Вор

Я помню тот момент очень отчётливо: я стоял у доски в классе и, как мог, старался сдержать слёзы. Но не получалось – и от этого было ещё обиднее. Одноклассники вели себя по разному: кто-то относился к ситуации равнодушно – меня, мол, не касается и ладно; кто-то – с сочувствием, а кто-то надо мной просто хихикал. Меня о чем-то спрашивала учительница, но отвечать на вопросы типа “как тебе не стыдно?”, смысла почти не было.

– Ах ты ж тварь маленькая, – иногда слова Клавдии Ивановны проникали-таки в голову. – Вот прямо сейчас, перед всем классом, сниму с тебя портки и отпорю… По голой жопе, чтобы все видели. И другим рассказали. Чего хнычешь, сволочь?..

И так далее…

В один момент, примерно на десятой минуте позора, я не выдержал – схватил с учительского стола мощную деревянную указку, замахнулся из-за плеча и… Я никогда не забуду того страха в глазах учительницы. Думаю, она всерьёз решила, что я ударю ее.

Но я так ничего и не сделал – просто стоял, вытаращив залитые слезами глаза и тяжело дыша всей грудью. Затем с силой швырнул указку на пол и выбежал из класса.

Хотя, какая там сила у мальчишки в десять лет…

Когда услышал звон стекла, то подумал, что это дверь, которой я хлопнул со всей мочи, разлетелась вдребезги… Но это был звук изнутри самого класса – там что-то произошло…

Что-то страшное…

Кстати, причиной всего было то, что я украл в библиотеке книжку…

…Я до сих пор не люблю осень. Ну да, “прекрасная пора” и так далее. Но ведь она приходит сразу за таким замечательным летом. Которого ну всегдашеньки мало! Хочется ещё солнца, цветов, их запаха и такого ласкового теплого ветерка, от прикосновения которого улыбка сама появляется на лице. И от этих летних улыбок есть ощущение, что счастливых людей больше.

В детстве же осенью надо было ещё и в школу идти… Если вы спросите у любого ребёнка или подростка подходящего возраста, то вряд ли кто из них вам ответит, что первое сентября для него день – радостный. Школьная директриса на праздничных линейках всегда говорит, что сегодня у вас, школьников, радость встречи со своими одноклассниками-друзьями. Я, например, со своими-то и не расставался. То лето, между третьим и четвёртым классом, мы провели вместе с Юлькой, моей самой первой любовью…

Нет, потом, когда я стал существенно постарше, конечно, была и первая любовь посерьёзнее.

Но то, самое раннее чувство… Это как вкус спелой черешни – до мурашек приятно и хочется черпать горстями. И есть вместе с косточками…

Но наесться все равно невозможно…

Наша пара официальный статус получила с лёгкой руки Гарыновой, которая сидела со мной за партой. В первой же четверти третьего класса на перемене она за руку подвела ко мне новенькую девочку, которая ещё смущалась с кем-то заводить дружбу, и сказала:

– Так, Гоша, – меня так в школе звали, – Это Юлька, ну ты понял, она новенькая.

– Понял, – отвечаю. Хотя, ничего ещё не понял.

– На, – Гарынова мне протянула её руку, будто учебник передала, – держи. Она сказала, что ты ей нравишься. В общем, теперь она твоя…
Вот так. И ушла.
А я с юлькиной рукой в своей руке остался. Надо сказать, что я с детства человек ответственный – что-то поручили, надо исполнять.
– Ладно, – говорю, – значит, будем дружить…

Юлька неуверенно глаза подняла и доверчиво так, в самую душу, заглянула. И улыбнулась.
И всё.
Моё сердечко себе в кармашек спрятала. Влип. Причём, по самые уши.

На следующем же уроке инициативная Гарынова попросила нашу “клаванку” – учительницу Клавдию Ивановну – пересадить Юльку поближе к окну, на своё место, то есть за мою парту. И вот теперь мы уже стали парой настоящей. Я носил её портфель и провожал до подъезда. Один раз даже собрал букет из разноцветных кленовых листьев. Юлька меня за это поцеловала в щеку…

Ах, какое же счастье – когда тебя любят! Крылья вырастают и несут по жизни перпендикулярно всем ветрам, всё получается и срастается, и как-то даже внешне привлекательнее становишься. Удивительная штука эта самая любовь.

Но непонятная.

Хотя впереди ещё целая жизнь, чтобы разобраться…

Забегая вперёд, скажу, что до сих пор не определил её истинной сути – потому что она меняется. Сейчас для меня любовь – это преданность и искренность. И восхищение улыбкой любимой женщины. Чем чаще улыбка появляется – тем конкретнее есть понимание – правильно ли что-то делаю в жизни.

С Юлькой же мне было хорошо просто находиться вместе – все было новое, впервые. Это сейчас у молодёжи есть “педагоги” в этом смысле: интернет и приборы с противным общим названием “гаджеты”. Хотя, думаю, ничему хорошему, а уж возвышенным чувствам тем более, они вряд ли научат.

Поэтому мы с Юлькой писали свой, собственный, самоучитель отношений.
Хотелось одновременно и кричать о своих чувствах и молчать о них, жадничать ими. Например, весь юлькин подъезд я расписал фразами “Юля плюс Гоша равно…”, “Я тебя лю…”
Но подписи не оставлял. Утром, после обнаружения очередной моей подъездной надписи, Юлька в школе делала вид, что не знает – кто бы мог быть автором нового опуса. Хотя, вездесущая Гарынова знала все и про всех:
– Гоша это, его почерк…
– Какой там почерк? Я же печатными буквами писал! – периодически своим возмущением я сдавал сам себя. Видя шерлокохолмскую радость открытия на лице Гарыновой, чувствовал себя болваном, которого обвели вокруг пальца. Из-за этого смущался и краснел.

Но ощущение чистоты лесного родника, свежести, остались в моей душе навсегда.

Не поверите – я даже начал писать стихи! Хотя, почему не поверите – наверное, многие из вас через это прошли. У меня стихи получались складные, мне нравились. А другим я никому не показывал. Даже Юльке. Вернее – тем более Юльке! Ведь они были про любовь к ней…

Один единственный раз я прочитал своё стихотворение вслух на весь класс. Накануне “клаванка” дала задание выучить стишок к празднику годовщины октябрьской революции. Я же, вместо того, чтобы учить какое-то чужое стихотворение, написал собственное. Про Ленина.

…Он с поднятой рукой шагает по планете (тогда вождя мирового пролетариата было принято изображать с вытянутой рукой).

Итак:
…Он с поднятой рукой шагает по планете,
Из сердца в сердце делает он мост!
Что б асе народы во всем свете
Увидели свободу в полный рост…

Честно говоря, я до сих пор думаю, что строки не самые плохие. Но что началось в классе после того, как я их прочитал!
– Так, Гоша, кто автор? – даже интонация “клаванки” была похожа на гарыновскую. Почувствовал себя застигнутым врасплох с мелом в руке в юлькином подъезде…
– Я…- отвечаю, сильно покраснев.
И тут “клаванка” взлетела из-за стола, и, как голодная гаргулья, вцепилась пальцами в моё ухо:
– Какая же ты гадина! Как ты вообще посмел подумать про это! Сволочь…
И вот так, очень больно, за ухо, вывела из класса и по всем школьным коридорам повела в кабинет директрисы. Я искренне говорю, что также, как и вы сейчас читая эти строчки, не понимал – в чем я провинился и что сделал не так. Все стало ясно чуть позже.

“Клаванка” заставила меня перечитать четверостишие директору школы Нине Николаевне, заслуженному педагогу с сорокалетним стажем, которая в первый момент не поняла сути происходящего.

После того, как я, запинаясь, закончил, директриса сказала:
– Умница, Гошенька, молодец, – и уже глядя на Клавдию Ивановну, добавила: – Обязательно организуйте прочтение на праздничной демонстрации… Пусть все знают, какие талантливые ребята у нас учатся…
– Как?!! – почти заорала “клаванка”, – Вы что, ничего не поняли???
– Хм… Нет. А чего я должна понять? – смутилась Нина Николаевна.
– Так ведь этот негодяй написал про американскую статую свободы! И Ленина ведь увязал, сволочь! Хочет, чтоб все народы её увидели, гад! Свободы ему в полный рост захотелось! В КГБ о таких подонках плачут…- добавила несуразность “клаванка”.

Нина Николаевна молчала секунд десять. Затем как прыснет громким смехом:
– Да что вы, Клавдия Ивановна, Гоша и в мыслях такого наверняка не держал. Правда, Гоша? Бред какой! – и продолжает смеяться.
А я и не пойму толком – радоваться мне или продолжать грустить. Потому что и правда – в третьем классе ещё не знал, что где-то в Америке стоит статуя свободы. Причём, в полный рост… Вот совпадение-то, врагу не пожелаешь…

Историю тогда замяли. Хотя, в общем, и истории-то никакой не было. Зато осадок остался. В виде последствий. Конечно, ни на какой демонстрации я это стихотворение не читал, но, думаю, именно с тех пор “клаванка” обращала на меня очень пристальное внимание. Сейчас над её придирками можно посмеяться, но тогда из-за них житья не было.

Например, она могла вызвать родителей в школу по причине того, что “он (я) на уроке на меня (на неё) пристально смотрит”. А еще, видите ли, после сделанного замечания, позволил себе спросить, мол, а дышать тоже нельзя?
Слишком уж я своевольный стал по мнению “клаванки”, воспитания во мне мало.
Думаю, что так она мне мстила за то злосчастное четверостишие…

Впрочем, не у всех такое отношение к моему творчеству было. Как-то на перемене в коридоре меня встретила директриса Нина Николаевна:
– Гоша, подойди ко мне, – позвала. – Ты свою поэзию не забрасывай, пиши, складывай слова в строчки, из тебя толк обязательно будет. Только знаешь чего, – добавила задумчиво, – одного таланта мало, знания нужны. А для этого читать много надо. Запишись-ка ты в библиотеку…

Вот тогда и случилась эта трагическая история…

В библиотеку мы пошли записываться вместе с Юлькой. Держась за руки. И плевать, что нас мог кто-то из школы или даже из класса увидеть – радость прикосновения перекрывала все остальное.

Для нас, советских детей и подростков, в стране существовали свои, специальные библиотеки, которые так и назывались: “для детей и юношества”. Одна из них располагалась и в нашем районе через две улицы от дома.

Для регистрации было достаточно назвать фио и адрес. И всё – книжный мир путешествий, сказок и приключений для тебя открыт – бери, пользуйся, впитывай сколько влезет, не жалко..
И мы с Юлькой взахлеб читали. А ведь как хорошо, когда общие интересы есть, сближает это.

Вот так, незаметно, в новых открытиях, учебный год пролетел. Придирок “клаванки” стало меньше. Затаилась она что ли. Но мы-то теперь знаем, что гаргульи выжидать свою добычу долго могут. Некоторые из них до сих пор на крышах и фасадах старых зданий сидят. Окаменели уже. Но все равно ждут чего-то…

Одна из них и есть моя учительница “клаванка”…

Летом ни я, ни Юлька в лагерь не поехали – я в июле на две недели с родителями в Крым ездил, Юлька в это же время в деревне у бабушки отдыхала.

Встретились в начале августа. Дети в этом возрасте как цветы на подоконнике растут – глядь, и новые листочки появились. И Юлька вытянулась как бы, щечки круглее стали. И в глазах какой-то другой блеск появился. Но всё с той же искренностью и застенчивостью.

…Это был замечательный вечер – прохлада сумерек уже позволяла думать о тёплых дневных часах с сожалением. Кроме этого, она давала шанс придвинуться на парковой лавочке поближе друг к другу. Чтобы согреться..
Да, только чтобы согреться.

Когда я почувствовал её плечо, то застыл словно тот самый Ленин в бронзе. Дыхнуть не мог, настолько необычным было это новое впечатление.
– Хочешь, я стихи почитаю? – спросила Юлька, откуда-то из глубины кармана джинсов вынув малюсенький томик Пастернака.
Попробовал ответить, но горло свербило от сухости и поэтому только и смог что головой кивнуть. Юлька открыла книжицу на заложенной загнутым уголком странице и медленно, волшебным голосом тихо стала читать:

Я люблю, как дышу. И я знаю:
Две души стали в теле моем.
И любовь та душа иная,
Им несносно и тесно вдвоем…

Ох, да что же это происходит-то! Голова пошла кругом, а душа наполнилась счастьем. В тот вечер я впервые понял – оно способно переполнить до самых краёв, затем выплеснуться и затопить собой весь мир! Дальше я уже ничего не слышал – я наслаждался её голосом, её близостью. Я был пропитан этими мгновениями. Я даже перестал дышать… Чтобы не спугнуть на выдохе эти хрустальные секунды.

Юлька закончила чтение стихотворения, сложила томик и протянула его мне:
– Возьми, Гоша. Когда прочитаешь, обязательно захочешь о любви писать, а не про Ленина…

Встала и пошла не попрощавшись.

Ну что за душа женская непонятная! Их, девчонок, специально что ли к таким вот вывертам где-то на небе ещё до рождения готовят?! Хотел вскочить, догнать, рассказать о десяти исписанных тетрадках о ней, Юльке, но как прирос к этой лавочке.

Её силуэт быстро растаял за деревьями рябины. Ушла. Даже не оглянулась. Будь он неладен, этот Пастернак! Схватил томик и разорвал его от обиды на две части!
По дороге домой выкинул остатки книги в мусорный бак.

Остались обида, боль и зыбкое воспоминание о чем-то потерянном…

Что натворил я понял только утром.

Естественно, мусорные контейнеры увезли на рассвете – вместе с ними уехал и порванный томик Пастернака. Те, кто жил в начале восьмидесятых, знают, что добыть книгу вообще – было почти невозможно. Ну а Пастернака…

Решение пришло почти сразу: библиотека. Там за прошедший год меня узнали и относились по-доброму, иногда давали почитать даже те книги, которых в картотеке не было.

Сегодня за библиотечным столом Ольга Андреевна была – женщина лет тридцати с добрыми глазами.
– Оль Андреевна, – начал я от самого входа, ещё не отдышавшись от бега, врать напрополую, – Выручайте! Нам до начала учебного года срочно задали стих Пастернака выучить! А у нас дома нет таких книг. Что делать – не знаю…

Последние слова говорил уже от стыда сгорая буквально. Потому что Ольга Андреевна приподняв очки смотрела на меня очень внимательно, но с улыбкой:
– Прямо вот так и задали? В школе? Пастернака? – спрашивает с иронией. А затем нагнулась ко мне поближе и заговорщицки так: – Ну, давай, колись – зачем тебе Пастернак понадобился?

Что поделаешь, пришлось новое вранье придумывать:
– Понимаете, Оль Андреевна, там, в общем, девочка одна, ну, ей стихи нравятся…
– Аааа, – протянула библиотекарша, – если девочка, то дело, конечно, хорошее. Но книгу все равно не дам – нет у нас Пастернака, сам понимаешь.

Видя моё искреннее расстройство, добавила:
– Но у меня своя, личная, есть. Погоди, принесу сейчас. – И скрылась за глухой дверью подсобного помещения. Через пару минут появилась с точно таким же, как и Юлькин, томиком Пастернака в руке.
– Только, Гоша, я тебе с собой его не дам, – говорит, – здесь, хочешь, читай и заучивай. А ещё лучше – перепиши стихи, которые понравились – дома выучишь.

И протягивает мне книжицу
– Вон, – на стол в углу зала кивает, – туда садись, никто не помешает. Сейчас я тебе листки и карандаш принесу.

И снова за ту дверь вышла.
…В эту же секунду я вылетел из библиотеки и как метеор понесся дворами к своему дому. Через минуту оглянулся, как будто погоню искал. Господи, стыд-то какой! Но ничего, думаю, потом как-нибудь объясню всё. Простят, может…

…Вечером я подложил сборник стихов Пастернака под юлькину дверь и, позвонив, сбежал…

О том, что тем же вечером библиотекарь Ольга Андреевна приходила в школу, где встретила – случайно, на мою беду – именно Клавдию Ивановну, я узнал утром в школе…

…Звон стекла был из самого класса…
А затем раздался невероятно громкий крик то ли боли, то ли страха, от которого кровь буквально свернулась в жилах. Я рванул обратно в класс, распахнул дверь и почти замер на месте – рядом с партой, за которой сидели мы с Юлькой, было разбито большое окно, стекло по периметру которого ещё сыпалось на пол. Теперь визжали, наверное, уже все девчонки моего класса.

Кроме Юльки.
Её не было…

Я подбежал к окну, растолкав одноклассников, которые с ужасом таращились с высоты второго этажа на что-то внизу, по пути оттолкнув застывшее изваяние гаргульи с указкой в руке, и только сейчас увидел Юльку…

…Она лежала на асфальте под окном, как-то невероятно неудобно подвернув под себя ногу. Вся юлькина голова была в крови…
– Юля…Юленька!!! – сначала тихо, затем во все мощь заорал я, – Юлька!!! Терпи, сейчас я…
И уже ногой на подоконник встал, но ожившие, загалдевшие, одноклассники оттащили, оторвали от окна, об осколки стекла которого я порезал все ладони и пальцы. Тогда развернулся к двери и побежал, кровавыми руками глаза от слёз вытирая.

Юлька, Юленька, только бы жива, только бы помочь успеть.

На бегу ведро с водой сшиб, из которого школьная техничка пол в коридоре мыла. Она меня увидела, ахнула, за сердце схватилась, что-то крикнула вслед, но я не слышал ничего – сердце набатом в ушах стучало: Юлька, Юленька…

Как из-за угла школы выбежал, увидел безжизненное юлькино тело, которое так и не изменило позы, ноги ватными стали… Раз споткнулся, другой, упал на колени – боль адская, встал и снова побежал. Из школьных окон уже гомон слышится, крики какие-то…

Вот она, Юлька. Опустился перед ней на свои разбитые колени, плачу взахлеб, никак остановиться не могу, кровавую прядь её волос с лица тихонечко так убрал, будто разбудить боюсь, чтобы глаза юлькины увидеть…

И тут затрепетали веки, открылись. Её глаза мои нашли. Улыбнулась… А я рыданья свои никак остановить не могу.
– Юлька, ты только терпи, сейчас врачи приедут, терпи… – и на лицо ей дуть начал, чтобы её боль потише сделать.

– Я же простужусь так, – улыбается. Рукой по лицу провела. – Кровь? Это я порезалась, наверное…
И потихонечку голову от асфальта оторвала, села.
– Нога только вот болит сильно…Перелом, наверное, будет…
А я обнял Юльку и баюкать начал, ведь дети от этого успокаиваются вроде.
– Ну зачем же ты так, в окно? А, Юлька?
– Когда ты из класса выбежал, “клаванка” указку взяла и тебя собралась догнать. Чтобы побить. Вот я и… Чтобы отвлечь…
Ах ты защитница. Слёзы снова на глаза навернулись.

От счастья…

История закончилась, если можно так сказать, ничем. Клавдию Ивановну из школы не уволили – говорят, что каким-то выговором обошлись. Но меня и Юльку попросили в другую школу перевестись…

Юлька выросла, замуж – нет, не за меня – вышла, двоих детей родила. Живёт, вроде, счастливо. В тот раз серьёзных последствий никаких не случилось, слава богу, перелом только.

Я… Я тоже счастлив, все хорошо у меня. Конечно, до Пастернака мне и сейчас как до солнца, но творчеством занимаюсь, пишу, как получается…

Кстати, через несколько месяцев я зашел в библиотеку к Ольге Андреевне.
– Вот, – говорю, – Пастернака вашего принёс…

Мне книжку Юлька, как из больницы выписалась и когда все узнала, вернула. Ольга Андреевна с влажными глазами из-за стола своего вышла, ко мне подошла. За плечи обняла и говорит:
– Я же тогда вашей Клавдии Ивановне сказала, чтобы она не ругала тебя, Гошенька, что я книжку эту тебе дарю, и что в следующий раз не надо брать без спроса. Ведь если бы ты честно тогда сказал, что ради любви всё, неужели бы я отказала?..

И томик Пастернака обратно мне протягивает.

До сих пор он на моей книжной полке стоит.

Как память…