задумывалась…”.

“Предыдущая Цеза тоже сыграла роман со своим полководцем, кстати, и её затравили за это в диске. Тебя там тоже обсасывают, кстати.”.

“Вот поэтому я не сижу в форумной диске”.

“Хех. И правильно.”.

Тёмная сторона Саши берёт вверх, когда она спрашивает:

“А покидаешь мне скрины?”.

“Зачем?”.

“Я хочу знать, кто меня засирает, чтобы не общаться с этими людьми”.

“Я могу просто написать тебе список. Тебе совсем не обязательно читать всё эту грязь. Там правда очень и очень сильно противно и душно. Могу сказать, что с этими людьми ты точно не контактируешь в рамках ролочки, иначе я бы правда тебе сказал, чтобы ты была с ними осторожна.”.

“Спасибо”.

“За что ты благодаришь?”.

“За беспокойство. Это многого стоит”.

“У тебя не так много людей, которые о тебе волнуются? Это странно.”.

“На самом деле, я не думаю, что у меня есть друзья. Типа, что такое друзья? Как определить, что человек тебе друг? Если вы иногда общаетесь в рамках определённой социальной роли и вам не противно друг от друга? Когда ты можешь сорваться ради этого человека в ночь и поехать хоть в другой город, потому что надо помочь и потому что этот человек важнее всего? Когда просто есть о чём поговорить и можно раз в три недели встретиться где-нибудь, погулять, поболтать, обсудить последние новости? Я правда не понимаю, как понять, кто друг. У меня никогда не было такого, чтобы я срывалась в другой город на последней электричке, чтобы кому-то помочь, потому что у меня банально нет денег. Это значит, что я плохой друг? А являются ли подругами одногруппницы, с которыми я до ковида сидела на одном ряду и с которыми можно приятно поболтать, которые не противные и не обсуждают тебя за спиной? Не слишком ли это низкая планка для дружбы?”.

Л. опять долго молчит, а у Саши мелко подрагивают пальцы, когда она снова принимается печатать, печатать и печатать, ничем не ограничивая этот бурный поток сознания, прущий вперёд здравого смысла:

“А после университета что будет? Останутся ли все эти люди потом со мной? Дружба вообще может быть временным явлением, насколько временной она может быть? Можно ли дружить всего год или четыре, но при этом контактировать только при определённых условиях? Можно ли сказать, что ты дружишь с человеком, который замечает тебя только в университете, но ничего не пишет тебе, стоит только начаться удалёнке, потому что у него есть другие приоритеты, есть соседи по общаге, вообще есть, с кем поболтать и быстро удовлетворить свои потребности? Да и, опять-таки, а что дальше? Университет закончится, закончится основной объединитель, и кончится дружба? Так разве дружба зависит от одного внешнего обстоятельства? Если честно, мне правда страшно думать о том, сколько связей я потеряю, как только закончится университет. Я же больше ни с кем не общаюсь особенно, кроме тебя и двух одногруппниц. Но у нас буквально больше нет общих интересов. Я не умею разговаривать с людьми. Мне кажется, со мной что-то не так. Я уже прямо вижу, как открепляю вк диалоги с ними, и они медленно спускаются всё ниже и ниже, ниже и ниже, потому что я буду занята на работе, они будут заняты на работе, в выходные мы будем отдыхать от людей и от работы, настраиваться на людей и на работу, а потом в понедельник снова выходить на работу, и так до конца дней, и правда не будет сил, просто чтобы собраться и куда-то выйти из-под одеяла, и вообще кто-то может уехать в другой город, и связь на этом прекратится. Я не хочу об этом думать, но я постоянно об этом думаю и не могу остановиться. Эти мысли преследуют меня. Я не могу так. Я знаю, что это странно и глупо, но ничего не могу с собой поделать”.

Л. молчит, и Саша припечатывает:

“Прости, что столько ною”.

Л. отвечает тут же:

“Ты не ноешь. Мне важно, что ты поделилась своими чувствами. Спасибо. Я правда хочу знать и понимать, что с тобой происходит.”.

И продолжает печатать:

“Я не умею утешать и успокаивать, за что очень извиняюсь. Я вижу, что тебе нужна поддержка, но я не знаю, что написать, потому что сам никогда не был в такой ситуации и не представляю, что ты чувствуешь. Хотя могу попытаться. Просто… я лично уже как-то привык быть один. У меня нет друзей. И с семьёй тоже не общаюсь, но там совсем другая тема. Так что… если скажешь, что я могу для тебя сделать, то я буду рад помочь. По крайней мере, могу сказать, что ты не одна и я рядом, если тебе станет от этого легче.”.

Почему-то она улыбается, пусть точки и режут глаза.

“Спасибо”, — выводит Саша. — “И снова прости за нытьё. Твоя поддержка много для меня значит”.

“Это не нытьё.”.

“И всё-таки нытьё, увы. Я считаю именно так”.

“А я так не думаю. Не спорь, пожалуйста.”.

“Слушай, а в каком ты городе живёшь? Может, попробуем как-нибудь встретиться?”.

“Не в твоём. Я из Новосибирска.”.

“Всегда хотела съездить в Сибирь”.

“Зачем? Тут холодно.”.

“Но красиво!”.

“Думаю, в Перми тоже вполне красиво.”.

“Даже очень!”.

“Хотел бы я приехать к тебе.”.

Саша мучительно краснеет и даже закрывает щёки ладонями, как будто кто-то мог увидеть её сейчас, в ночи, за неровно мерцающим экраном ноутбука и под резким светом ядовитой настольной лампы.

С тех пор спидпостят они каждые выходные.

 

***

Ну, вы знаете, как это бывает — непременно появится человек, который раздражает вас всем своим существом. Вы наблюдаете за ним поначалу со стороны, скрипите зубами, делаете во все чаты таких же молчаливых наблюдателей вбросы, развиваете агрессию за чужой спиной, преисполненные злобой сами, а потом вдруг решаете, что свои нервы дороже, когда конфликт стремительно летит вперёд вашего желания, набирает обороты, обрастает острейшими лезвиями и затягивает всё больше и больше людей, неизбежно занимающих сторону своих друзьяшек — или просто того, чей аватар симпатичнее и чьи посты лучше. Или чей персонаж больше нравится, ведь, как известно, игрок равняется персонажу, и никак иначе, так что все, кто отыгрывает маньяков-каннибалов, на самом деле убивают и едят людей, если вы вдруг не знали. 

Проснувшись одним утром, Саша сообщает на форуме о своём уходе и тут же выходит: сердце бешено стучит, всё кажется ей ошибкой, персонажи и истории погибают где-то в груди, сворачиваются туго комками и медленно исчезают навсегда. О них не вспомнят, о них не расскажут, и Саше становится так грустно, что она позволяет себе тихо всхлипнуть. Сердце так и стучит в груди, болезненно и удушливо.

В углу экрана мелькает уведомление.

“Эй, что случилось? Ты куда? А наши игры?”.

Пальцы мелко трясутся, пока Саша набирает сообщение:

“Ну, ты понимаешь. Я как бы попыталась, но я не могу уже спокойно заходить на форум. К тому же, она ещё и админка… Это может кончиться чем-то очень нехорошим, так что я решила, что надо бежать, пока не стало хуже. Я и так вижу, к чему идёт наша сюжетка. И я вижу, насколько резко отличается её отношение ко мне от отношения к другим игрокам. Инфа сотка: это потому, что я играю злодея. Ролевики частенько переносят персонажа на самого игрока”.

Человек по ту сторону экрана долго молчит — и что-то вдумчиво печатает. Строчка снова исчезает, снова появляется, снова исчезает, и Саша успевает вбросить ещё одно сообщение:

“Мне очень жаль наш эпизод, и я дико извиняюсь за то, что ушла так, без предупреждения, но я правда не могу иначе”.

Она перечитывает написанное и понимает, насколько глупо это всё звучит.

Ответное сообщение оказалось на удивление коротким: “Я надеюсь, что тебе так станет легче. Это главное. Надумаешь вернуться — пиши, продолжим игру”.

Общаться они постепенно перестают: оказывается, что не о чем. Саша, откровенно говоря, долго не может признать этот простой и незамысловатый факт: когда людей объединяет одно общее хобби, скорее всего, никаких стабильных взаимоотношений вне одной микроскопической темы построить не удастся. Всё то, на что она сама жаловалась; всё то, чего она боялась, случилось: диалог с Л. медленно падал и падал вниз, каждый день приходили сообщения из множества чатов, которые она отмечала прочитанными, даже не открывая, и от людей, которым что-то нужно было. Первые несколько недель она ищет глазами диалог с Л., открывает его, перечитывает и перечитывает их обсуждения, их микротексты, их полуночные разговоры, их странные откровения, но не может заставить себя написать — честно ждёт, что он напишет первым. Что что-нибудь понадобится. Что захочется снова поговорить. Что все эти беседы вообще что-то для него значат.

В какой-то момент Саша перестаёт ждать: реальная жизнь затягивает её сильнее, чем любой эскапизм, и нещадно бьёт по голове увольнением. Взрослая жизнь несправедлива: чтобы не потерять работу, надо работать; чтобы было деньги жить, надо работать; чтобы как-то перекатываться из сегодня в завтра, надо работать; чтобы иметь право считать себя настоящей взрослой и вообще полноценным человеком, надо работать. 

Работа, работа, работа — ничто иное, кажется, не способно определить человека в двадцать первом веке. Когда знакомишься с кем-то, первым делом спрашиваешь, чем человек занимается, но когда ты на самом деле хочешь узнать, что этот человек вышивает? Или варит чудесное вишнёвое варенье? Или жарит невероятные оладьи из гигантских кабачков, которые вываливают каждое лето многочисленные родственники, друзья и знакомые? Когда хотят узнать, чем человек занимает короткий момент досуга, едва уловимую секунду между окончанием работы и сном, когда можно вперить стеклянный взгляд в телевизор и сожрать очередной непритязательный сериал, который не заставит твой мозг безумно болеть?

Работа, работа, работа.

Саша старается отвлечься, и у неё это получается. Пусть и хочется нырнуть с головой в выдуманный мир, где нет реальной жизни, где нет работы, где нет сессии, экзаменов, зачётов, бесконечно уставших преподавателей, бюрократии, бумажек, отчётности, курсачей, вонючих автобусных остановок, ржавых скрипучих трамваев, разломанного асфальта, палящего по-настоящему солнца, от которого покрываешься только липким потом, злых людей с холодными глазами.

Саша работает.

Саша учится.

Саша определяет себя как взрослую функциональную особь, а какими усилиями ей удаётся функционировать, никого волновать не должно. Кого-либо вообще редко волнуют люди вокруг себя. И Саша, в самом деле, тоже редко думает об окружающих. Они кажутся ей статичными, плоскими и картонными, как будто НПСами красочной фентезийной компьютерной игры, которые нужны только для того, чтобы создавать видимость реальности. Может, и все, кого сама Саша видит, тоже просто рендерятся матрицей и поддерживают симулякр? Приходится порезать внутренние стороны бёдер, чтобы успокоиться, чтобы не думать о том, что всё вокруг, в сущности, может оказаться ничтожной выдумкой и строками программного кода и терабайтами текстур. Иногда лучше не знать, не думать, не понимать.

Правда, всё кончилось, что ли?..

 

***

В конце концов, Саша приходит к неизбежному — пишет админке о своём желании вернуться и намерении проговорить предыдущие проблемы, чтобы больше таких не возникало. Не то чтобы ей всерьёз кажется, что прямо-таки резко станет лучше, что обойдётся без полных пустого драматизма конфликтов, что всё будет хорошо — нет, в пресловутое, общее “хорошо” Саша не верит принципиально. В её взгляде на мир всё плохо и будет ещё хуже — и не было такого дня, месяца или года, или даже исторического периода, чтобы убеждение её подводило.

На роль Цезы её готовы взять и закономерно берут: так уж вышло, что взять больше некому, люди любят играть чистых и светлых героев в основной своей массе или отыгрывать жертв кровавого злодея, но никак не браться за этих самых злодеев. Зато все очень любят переносить героя на его игрока, ведь это именно так и работает: если играешь убийцу, то ты убийца, а если играешь лесного волка, то ты наверняка волк, а если берёшься за роль страдающего параноидной шизофренией человека, то наверняка тебе самому припечатали на днях точно такой же диагноз. На ролевых всегда так, всегда размывается грань между настоящим и выдуманным, и Саша сама постоянно попадает в эту ловушку, даже когда старается держать себя в руках.

Ну, он же играет мерзкого психопата — в жизни точно такой! Надо держаться подальше и, равняя живого человека по ту сторону экрана на его текстовый облик, относиться соответственно.

Договориться получается на приемлемых условиях — в частности, на сравнительно адекватного и индифферентного гейм-мастера, который поведёт сюжетку “злодейской ставки”. Л. пишет ей тут же, стоит только снова зайти на старый профиль, и сам ожидаемо возвращается на роль. Собраться в полном составе получается не сразу, да и кто-то отпадывает окончательно, но снова вес “злодеи” набирают стремительно.

 

***

Утром ей приходит письмо от оргкомитета зимней научной школы, на которую подавалась ещё в конце октября. Саша, на самом деле, и думать уже про неё забыла: всегда находились дела поважнее, да и не верила, что сможет пройти. Никогда не проходила, никогда не была достаточно хороша, никогда не соответствовала минимальным требованиям: брали всегда других, тех, у которых уже полно опыта, которым в сущности уже не нужна короткая учёба в универской лабе, которые уже годами работают в лабе у себя на кафедре, но никогда не её.

Открыв письмо и пробежав по нему взглядом, Саша сначала не верит тому, что прочитала; перечитывает снова, но содержание не меняется.

Прошла. Прошла!

Надо сказать маме, но…

Саша переключается на вкладку с вк и печатает так, что клавиатура прогибается под ударами её пальцев:

“Слух, меня тут на научную школу в Новосибирский универ позвали. Не хочешь случайно встретиться? Я приеду шестнадцатого января, но вечером, там будет сложно. Потом самолёт у меня вечером двадцать третьего, а выехать из общаги надо будет утром двадцать второго. Мы там гостиницу мне сняли на сутки, так что, если будут силы, время и желание, то го погуляем”.

Л. читает сообщение практически моментально, но долго не отвечает. Сначала что-то печатает, потом прекращает, затем снова уверенно печатает: Саша пристально следит за тремя точками, но они вновь исчезают. Сердце пропускает удар каждый раз, и руки отчего-то тревожно трясутся, и Саша всякий раз заставляет себя отвести взгляд, не смотреть, но после неизбежно возвращается к маленькому треснувшему экрану смартфона — выжидает, как ненормальная.

Наконец, сообщение приходит:

“Обязательно! Прогуляемся?”.

“Так у вас холодно будет. Я смотрела, было прям плохо”.

“Минус сорок — вполне нормально. Я в такую погоду в осеннем пальто хожу, и ничего. Пройдёмся по центру, я тебе вокзал покажу и ещё что-нибудь. У нас довольно красиво, на самом деле. Но я бы, конечно, переехал куда-нибудь в Питер.”.

Саша усмехается, но беззлобно:

“Сраку себе не отморозь”.

“Твою отморожу.”.

“Нет, твою”.

“Твою.”.

Саша улыбается шире. Совершенно идиотские сообщения, совершенно одинаковые каждый раз, но эта рутина, эта стабильность настолько успокаивают её, что она никак не может оторваться, и пусть весь мир подождёт, пока она, лёжа на продавленном матрасе, который, по-хорошему, давным-давно пора сменить на нечто более презентабельное и не впивающееся пружиной в спину, если лечь хоть самую малость не так, как надо, чтобы пружина оказалась ровно под поясницей, до которой достать не может, печатает одни и те же сообщения, как и каждый день до этого.

“А почему именно Питер? Тебе там работу предложили?”, — прерывает Саша бездумный обмен сообщениями.

“Да просто нравится город.”.

Саша считает это странным, но ничего не говорит: её вроде не спрашивали. Слишком приземлённая, слишком циничная, слишком прагматичная, она всегда верила, что смысл в переезде есть только тогда, когда на почте уже лежит рабочий оффер или, в крайнем случае, есть возможность позволить себе учёбу. Собственно, в родной Перми она осталась потому, что те годы назад, когда надо было выбирать университет, у их семьи не было финансовой возможности банально купить билет на поезд, чтобы переехать в столицу; какая учёба, какая жизнь едва на две тысячи рублей? Не придумывай себе, вон, заработала на губернаторскую стипендию баллами ЕГЭ, с уральским коэффициентом она получается почти шесть тысяч — оставайся тут, зачем уезжать, если в Перми у тебя и квартира (мамина, конечно: ничего своего у Саши до сих пор нет и никогда не было, о чём ей не забывали периодически напоминать), где жить можно бесплатно (только отдавай матери стипендию, потому что жить не на что), и стипендия приличная (ну, для тебя, конечно, её всё равно не будет — на проезд оставь и нормально). Забавно, как место рождения влияет на всю жизнь человека: родись в Москве, пойди в простейшую общеобразовательную школу, у которой всё равно каким-то чудом окажутся коллаборации с биоинформатической лабораторией, и напиши свою первую статью в девятом классе.

А ещё Саше категорически не нравится Питер, но об этом её не спрашивали. Болезненные тощие улочки, роскошные домы, пахнущие кислой капустой и тухлой рыбой подворотни, низкое серое небо, грязные мостовые, вечные чайки, мусорные баки прямо на проезжей части, старые шумные вагоны метро, кричащий машинами и людьми Невский проспект, совершенно не пригодный, по сути своей, для пешеходов. Питер вообще как-то агрессивно относится к пешеходам, как кажется Саше, но её никто не спрашивает, а потому — она не высказывается.

“А ты бы сама где хотела жить?”, — спрашивает через молчание Л.

“Там, где будет работа”, — только и отвечает Саша. — “Но, скорее всего, останусь в Перми и попробую тут что-нибудь найти, от чего мне не будет хотеться умереть. Но если вдруг предложат релокацию и помощь с ней в другой город, то поеду туда, где будет работа. Может, в аптеку устроюсь и всё”.

“Умирать не надо, пожалуйста.”.

Умереть Саше хочется от этих постоянных точек в конце сообщений.

“Я постараюсь”.

“Ты не болеешь?”.

“Да нет вроде”.

“Точно?”.

“Точно”.

“Ты была у врача?”.

“Нет”.

“Как тогда можешь быть уверена?”.

“Ну, у меня же ничего не болит сейчас”.

“Лучше сходи проверься.”.

“У меня нет времени. Если бы было, я бы с удовольствием ходила по врачам и вообще прошла диспансеризацию. Но иногда мне кажется, что некоторые штуки сделаны только для безработных, и я совсем не про биржу труда”.

“А после учёбы?”.

“После учёбы я работаю”.

“До?”.

“У меня пары в восемь утра”.

“Может, в выходные?”.

“В выходные мне есть, чем заняться”, — раздражённо выбивает Саша. — “В выходные я лучше посплю. Это лучше, чем толкаться в ковиднике. Пожалуйста, если бы я хотела совета, я бы попросила о совете”.

 

***

Школа прошла отлично.

Надо сказать, Саша никогда не видела такого количества ламинаров в одном помещении — аж шесть штук; в их скромной универской лабе на биофаке, где проходили практики по микробиологии, был один ламинар на пятнадцать человек, половину группы, и работали они в нём по очереди: приходилось ждать, когда одногруппник неаккуратно раскапает планшетку, заруинит свой ряд и примется переделывать заново, потому что что-то, видимо, мешало просчитать заранее, в каких количествах надо добавлять среду, а после — антибиотик, чтобы получить правильные разведения и вменяемый результат. В итоге большую часть субботы вся группа проводила в ожидании и написании очередного примитивного теста по пройденной теме: Саша всегда писала быстрее всех и изнывала от скуки дольше всех. Только потом додумалась, что стоило бы работать чуть медленнее, но микробиология успела закончиться к тому моменту, когда до неё дошло.

Преподавательница тогда ещё сказала, что будет ждать, если вдруг Саша решит сменить область работы на микробиологи: было на тот момент у них в санитарно-гигиенической лаборатории вакантное место для лаборанта — покапать всякое в стерильном ламинаре три раза в неделю после пар за небольшую денежку. Наверное, надо было согласиться. Получила бы стабильную работу, стабильную зарплату и отчисления в пенсионный фонд, а там, глядишь, доросла бы со временем до какого-нибудь старшего научного сотрудника, а ближе к сединам села бы в кресло завлаба, окончательно перестав раскапывать планшетки и забыв, каково это — держать в руке дозатор, и командовала бы парой-тройкой забитых жизнью выпускников биофака, смутно осознающих, что в своей жизни они свернули куда-то не туда.

Порой Саше казалось, что вся её жизнь состояла из упущенных возможностей.

Как бы то ни было, но новосибирские лаборатории и правда впечатляли: просторные, оборудованные, роскошные — жаль, что не вышло поступить сюда. Зимний студенческий городок, стеклянные корпуса, лес кругом — за время научной школы Саша прониклась этим духом настолько, что подумывала податься в аспирантуру, но реальность, конечно, поумерила её пыл. Вернее даже, не оставила от него и крохотного тлеющего уголька.

В последний день в расписании не стоит никаких мероприятий — разве что можно сходить в столовую позавтракать, а после, до двенадцати часов, освободить комнату общежития. Ни с кем не познакомившись, слишком забитая, чтобы говорить с незнакомцами словами через рот, Саша обнаруживает, что и прощаться ей не с кем. Надо было тогда согласиться сходить в бар, потусить с народом, себя показать, людей посмотреть — за нетворкингом ведь ездят по большей части, а не за знаниями и практическими навыками. Знания и навыки — они из родной альма-матер идут, а такие развлекушки — это так, чисто потусоваться. Но на тот момент Саша этого не понимала.

Пустая комната давит со всех сторон: Саша поскорее закрывает чемодан и выкатывает его в длинный тонкий коридор, уже пустой. Она уезжает одна из последних: большинство, видимо, решило уехать ещё вчера, да и поселили её как-то в отдалении, так ещё и потенциальная соседка так и не приехала на школу.

Саша вызывает лифт. Спускается. Отдаёт ключи. Выдавливает из себя улыбку. Вызывает себе яндекс-такси до центра. Сумма получается большая, но это — та трата, которую она может себе позволить, отложив немного денег с зарплаты, чтобы не пришлось таскаться с вещами в общественном транспорте при минус сорока градусах; впрочем, несмотря на холод, подождать она решает снаружи: таксист приезжает неожиданно быстро, пусть академгородок и стоит на отшибе, как отдельное царство науки и просвещения. Корпуса университета остаются позади — теперь только заснеженный лес стоит кругом, молчаливо качается и скрипит на тихом морозном ветру. Саша кутается в шерстяной шарф: даже в машине ей холодно. Какая прогулка? О чём Л. вообще говорил?

Новосибирск оказывается странно-серым городом с тонкими запутанными улочками, пересекающимися друг с другом под странными углами; Обь — густо дымится сизым паром, клубящимся над её тёмно-синими водами, не схваченными льдом. Даже Кама зимой обыкновенно застывает полностью, пусть и в Перми настолько низкие температуры — сравнительная редкость, а Обь — упрямится. Высокие неказистые здания обступают со всех сторон, нависают, и Саша честно старается на них не смотреть. Странный город — совсем не похож на геометрически выверенную Пермь, степенно спускающуюся улицами к воде.

Машина заезжает во двор. С таксистом она расплачивается переводом по карте, едва попадая замёрзшими пальцами по экрану.

Л. должен ждать её у небольшого отеля, где Саша сняла номер на одну ночь. Она не представляет толком, кого увидит, но отчего-то совсем не удивляется, когда замечает единственного, кто стоит снаружи. И правда, в чёрном осеннем пальто нараспашку, в чёрных джинсах, в чёрной тонкой рубашке, с копной длинных кудрявых волос, небрежно зачёсанных набок.

Перед ней стоит девушка — очевидная девушка.

Впрочем, это не мешает Саше пригласить Л. в свой номер.

Впрочем, оттуда они и не выходят до утра.

 

***

Саша не любит Л., на самом деле, но на тот момент ей кажется, что да. Её сердце безумно, бешено, неистово стучит в груди, и её ладони нервически липко потеют, и в животе скручивается странный тяжёлый узел, и смотреть на него ей хочется больше всего, и разговарить всё время — только с ним, и улыбку у неё вызывает только он. Разве это — не любовь? Почему бы не вступить в отношения с человеком, который тебе нравится? Может быть, потом всё сложится. Потом влюбишься по-настоящему, пусть Саша и смутно представляет, как отделить в этом вопросе настоящее от ненастоящего.

Саша, на самом деле, никогда не была в отношениях, в отличие от Л. Он рассказывает о прошлом неохотно, но Саша не настаивает, ведь это неэтично — переступать границы человека и принуждать его к разговору. Она уверена, что он сам всё расскажет, когда созреет, ведь он обещал, что постарается и напишет ей потом. Саша плохо осознаёт, что вообще такое любовь, если не то, что пишут в книгах и снимают в фильмах.

На страницах и на экране почти всегда всё красиво. Ну, только Джейме бросил Бриенну, но все мы знаем, что никакой любви между ними никогда не было и быть не могло и что Джейме всегда любил исключительно Серсею, но не того, кто не она. Ну, Ромео и Джульетта умерли, но ведь это глухое средневековье, там всегда все умирали в таком возрасте, и вообще Шекспир всё утрировал, потому что таковы правила драматургии, потому что без нагнанной сложности не получится показать экзистенциальный конфликт между личным счастьем и ответственностью перед семьёй. Это только в те времена такое могло быть возможно — в двадцать первом-то веке, как покончить с собой, как отравиться, когда что-то идёт не так?

Впрочем, Саша-то как раз и понимает, как такое возможно.

Она никому не рассказывает про Л. — только упоминает лучшей подруге, что начала встречаться с “мальчиком”, но не пишет, что Л. — трансгендер. Никто её не поймёт. Станут осуждать, ведь для людей такие отношения — то же самое, что и лесбийство. Саша честно пытается найти разницу, но получается у неё скверно: в итоге она старательно давит все “неправильные” мысли и старается воспринимать себя гетеро. Или, по крайней мере, би.

Саша не думает, зачем ей эти отношения, зачем она вступает в эти отношения, зачем она прибирает к рукам этого человека: сейчас, в моменте, ей кажется, что это — единственно верное и совершенно правильное решение, даже если она не может сказать, что влюблена, даже если это странно — утверждать, что влюбилась с первого взгляда, потому что она никогда не верила в любовь с первого взгляда и считала, что за этим лежит какой-то сложный физиолого-биохимико-эволюционный процесс, который позволяет быстро выцепить оптимального партнёра и попробовать завести с ним жизнеспособное потомство. Только вот в её случае такое объяснение плохо работало, равно как и не шибко стандартно сработала сашина генетика когда-то давно, ещё при слиянии родительских гамет.

Думать об этом не хочется.

Сашу бросает то в жар, то в холод; щёки краснеют сами собой, стоило ей лишь подумать об Л., и она пишет ему глупое:

“Что, у меня теперь есть бойфренд?”.

“Хех. Да.”.

Глупость, глупость, сущая глупость, какая же она глупая. Зачем пишет такие глупые вещи, если всё и так очевидно?

Он что-то печатает. Она — тоже.

“Я бы хотела о кое-чём попросить”.

“Слушаю.”.

“Давай проговаривать все проблемы словами через рот? Ну, если что-то не устраивает, то как бы говорить сразу, чтобы не доводить до конфликта”.

“Вот я только начал это печатать.”.

“Тогда слушаю тебя!”.

“В общем-то, я хотел написать то же самое. Если я сделаю что-то не так, или тебе будет некомфортно, или что-то случится, или тебе захочется что-то обсудить, или будут какие-то проблемы, то говори, пожалуйста, сразу. Я знаю очень много людей, чьи отношения развалились из-за того, что обе стороны не умели разговаривать. терпели какие-то, как им казалось, мелочи, и все эти мелочи копились, и потом всплывали при каждом конфликте. В итоге вместо одного маленького и не очень болезненного обсуждения выходит мучительный ком из криков, недопониманий, взаимных обид и злости. Я бы не хотел, чтобы наши отношения кончились так же. Поэтому я очень прошу, чтобы ты не молчала. Главное — это не молчать. Говори о своих чувствах и переживаниях. Говори о том, что тебя волнует в наших отношениях. Для меня, для тебя и в целом для нас это важно.”.

“Я хочу попросить тебя о том же”.

“Нет.”.

Саша ещё раз перечитывает сообщение.

“Как это — нет? Почему?”.

“Я этого не заслуживаю.”.

“Что?”.

Ничего другого Саша особенно написать и не может, растерявшись.

“Ну вот не заслуживаю.”.

“То есть, ты будешь молчать и копить злость из-за того, что я причиняю тебе боль, чтобы потом на мне сорваться?”.

Саша возмущена.

Саша злится.

Л. долго печатает, часто останавливается, снова печатает, снова останавливается.

“Потому что.”, — только и может исторгнуть из себя он.

Саша не находится с ответом и замолкает.

 

***

Чем больше времени проходит, тем сильнее воспоминания о Новосибирске кажутся сном, нереальностью, и ей всё навязчивее кажется, что Л. никогда не существовал и не существует вовсе: попытавшись вспомнить, как он выглядит, как звучит его голос, как он улыбается, она понимает, что не может. Впрочем, такое часто встречает, такое происходит постоянно, когда общаешься с кем-то в интернете, когда не виделись никогда или встретились мельком на пару часов прогулки: люди будто перестают существовать, будто становятся выдумками, будто они есть только в виртуальном пространстве и являются простым текстом на экране, безмолвным, немым, бесшумным. Саша, в общем-то, живёт в интернете: в реальном мире ей нашлось как-то неожиданно мало места, как-то не отыскался человек, который бы искренне ей заинтересовался, который бы не стал причинять боль.

Саша смутно помнит школу: эти воспоминания покрыты толстым слоем пыли, похожи на мутное старое зеркало, сквозь блеклый туман какого не рассмотришь и своего лица; она и сама старается не тревожить этот слой эонов времени лишний раз. Как будто если отлежится, если не трогать, если не вспоминать, то однажды окончательно забудешь всё, через что пришлось пройти.

Если не вспоминать, то всё обратится в небыль, перестанет мучить по ночам и не давать уснуть, отлипнет от личности, и где-то там, наконец, поднимет голову здоровая Саша без проблем, которую не ломали годами.

Жаль, что это неправда.

Жаль, что сказать некому.

Саша сонно берёт телефон, щурится от яркого света и открывает диалог с Л., замерший на неприятной ноте, долго скроллит, едва разливая слипающиеся в один поток слова, но так и не решается ничего написать. Отношения в интернете — это и проще, и сложнее; это когда всегда можно закрыть диалог, выключить телефон и побыть немного в другом пространстве, свободном от конкретного человека, потому что он не дотянется своими пальцами, жаждущими печатать и печатать, злиться и злиться текстом сейчас, плеваться и плеваться желчью в твою сторону, потому что в твоей реальности, которая осязаемая, которая не поток программного кода, его не существует, а может, и вовсе нет для него тут места; это когда можно побыть немного кем-то другим, можно просто кинуть в чс, можно аккуратно послеживать за твиттером, оставаясь незамеченным, когда расстаться — очень легко, когда для этого нужна всего одно сообщение и одно действие.

И она хочет расстаться с Л., не понимая, какое будущее может быть у отношений, когда один из партнёров отказывается говорить. Но, может, она ещё сможет изменить человека, всего на год младше себя? Сможет показать, что всё может быть иначе, что есть люди, которым Л. важен и интересен, которым он важен, которые действительно волнуются за него?

Ей некомфортно и тревожно. Ей плохо и одиноко.

Даже написать некому.

“Я хочу расстаться”, — пишет она, но не отправляет.

Знаете, иногда в подростковом возрасте, когда возможности выразить иначе не было, некоторые подростки пишут предсмертные записки — Саша бы назвала такие эволюцией эпистолярного жанра, совсем как оформленные в виде смс или мессенджеров фанфики; когда изливаешь всю свою боль, пусть и в не самой здоровой форме, становится немного легче, и эту судорожную заметку на телефоне, написанную под покровом ночи и в слезах, аккуратно удаляешь, стараясь забыть, точно ничего и не бывало. И правда, становится легче; а сейчас похожее явление и вовсе стало частью психотерапии. Похожее, ну, только в тех случаях, когда хочешь умереть.

Саша замечает, что Л. в сети и тоже что-то печатает, но не придаёт этому должного значения — только гасит экран и пытается уснуть.

Наутро она узнаёт, что её бросили и заблокировали практически везде — остаётся только дискорд, и Саша пишет туда.

“Что случилось?”.

Сначала Л. ей не отвечает, но и не блокирует сразу. Только пишет:

“Чёрт, про него забыл.”.

“Ты не хочешь поговорить?”.

“Я хочу расстаться.”.

“Но почему? Что случилось?”.

Л. молчит, а Саша продолжает:

“Я бы хотела узнать, что случилось, если ты хочешь и можешь рассказать. Я понимаю, что некоторые решения принимаются единолично и не подлежат обсуждению, но всё-таки… Мне очень больно. И если можешь, расскажи, пожалуйста, что случилось”.

“Ничего.”.

“В каком плане?”.

“Ничего не случилось. Я просто хочу расстаться.”.

“Но почему?”.

“Надо было тебя и тут заблокировать.”.

“Ну, я планировала идти прямо в общий чат какой-нибудь и там тебя вылавливать, так что…”

“Бля.”.

“Да, так бывает”.

“Зачем я тебе?”.

“Ну вот нужен”.

“А за что ты меня любишь?”.

“Разве любят за что-то?”.

“Меня всегда любили за что-то.”.

“Хочешь об этом рассказать?”.

И снова — долгая пауза.

“Я помню, какие у меня были отношения с бывшей. Помню, как работал двадцать часов в день фрилансом и получал примерно нихуя, просто чтобы отдавать свою часть за съём. А она, когда приходила с работы, всегда жаловалась, что в квартире не убрано, грязно. И я ничего не приготовил, хотя работаю из дома, и это никакая не работа. И ей не нравилось, что её встречает человек с пустыми глазами, какой-то мёртвый, совершенно ей не радующийся. Она меня полюбила, когда у меня была маниакальная фаза и я казался очень общительным и нормальным экстравертом. Она любила мой образ, но не более того.”.

Саша отчего-то игнорирует, что Л. напрямую признаётся в манипуляции.

“Это очень тяжело читать, — пишет она. — И мне жаль, что с тобой подобное произошло. Ты имеешь полное право не доверять людям, но, мне кажется, когда вступаешь в новые отношения, нужно давать шанс другому человеку. Иначе в чём смысл?”.

“Я не знаю, в чём, и есть ли он вообще в наших отношениях.”.

“Почему ты так думаешь?”.

“Ты можешь приехать ко мне?”.

“Я очень хочу, но не могу позволить себе это финансово сейчас. Я могу попробовать накопить к лету”.

“Я хочу, чтобы ты была рядом. Можешь переехать ко мне, у меня есть, где жить.”.

“Я ещё не закончила университет”.

“Без высшего вполне можно жить.”.

“Я уже убила на это три года, и я хочу закончить. Бросать на середине пути тоже как-то не очень”.

“Ты даже не планируешь работать по специальности.”.

“И что?”.

“Зачем тогда вышка?”.

“Я планирую работать в рнд. Это не то же, что аптека, но тоже требует фармацевтического, медицинского, биологического или химического образования в абсолютном большинстве случаев. Я хочу заниматься наукой”.

“Ты сама говорила, что у вас в универе ничего нет.”.

“Здесь нет, а где-то ещё будет. Не останусь я навсегда на одном место. Может, в аспирантуру поступлю или вообще куда-нибудь уеду”.

Запоздало Саша понимает, что зря это написала: Л. не знал даже английского. Не было у него в школе такой привилегии, как хорошее преподавание языка с достаточно раннего возраста с мотивированным учителем.

“Значит, бросишь меня в перспективе?”.

“А может, вместе поедем. Почему бы и нет?”.

“И кем я буду — придатком к тебе?”.

“Ты можешь найти работу. У тебя же есть работа сейчас. Почему там не должно получиться?”.

“Не обманывай хотя бы себя. Ты тоже прекрасно знаешь, что никакого будущего у меня нет. Я буквально живу желанием умереть. А ты слишком хороша для меня — ну я же это отлично вижу. У тебя хоть какие-то есть желания и планы.”.

“Иметь хоть какие-то — тоже такое себе удовольствие”.

“Не надо прибедняться, пожалуйста.”.

“Извини”.

“Это очень было некорректно с твоей стороны”.

“Ну, ты вообще со мной расстался”.

“Это другое.”.

“У тебя всё, что касается тебя, другое. И словами через рот мы оба договаривались говорить, но в итоге ты ведёшь себя вот так вот — бросаешь меня в сообщениях вк посреди ночи и быстро везде блокируешь, пока я сплю”.

“Ты могла мне не писать. Я хотел сделать всё быстро, чтобы тебе не было так больно.”.

“А у меня ты почему не спросил, как мне будет лучше, если хотел сделать лучше мне? Мне не станет легче от расставания с тобой совсем. Может, поговорим всё-таки?”.

“Это сложная для меня тема.”.

“Я тоже говорила с тобой на сложные для меня темы.”.

“Я ревную тебя.”.

Саша перечитывает сообщение несколько раз, но не понимает.

“В каком плане?”.

“Я очень ревнивый человек, и я ревную тебя. Очень сильно, каждый день, буквально ко всем. К твоим подругам из универа, которым ты про меня рассказывала, к твоим знакомым, с которыми ты переписываешься, к твоей двоюродной сестре даже.”.

Л. почти тут же удаляет это сообщение, но зачем-то Саша делает скрин — сама не может себе объяснить, зачем.

“Забудь, что я сказал.”.

“Может, будешь проговаривать свою ревность?”.

“Давай ты не будешь мне советовать?”.

“Твоя ревность касается и меня”.

“Она не будет касаться тебя, если я просто буду её подавлять.”.

“И в итоге твои подавленные эмоции ударят по мне”.

“Не ударят.”.

“Уже ударили”.

“Этого больше не повторится.”.

“Я хочу знать, что с тобой происходит”.

“Мы всё ещё можем расстаться.”.

“Я бы хотела этого избежать”.

“Тогда я не буду говорить тебе о своей ревности.”.

“Меня не устраивает этот вариант”.

“Тогда мы расстаёмся. Либо я давлю ревность и мы состоим в отношениях дальше, либо мы расстаёмся прямо сейчас и ты больше никогда мне не пишешь.”.

Стоит ли ожидать, что Саша решает продолжить эти отношения?