Вдребезги

Рассказ “Вдребезги”

драма

В одной из комнат старого дома, тревожно задребезжал будильник. Я нащупал кнопку и, разыскав под кроватью шлёпанцы, побрёл в ванную. Пол настолько испортило время, что можно было упасть и покалечиться. От морщин-трещин на стёртых половицах веяло древностью… А теперь, ежедневно, я брал это препятствие.

Позавтракав, как всегда, парой кусков чёрного хлеба с дешёвой колбасой и чашкой самого обыкновенного чая, я оделся и, накинув лямку портфеля на плечо, вышел на улицу.

Был последний календарный день зимы, типично мартовский. Кругом всё таяло… Огромные сугробы и устрашающие пики сосулек, казалось, оживали на глазах. Прозрачный воздух словно обернулся флаконом сложных духов, собрав множество различных ароматов пробудившейся природы. Был чист высокий небосвод… Я воображал, как уже совсем скоро ослепительные стрелы восходящего солнца вонзятся во мрак и прогонят ночь в мгновение ока.

Путь к лицею был не близкий. Мы жили на окраине города. Минут семь топал до маршрутки, затем следовало столько станций метро, что удавалось даже вздремнуть, а после снова шёл пешком, экономя ресурсы.

Конечно, можно было доучиться в школе возле нашего дома, но мама надеялась дать мне более глубокое образование. Таким образом, больше года назад я перевёлся в один из лучших лицеев Москвы, где теперь учился в 10-ом «В» классе.

Не выношу новых коллективов и, в принципе, расширение зоны комфорта. Дело в том, что я очень застенчив. В социуме мне тяжело как никому из всех моих знакомых. Даже задать вопрос – уже сильное эмоциональное переживание.

Честно говоря, раньше мне было всё равно, зажат я или нет. Более того, даже в каком-то смысле нравилась моя застенчивость. Точнее, я видел в ней какой-то божий смысл: всё не просто так. Понимаете, раскрепощённые люди часто очень дружелюбны, тратят огромное количество времени на свои гулянки-посиделки. Я писал рассказы, и, похоже, неплохие. Меня нередко хвалила мама, а также моя единственная подруга Снежана, что, безусловно, подвигало к творчеству.

Однако, думаю, всё это было отчасти самовнушением. Я привирал себе от неотступного чувства безысходности, воображая, что угодно, кроме своих раскрытых крыльев. Мне бы, конечно, хотелось, чтобы за моим творчеством следили не только мама и Снежана…

С первого дня в лицее я понимал, что ужасно страдаю от своих оков. Всё изменило одно обстоятельство, о котором речь пойдёт ниже. Я перестал принимать себя таким, какой есть. Впервые стены, в которые был заточён, смертельно меня угнетали. Я задыхался в этой тюремной камере, где воздух просачивался лишь через узкую щель. Она будила в душе уныние… Тоску. Тяжесть… Чуть ли не круглыми сутками я копался в своей биографии, с целью ответить на тысячу вопросов. Они терзали меня ежедневно, поскольку ответами на них служили лишь новые предположения. Я ощущал, как мучается и кипит мой мозг. Пожалуй, наиболее существенным из этих вопросов был следующий:  врождённой или приобретённой была моя застенчивость? Пытаясь это выяснить, я нередко мыслил противоречиво. Сплошные крайности и вопиющий максимализм. То мне казалось, что только сам виноват в своей зажатости, то, наоборот, вины совсем не чувствовал. Так или иначе, я был одновременно и феодалом и его рабом, диктуя самому себе условия жизни, которые еле терпел. Однако, всё же чаще интуиция подсказывала, что правильно думала мама. Мы оба не любили это обсуждать. Но как-то раз она сказала, что по своей натуре я был вовсе не застенчивым, а просто скромным. Мама была уверена, что первопричиной моих внутренних зажимов послужила гибель отца. По словам матери, в своём младенчестве я был очень сильно привязан к папе и долго рыдал, когда он не вернулся домой после работы. Видимо, почувствовал, а, позднее, даже понял, что его не стало. Полагаю, это трагическое событие образовало где-то глубоко в подсознании широчайший овраг, из-за которого я многого боялся. И усугубило травму то, что воспитывала меня одна мать, хрупкая женщина-вдова. У неё просто не было сил ругать единственного сына, который своего отца даже не помнил. Думаю, из-за того, что рос без папы, у меня выработался комплекс неполноценности. По всей вероятности, если бы в нашей семье сложилось всё благополучно, я бы мог хотя бы изредка пресечь наглость и поставить хама на место.

В 11 «Б» классе учился молодой человек. Его звали Егор. Он был действительно красивым: высокий, крепкий, при этом стройный. Медные густые волосы завивались на фоне безупречной золотистой кожи, глаза редкого зелёного цвета горели двумя изумрудами. Моя внешность была ничем непримечательной: тусклые редкие волосы, кожа, повреждённая подростковым возрастом, серые глаза. Я был тощим и, видимо, поэтому слабым. Валентина Георгиевна (учительница по физкультуре) ругала меня за то, что плохо отжимаюсь, подтягиваюсь, бегаю…  Да и вообще она всегда меня ругала.

Егор отличался своими способностями. Например, говорили, что он не задумываясь ни на миг, решал довольно трудные математические задачи без калькулятора. Блестяще рассказывал фрагменты из учебников по истории, биологии, географии, прочитав параграф всего один раз.

Вероятно, это было преувеличением, но небольшим. Вышесказанное доказывало хотя бы то, что он никогда не казался замученным. Более того, от Егора всегда прямо веяло отдыхом…лёгкостью.

Не понимаю, как можно не уставать с нашими нагрузками. Мы пахали как лошади! Занятия были насыщенными. Домашнее задание проверяли каждый день, беспощадно ставя двойки за его невыполнение. Наши оправдания почти никого не интересовали. При этом новый материл объясняли, чаще всего, быстро, как гениям, которые всё схватывали на лету. Приходилось часами копаться в интернете, с целью найти достойное объяснение и, наконец, прозреть. На дом задавали очень много. Очень много.

Я не могу сказать, что совсем плохо учился, но довольно часто получал тройки, а готовился к урокам серьёзно. Бессонные ночи меня изматывали. Случалось, буквально погибал от дикой мигрени и тошнотворного головокружения.

Однако, по-настоящему меня расстраивало не физическое, а душевное здоровье, точнее его отсутствие. Переутомление забирало последние «крупицы» моей, откровенно, смехотворной уверенности в себе. Тёмные мешки опухших век и худоба уже добавляли шарма моему восхитительному образу. Я выглядел жалким, беспомощным и очень этого стеснялся, несмотря на то, что своей вины не ощущал.

Егор был не только умным красавцем. Ещё и сыном весьма состоятельных родителей. Отец с матерью работали  в крупной юридической фирме, оба были прокурорами, профессионально исполнявшими свои трудовые обязанности.

Мы с матерью, конечно, не бедствовали, но жили очень скромно. После гибели моего отца у мамы пошатнулось здоровье, поэтому поменять место работы с целью иметь хоть немного больше денег, было почти невозможно. Таким образом, уже более десяти лет она работала в детском саду, а по выходным подрабатывала портнихой. Я бы тоже работал, хотя бы раз в неделю, но с учёбой…

Из праздников мы справляли только Новый год. Даже с нашими днями рождения была проблема. Мамин День рождения совпадал с днём гибели её мужа, в силу чего она его игнорировала, и мне всегда было неудобно отмечать свой. Не считая Нового года, единственным днём, когда мы могли себя побаловать, было первое число месяца: она получала зарплату. Покупала фрукты, мясо и пекла пирог. Знаете, мне кажется, у неё вообще кулинарный талант: она умудрялась из минимального количества ингредиентов приготовить просто объедение…

У нас в лицее всё было довольно строго. Разумеется, это касалось и внешнего вида. Каждое первое сентября, Алла Рудольфовна (наш директор) своим звучным голосом проговаривала одну и ту же фразу в микрофон: «Дорогие учащиеся нашего лицея… Уважаемые родители. Мне бы очень не хотелось прерывать праздник, но всё же… Пока мы все вместе, напоминаю: у нас в лицее дресс-код. У нас в лицее фор-ма. Понятно? Понятно. Большая просьба соблюдать правила. Соб-лю-дать пра-ви-ла. Договорились?» – и раздавалось оглушительное «да».

Одежда должна была быть, в первую очередь, скромной. Многие девушки, особенно, старшеклассницы, скучали по юбкам выше колена и декольте, по яркому макияжу и такому же маникюру, по распущенным волосам и экстравагантным украшениям… Всем категорически запрещалось следующее: несдержанная цветовая гамма, джинсы, всё лакированное, необычные стрижки. Было много других ограничений. Так я, например, носил тёмные вещи серых тонов: брюки, рубашки, ботинки.

Однако Егор не только не соблюдал правила… Одевался со вкусом, однако, в школе это смотрелось вызывающе. Он был воплощением всемирного пафоса. Носил всегда дорогущие костюмы самых разных фасонов. Доминировали такие кричащие цвета, как малиновый, бирюзовый, лиловый, серебренный, золотой. Всевозможные модели обуви: лакированные, матовые, кожаные, замшевые, на шнурках, на молниях; ботинки, мокасины и даже оксфорды! Образов было бесчисленное количество… Казалось, они, вообще не повторялись, при этом сильно отличаясь друг от друга. И менялись с такой частотой, что рябило в глазах. Их дополняли стильные галстуки, запонки, одеколоны, другие тонкости европейского производства.

В то время, как парней ругали за едва заметные полоски на рубашке, а девушек за не самые обыкновенные серёжки, Егору можно было всё. Дело в том, что учителя побаивались его родителей. Поэтому ему позволяли гораздо больше, чем всем остальным. Конечно, иногда они делали Егору замечания, но это происходило как бы чисто символически. Формально, для галочки. Своё недовольство, которое, вероятно, уже давно зашкаливало, они выражали максимально мягко, крайне осторожно. Становилось больно наблюдать, как их стыдливые лица загорались алым пламенем, едва держа фальшивую улыбку. Я постоянно слышал: «Егор…опять…», «Хорошо, но лучше бы без галстука…», «Егор, рубашка…», «Обувь…» и т. д. Несчастная Алла Рудольфовна даже не решалась произнести такие слова, как «слишком», «надо», «ярко», «сдержаннее».  И так театр абсурда продолжался.

Не только в классе, но и во всём лицее Егор пользовался большим авторитетом. На самом деле, мне кажется, у него вообще не было ни одного друга. Можно выделить три категории всех этих «друзей». Представители первой «дружили с ним», потому что его боялись. Становясь «друзьями» они как бы завуалировали своё настоящее мнение о нём: в таком положении вероятность нарваться на неприятности была, конечно, ниже. Эту категорию создали и сохраняли процентов семьдесят учащихся нашего лицея. Их число не переставало увеличиваться. Изготовив своеобразный щит, они ежедневно спасали себя, переходя на сторону неприятеля.

Ко второй категории относились те, кто «дружил» с Егором с целью на нём нажиться. К ней относились исключительно девушки. Их было процентов двадцать. «Королевой» этой категории была красотка Оксана, его одноклассница. Она перешла к нам в лицей совсем недавно и сразу же взялась за Егора. Они были больше, чем друзья. Встречались. Оксана действительно была красивой: высокая, стройная… Идеальная кожа. Только вот волосы красила в медный цвет и носила контактные линзы, чтобы глаза были изумрудными. Бесспорно то, что она это делала, с целью отлично смотреться вместе со своим молодым человеком. И стоит признать, у неё неплохо получалось: пара была шикарной. Но я ни за что не поверю в их взаимное чувство. Для меня очевидно потребительское отношение друг к другу. Оксана использовала Егора, чтобы он платил за неё в столовой, покупал дорогие подарки, наконец, помог быстро освоиться в лицее. Иногда мне становилось даже жаль её. Она так самоотверженно старалась его завоевать, что напоминала собаку, зарабатывающую на мясо весьма энергозатратным лаем. Снежана ненароком видела, как Оксана отрезала пуговицу от пиджака Егора, чтобы устроить спектакль под названием «Смотри, как я тебя «люблю»». Спрятав украденное, она демонстративно искала пропавшую деталь по всему лицею. А когда её «нашла», спросила: «Может, я пришью?» Думаю, Егор догадывался об обмане и только притворялся, что ничего не понимает. Оксана была собирательным образом тех, кто бегал за Егором. Ему, явно, очень нравилось, что весь лицей созерцал её отчаянные поиски ради него.

Вы бы видели, как девчонки поздравляли Егора 23 числа… Он чудом выжил. Девушки были готовы на всё, чтобы занять место Оксаны… Их часто ругали за несоблюдение дресс-кода: то накрасят губы яркой помадой, то наденут колготки в сетку или со швом сзади, то распустят волосы. Думаю, девчонки западали не только на его красоту и ум. Их подкупало то, что Егор производил впечатление защитника. Деньги придавали ему солидности. А в своих парадных нарядах он выглядел уже как взрослый состоявшийся мужчина.

Остальные десять процентов составляла третья категория: те, кто «дружил» с Егором для поддержания или повышения самооценки, поскольку общение с ним считалось модным. Иногда мне казалось, что некоторые из них были едва ли увереннее в себе, чем я.

Что касается Егора, то его главными качествами были высокомерие и чрезмерная предприимчивость. Смотрел свысока абсолютно на всех. «Дружил» фактически с каждым, если это было ему выгодно.

Некоторые учащиеся нашего лицея не относились ни к одной названной категории. Их можно было сосчитать по пальцам. Например, такой была ученица восьмого класса, Марина. Мы никогда не общались, но она мне импонировала, и, похоже, я ей тоже. Марину совершенно не интересовали деньги Егора. Она в него по-настоящему влюбилась. Об этом знал весь лицей. Однако я был уверен: на самом деле, Марина, безусловно, понимала, что Егор не тот парень, в которого, как говорится, надо влюбляться. Но в силу своего чувства к нему, она жила в иллюзии, отчаянно стараясь доказать себе обратное. Даже не пыталась с ним как-то сблизиться, по всей вероятности, боясь разочарования. Обидно мне было за неё: понапрасну тратила себя на того, кто, как минимум, её не оценит. Будучи умной, красивой внешне, а, главное, внутренне, она достойна лучшего.

Исключениями также были семеро наивных девчонок из начальных классов, для которых Егор являлся образцом будущего мужа. В отличие от старшеклассниц, они друг с другом не соперничали и вовсе не стремились его расположить к себе. Девочки придумали весёлую игру. Она была настолько простой, что цель совпадала с правилом: заметить, но не быть замеченными. И так, объединяясь в группу, они следили за Егором каждый день. Иногда шалуньи для него готовили сюрпризы: то записку где-нибудь оставят, то плакат приклеят к двери с такими надписями, как «Егор, мы тебя любим!», «Егор, ты самый красивый в мире!», «Егор, мы по тебе скучаем!» А когда он их заставал врасплох, они забавно хихикали и, краснея, убегали с места преступления. Я настолько часто видел их, что мог назвать по именами и очень часто слышал: «Ну, Алёна, тише!» «Да, Таня засмеялась первой!», «Оставь на подоконнике», «Давай скорей!», «О! Идёт-идёт! Прячемся! Быстро!»

Мне, лично, нравились эти озорницы. Уже хотя бы тем, что их причуды были безобидными и даже очень милыми. К тому же они разбавляли напряжённую учебную обстановку.

Мы со Снежаной тоже находились за рамками категорий. Глядя на представителей первой, которые «дружили» от страха, мне казалось, что для меня ещё не всё потеряно: да, я был жутко зажат… Но характером не обделён. Я терпеть не мог Егора и не скрывал этого. Снежана придерживалась той же позиции. Но если ей хотя бы иногда удавалось просто не замечать нашего общего врага, то я презирал его и ничего не мог с этим поделать.

Перейдя в этот лицей одновременно (он в десятый класс, а я в девятый), мы с Егором сразу выделились из толпы, заняв противоположные социальные позиции. Всё внимание было сосредоточено на нас. Егор стал живым олицетворением успеха, а я его отражением в кривом зеркале.

Однако плохое отношение к этой персоне было вызвано отнюдь не завистью. Я не завидовал ни его красоте, ни его способностям, ни его материальному положению. Точнее, наверное, всё же доля зависти во мне присутствовала, но это было, скорее, не завистью, а проявлением инстинкта выживания в силу того, что существуют фундаментальные установки. Например: иметь мало денег всё же хуже, нежели быть материально обеспеченным хотя бы потому, что у людей, которые живут ограниченно в средствах, всегда много тревог: случись беда с тем же здоровьем, купить лекарства – уже препятствие. Всякий раз, когда человек осознаёт, что у него проблема, демонстрация её отсутствия ему будет, как минимум, не нравится: всё равно, что сыпать соль на рану.

Мой переход в этот лицей был болезненным, как случалось всегда, когда я оказывался в обществе незнакомых мне людей. Но на сей раз испытание было жестоким. Поначалу над моей застенчивостью потешались многие. Первые полгода я каждый день без исключений возвращался домой, как оплёванный. А потом, им, вероятно, просто стало скучно, и они отваливались друг за другом, как клещи, насытившиеся кровью. Наверное, так происходило из-за того, что моя реакция была всё время одинаковой. Я притворялся, что меня ничто никоим образом не задевает и, в принципе, не поддавался на их провокации. Думаю, моё настоящее состояние всё равно было налицо. Однако я молчал, не проявляя никаких эмоций, и, наконец, они отстали.

Тем не менее, один из этих палачей не перестал меня пытать. Это был Егор. «Рудимент» того тяжкого полугодия. В первые шесть месяцев я вообще постоянно себя чувствовал мусорным ведром, куда мой враг бросал всё, что ему хотелось. Как только он меня не обзывал… Тощим. Слабаком. Блёклым. Тенью… Но его предпочитаемым оскорблением было слово «неудачник», которое произносилось всякий раз, когда я оказывался где-нибудь неподалёку.

Знаете, иногда меня посещали смелые мысли: казалось, что учусь неважно не потому, что не хватает природных способностей. А из-за того, что очень много места в голове занимает моя застенчивость. Я трачу огромное количество энергии уже на самозащиту. В какой-то степени мою теорию подтверждал Егор. Ему защищаться не требовалось, и он очень хорошо учился.

Егор был единственным ребёнком в семье. Думаю, его слишком берегли родители. Поэтому и вырос распущенным. Чтобы драгоценный сын ни натворил, родители были готовы направить свою «прокурорскую силу» на кого угодно, только не на него.

Несмотря на всё, что Егор для меня делал, точнее, против меня, год тому назад я его жалел: с таким воспитанием он зароет свои дарования в землю. Но теперь… Конечно зла я ему не желал, но было всё равно, что с ним станет в будущем.

Последняя неделя чуть не свела меня с ума: сплошные контрольные, проверочные, лабораторный работы… А ещё мы начали репетировать наше выступление на восьмое марта для учителей. Не терплю репетиций. Когда выходишь на сцену и делаешь то, что пока не умеешь на глазах у тех, кто раньше над тобой подтрунивал. Будучи зажатым, как никогда, почти каждый божий день был вынужден слушать про то, какой я «молодец». Мне уже снились эти комментарии «Ром, извини, но не то», «Рома, давай ещё раз!» «Ром, не получается», «Рома, ничего не получается»… Ну, почему?! Ну, почему я не могу сказать, что не хочу участвовать?! Всё разом прекратить?! Быть таким, какой есть… Говорить, что думаю!

Сегодня чёрная полоса, похоже, сменилась белой. Проверив нас, учителя приступили к новым темам. Было всего три урока: физика, биология и литература. Первые два прошли отлично. Римма Витальевна и Анатолий Павлович – одни из очень немногих учителей, которые материал объясняют, не торопясь.

Литература была моим любимым предметов, в принципе, тем, который мне по-настоящему нравился и, действительно, хорошо шёл. Мы писали сочинение на свободную тему. Сочинение вообще было моим коньком, поскольку, отвлекаясь от учёбы, я только и делал, что писал. А тут ещё и на свободную тему. Лучше не придумать. Я выделялся на фоне абсолютно всех, не исключая даже Егора… Литература на пару с русским языком мешали ему стать круглым отличником. Он часто получал тройки, и при этом не мог не стараться: ему бы не позволили родители, для которых оба предмета, уверен, имели большое значение. Видимо, Егору всё-таки не стоит идти по их стопам.

Но я любил литературу по другой причине…

В классе было немного шумно, поскольку наша учительница разговаривала с кем-то в коридоре.

Закончив работу раньше запланированного времени, я лицезрел вид из окна. Весенняя капель образовала переливающийся занавес. Птицы радовались яркому солнцу. Внизу мелькали люди. Они уносили с собой целые жизни, а я не знал ни одного из них. Почему-то мне это показалось очень странным. Интересные мысли посещают мозг, когда наблюдаешь. Думаю, эту способность большинство не ценит. Созерцание – источник идей.

Внезапно дверь открылась, и в кабинет зашла она… Та, что стала тем самым обстоятельством, перевернувшим всё вверх дном. Наша учительница литературы. Она была обладательницей удивительно музыкального имени: Моргольф Марфа Манфридовна. Три красивейших буквы «м», «р» и «ф» создавали трижды повторяющееся трезвучие, и в пространстве звучала целая мелодия… Интригующая… Особенная… Будоражащая. И, несмотря на то, что фамилия начиналась на слово «морг», для меня она служила символов жизни. Понимая всю сложность произношения, Марфа Манфридовна просила называть её проще: Марфой Фёдоровной. Так и поступали. Надо сказать, ей удивительно шло это имя.

Впервые я увидел её в самый первый день моего пребывания в этом лицее, когда мы с мамой пришли к завучу обсудить мой «переезд». Она зашла к нам в кабинет, сказать Любовь Юрьевне (нашему завучу), что позвонила маме какой-то Наташи и произвела на меня сильнейшее впечатление. Примерно через полминуты я осознал, что её полюбил. Вот, скорее, почему литература была моим любимым предметом. Ещё помню, мама меня спрашивала, как только мы вышли на улицу: «Что это с тобой? С чего такой счастливый?» Тайну сохранил.

Марфа Фёдоровна была миниатюрной молодой женщиной. И фантастически привлекательной. На вид ей было не больше двадцати шести. Пушистые, светло-русые волосы серого оттенка, которые она собирала в низкий хвост, были всегда немного растрёпаны. Изящные ресницы и аккуратные брови обрамляли очаровательные глаза приглушённого голубого цвета. Предпочитаемый цвет её одежды был – графит. Марфа Фёдоровна носила скромные юбочные костюмы, которые подчёркивали её точёную фигуру.

Я не только любил Марфу Фёдоровну, но и уважал. Она была справедливой и, выражая своё мнение, всегда его аргументировала. А ещё Марфа Фёдоровна писала стихи. Иногда она зачитывала их на наших уроках. Я искренне восхищался её талантом и трудолюбием, сгорал от желания прочитать всё.

Зайдя в класс, Марфа Фёдоровна убрала в письменный стол какие-то папки и, едва слышно усевшись за стол, принялась любоваться пейзажем из окна (она часто так делала, когда мы писали сочинение или какую-то другую работу). И, как всегда, я разглядывал её нежные ладони… Такие же пальцы. Как бы мне хотелось хоть на миг к ним прикоснуться… Обожаю подобные моменты. Что может быть прекраснее? Ничего. Мои чувства были очень сильными, и я не мог спокойно сидеть на месте.

Неожиданно Марфа Фёдоровна повернулась ко мне. Я мигом опустил голову.

–  Роман, ты всё? – произнесла она своим мягким, тихим голосом, от которого я млел и насладился бы им сейчас, если бы не резкий поворот.

«О, нет! Только не это! Похоже, она заметила!» – промчалось в мыслях.

– Да, – ответил я, заставив себя долго ждать.

– Хорошо. Тогда сдавай. И у меня к тебе будет просьба. Подойди, пожалуйста, ко мне. – В полном недоумении я поднялся и поплёлся к ней.

– Вот. Будь добр, отнеси это в двадцать седьмой. Поставь куда-нибудь. Осторожно, – проговорила она, протягивая мне, очевидно, антикварную вазу изумительной красоты, на которой были изображены античные боги.

Её пальцы коснулись моих – тайная мечта сбылась. Но мне стало настолько некомфортно, что я чуть не выронил вазу из рук на глазах у всех. Рубашка в области спины повлажнела. И поняв лишь отдельные слова, я тут же задал несколько тупых вопросов:

– В смысле? То есть просто отнести? Зачем? – Её реакция сотый раз подтвердила неравнодушие по отношению ко мне: другой бы тут же вышел из себя, закатил глаза и, повысив голос, повторил то же самое скандальным тоном. Однако Марфа Фёдоровна в одно мгновение переформулировала сказанную фразу. А затем помедленнее и без ноты раздражения произнесла:

– Сегодня в двадцать седьмом кабинете будет собрание. Отнеси, пожалуйста, туда эту вазу. Оставь в центре стола. Он стоит прямо у доски.

– Хорошо? – заглянув мне прямо в глаза, добавила она, и её фарфоровая кожа покрылась розоватым румянцем. Пушистые русые волосы возле висков были, как всегда, немножко растрёпаны. Образ сводил меня с ума… Он будил ассоциацию с беспомощным птенцом. Видя её взволнованное лицо так близко, я терял над собой всякий контроль. Он выдавал слабость… Внутри меня вспыхивало непреодолимое желание её защитить. Крепко обнять и прижать к себе.

Наверное, только инстинкт самосохранения смог меня хоть как-то отрезвить, и, ощущая жуткую неуверенность, я направился к выходу.

До конца урока оставалось примерно десять-двенадцать минут. Оказавшись в коридоре, я принялся себя ругать: «Ну вот. Молодец. Теперь она, а также класс знают о твоей любви. Вообще собой владеть не умеешь. Ты понимаешь, как нелепо выглядел? Глупо. Почему нельзя чуть-чуть напрячься? Вникнуть в суть сказанного. Это же было элементарно! Но нет… Тебе всё надо повторять. Никакой ответственности. Благодаря твоим стараниям, она решила, что ты туго соображаешь».

Однако взять себя в руки было необходимо. И, вцепившись в вазу так, что она чудом не треснула, я приступил к выполнению своей миссии. Коридор казался очень длинным. К счастью, двадцать седьмой кабинет был на том же этаже (четвёртом). Шаг за шагом я переставлял ноги одну за другой, мысленно сосредоточившись на вазе и только на вазе. Одна лишь мысль об её осколках меня бросала в дрожь.

Сегодня к нам в лицей приедут учителя из гимназии Санкт-Петербурга. Вместе с нашими они проведут что-то вроде семинара на тему ЕГЭ. Для собрания выбрали двадцать седьмой кабинет. Видимо, потому, что он был самым просторным, к тому же совсем недавно там сделали ремонт. Кабинет находился рядом с лестницей и актовым залом. Чтобы не было лишнего шума, к большой радости, сегодня отменили репетицию.

Наконец, я был у цели. И уже собирался открыть дверь, как вдруг кто-то сзади меня толкнул. Испугавшись, я вздрогнул, что-то вырвалось из рук и через одно мгновение прогремело где-то внизу.

Пребывая в полнейшем шоке, я машинально опустил взор и увидел осколки. Всё кругом словно застыло. Примерно полминуты я неподвижно стоял, беспрестанно глядя на разбитую вазу в надежде, что мой страх её разбить, породил иллюзию. Но, увы… Это была реальность.

Я развернулся на сто восемьдесят градусов. Мои глаза были так сильно выпучены, что можно было подумать, у меня Базедова болезнь. Там стояла Снежана, немного полноватая девушка с волосами песочного цвета, одетая в шерстяное белое платье, ушитое крупными перламутровыми бусинами. У неё были такие же глаза. Мы оба безмолвно глядели друг на друга, не зная, что сказать, не зная, что делать.

Позднее в меня точно вселился бес, и я громко произнёс:

– Т… Ты что натворила?!!!

– Извини… Я не видела, что у тебя в руках тарелки… Хотела только пошу…

– Тарелки? Это не тарелки! А бесценная ваза Марфы Фёдоровны! Она просила меня её сюда отнести! И быть осторожным! Что теперь она обо мне подумает?! – чуть ли не орал я.

Снежана больше не сказала ни одного слова. По всей вероятности, чутьё ей подсказывало, что абсолютно любые слова будут меня раздражать. Поэтому она позволила мне выпустить пар. Ей было известно о том, что я испытывал к Марфе Фёдоровне. Более того, она действительно меня понимала, поскольку наши ситуации едва ли отличались друг от друга. Снежана до безумия была влюблена в Анатолия Павловича, который тоже вёл у них биологию. Однако её молчание почему-то только подбрасывало дров в огонь. Я был просто в бешенстве.

Тем временем звонок обозначил конец урока. Ученики с учителями покидали кабинеты. Становилось шумно. Из-за угла показался 11 Б. Мой взгляд по старой привычке сразу же нашёл Егора. На нём был однородный пиджак салатного цвета. При других обстоятельствах, наверное, сделалось бы жутко смешно: его внешний вид буквально кричал: «Смотрите! Я круче всех!» Они с Оксаной направлялись прямо на нас. Вероятно, им нужно было спуститься на какой-то этаж.

Заприметив меня, он ускорил шаг и через миг уже демонстративно наматывал круги вокруг осколков, издевательски поглядывая на меня.

– Его работа? – решил уточнить он у моей подруги. – Всхлипывая, плача, Снежана не знала, как ей реагировать. – И тут моё раздражение достигло своего предела. Мысли резко рассеялись. Кровь прилила к щекам. Она напомнила волну цунами, захватившую целый берег. И, пребывая в неистовстве, я бросился на Егора, готовый разорвать его на части.

Далеко не сразу поняв, что происходит, он даже не отбивался. Но потом опомнился, и началась настоящая битва. Физически я был в разы его слабее. Тем не менее, нехватку сил отлично компенсировала накопленная злость. Я бил его за каждое оскорбление, за каждую насмешку и многое-многое другое.

Вокруг нас собрался весь лицей. Кричали какие-то слова, пытаясь прекратить наш бой. Я слышал, как визжит Снежана… И как постоянно повторяют «Рома, хватит!», «Ром, остановись!», «Ро-ма-а-а»… Марфа Фёдоровна хранила молчание: её тихий, мягкий голос я бы услышал, если бы даже находился на другом конце света, а рядом бы на полную громкость включили тяжёлый рок.

Мне было наплевать на всё! Сгорая от ярости, я неустанно избивал Егора. А, принимая удары, лишь больше свирепел. Мои кулаки врезались в его челюсть, живот, спину, бока…

Наконец, на истерзанной коже Егора выступили тёмные пятна. Разбитый нос горел. Красные ручьи сочились из обеих губ. Они впитались в нити белого воротника рубашки и эксклюзивного пиджака. Уложенные волосы напоминали развороченное гнездо. Однако я не остывал….

– Опусти меня… – ещё через минуту жалко пропищал Егор, лёжа на животе, прислонившись щекой к пыльному линолеуму. И, ловко заломив ему руку, я очень громко проорал:

– Ну что, сдаёшься?! Отвечай! Сдаёшься?! Ну!

– Да сдаю-юсь я! Отпусти! – тут же отозвалась жертва, а после, не вставая, зарыдала.

– Оттряхнув руки, я поднялся и холодно проговорил на одной ноте голосом, как из преисподней:

– Только попробуй… Хотя бы посмотреть не добрым глазом… Я сделаю то же самое. Или хуже. Имей в виду. Я тебя предупредил. Слышишь? Отвечай! Ты понял?!

– Да по-онял я! Отстань уже! – В его восклицании ощущался какой-то страх, он напрягал последние силы, чтобы его скрыть.

Моя накопленная злость растворилась в пространстве. Я это очень хорошо почувствовал, разжал мышцы руки, выпустил жертву и выпрямился в полный рост.

Выступление было окончено. Тем не менее, зрители не аплодировали. В их глазах я видел то, чего не видел никогда: страх. Заприметив на себе мой взор, они тут же опускали голову. По всей вероятности, меня никто не остановил во время драки потому, что свидетели боялись даже подойти ко мне чуть ближе.

Лишь Марфа Фёдоровна смотрела на меня по-другому… Создавалось впечатление, что, в отличие от всех других, она понимала, насколько было для меня важно поставить Егора на место. – Это стало единственным выводом на тот момент, который был способен сделать мой рассудок.

Практически ничего не поняв, совсем забыв о разбитой вазе, но чудом вспомнив о портфеле, я шумно выдохнул и беспардонно удалился.

В голове творился хаос. Меняя транспорт, я думал обо всём, что можно, начиная с какой-то ерунды, заканчивая смыслом человеческого бытия. Дорога впервые показалась очень короткой. Но когда я переступил порог дома, моё состояние резко и кардинально изменилось: мозг застыл, стало несравненно легко… Я чувствовал себя свободным человеком… Абсолютно свободным. Словно сбежал из колонии строгого режима. Как будто меня должны были казнить, но я произнёс такой монолог, что даже взял за душу палача, и смертельное наказание отменили. Невесомость… Казалось, взлечу… Ощущение полной гармонии… Тихое счастье… И как будто в мире нет больше ничего, кроме моих мыслей… Чтобы насладиться этим состоянием, я разлёгся на полу в позе морской звезды.

Прошло не меньше трёх часов… Я всё ещё лежал, а на моих разодранных губах была видна едва заметная улыбка. Из транса меня вывел звонок.

– Рома! Почему не звонишь?! Ты смотрел на часы? Мы же договорились! – возмущалась мама. – Она взяла отпуск и уже второй день жила у своей подруги в Ростове. Отдых был ей необходим.

– Извини, мам… Просто замотался тут…с уроками… – сочинял я, пытаясь оправдаться и утешить мать.

– Ладно. Но не забывай, пожалуйста. В лицее всё порядке?

– …да-да…

– Точно? Что-то как-то неуверенно ты…

– Нет-нет! Нормально. Не переживай.

– Ну…ну, ладно, – уже намного спокойнее отозвалась она. Правда маме была нужна лишь тогда, когда действительно всё в порядке. О плохом она предпочитала не знать.

– Как ты? Тётя Света?

– Да мы-то что? Хорошо. Сегодня много гуляли. По музеям прошлись, – бездушно ответила мама. Она вообще не любила мне рассказывать о себе: слишком много значил для неё я. Думаю, причиной чрезмерной забыты было отсутствие моего отца.

Ещё немного мы поговорили о полезных свойствах борща, важности полноценного сна, а также о том, что весна – не лето, и, следовательно, роль тёплой одежды гораздо выше, чем может показаться. Позднее, попрощавшись с мамой, я постарался вернуться к своему состоянию, но мой разум ожил… И на меня тот час же нахлынули мысли, как будто задались целью скомпенсировать упущенное. «Отчего мне стало так легко?» – спросил я самого себя и сразу же ответил: «Потому, что исцелился. Я полностью избавился от тяжести».

На протяжении многих-многих месяцев, не считая каникул и выходных, Егор практически ежедневно третировал меня, а я терпел, терпел…терпел. И ничего не мог с собой поделать. Регулярно внутри накапливались, но притуплялись очень сильные эмоции. Они уничтожали мою душу… Убивали.

Поднявшись на ноги, я заходил по комнате, постепенно ускоряя шаг. Я думал о новом общественном мнении обо мне. Застенчивый, щуплый трус, не способный за себя постоять, превратился в человека, которого боялись… Раскрепощённого, сильного, смелого, решительного… И в глазах Марфы Фёдоровны всё было точно также! Вдумываясь в это, я широко улыбался и даже смеялся. Всё, что творилось в моей голове, было кайфом! Хотелось громко разговаривать, сильно жестикулировать. Комната казалась очень тесной, а внутри было так много энергии, что, казалось, не растрачу её никогда. Меня разрывало на части.

Внезапно мой сотовый звякнул. На экране показались три сообщения от Снежаны. Видимо, первые два пришли значительно раньше, поскольку я их пропустил. Наверное, она их отправила, когда ехал в метро. Снежана писала: «Ром, я чувствую…что бы ни сделала, что бы ни сказала – всё тебе не понравится. Но я не могу не попросить прощения за свою ошибку. Мне ужасно стыдно. Я помню, как ты говорил, что тебе не по душе такие шутки. Но в тот день моя мама родила Ульяшу (это была её младшая сестра)… Я была вне себя от счастья. Ничему не придавала значения. Я не пытаюсь оправдаться… Просто объясняю…»

Во втором сообщении было следующее: «Прости… Может, это ещё одна моя ужасная ошибка, но я сказала Марфе Фёдоровне всю правду: что тебя напугала, и поэтому разбилась ваза. Она нисколько не расстроена. Просила это передать тебе».

Третье сообщение было самым коротким и трогательным: «Ром, ты мне очень-очень дорог. Я обещаю, что в будущем буду гораздо осторожнее. Надеюсь, всё не так страшно, как выглядит сейчас. И ты меня простишь однажды… »

Прочитав, я собирался написать ей что-то ободряющее, но в мыслях пролетело: «Наверное, моё действительное отношение к тебе на настоящий момент затмевает состояние полнейшей гармонии… Пожалуй, не буду отвечать». – Случается, человек прощает, не прощая… А на следующий день смотрит на виновного исподлобья.

Я хотел положить телефон обратно на небольшой шкаф возле своей кровати, но он вдруг выскользнул из моих ладоней и в один миг очутился на ковре. К счастью, всё обошлось. Но я уже представил повредившийся экран и сразу осознал: «Точно! Я же разбил вазу! Я разбил вазу Марфы Фёдоровны! И даже не извинился… Завтра у неё выходной, а потом суббота, воскресение… Даже прощения не попросить». – Пробежало в голове, и мне почему-то стало очень важно вспомнить все события уходящего дня именно в том порядке, как они последовали друг за другом. Я начал вспоминать: «Итак, заканчивался урок литературы. Марфа Фёдоровна попросила меня отнести вазу в двадцать седьмой кабинет. Возле него меня напугала Снежана. Я выронил вазу. Она разбилась вдребезги. Примерно через минуту прозвенел звонок. Я увидел Егора. Он подошёл к осколкам. Надсмеялся надо мной. Как всегда обозвал неудачником, и мы подрались».

«Да». – Подтвердил я, ещё раз прокрутив всё в голове.

«Кто начал?» – спросил меня внутренний голос и сразу же ответил сам: «Я». – Последний раз мой мозг работал так самоотверженно на контрольной по алгебре за год. Снова заходив по комнате, я предавался анализу:  «Наша схватка произошла по моей инициативе. Почему? Потому, что меня разозлил Егор? Нет. Потому, что меня разозлила Снежана. Точнее, из-за неё внутри накопилось раздражение, а Егор его усилил. Получается, точкой отсчёта стала всё же Снежана. То есть если бы не она, ничего бы не случилось: он бы растоптал меня, а я бы, как обычно, это проглотил. Стоп. Почему я вышел из себя? Потому, что уже просил её со мной не шутить подобным образом, однако выводов она не сделала. Нет… Главной причиной послужило то, что из-за неё я разбил вазу. Я разбил вазу Марфы Фёдоровны».

Да, замысловато… Но Снежана, странным образом, помогла. Совершив неисправимую ошибку, она подарила мне мощное оружие: злость, и я совершил то, на что раньше никогда не решался.

Часы оборачивались одним мгновением, шум на улицах затихал, да и разве слышен мне он был? Я провёл в раздумьях весь оставшийся вечер и всю ночь, параллельно выполняя домашнее задание. К счастью, его было немного, хотя, если бы требовалось ещё что-то подготовить по литературе, умер бы, но сделал. Заснул только под утро. Снилась какая-то дурацкая длиннющая статья с моей фотографией, на которой у меня было вопиюще смешное выражение лица. Речь шла об огромной сосульке, разбившейся в центре Красной площади. Как она там оказалась? Я так и не понял.

Несмотря на чрезвычайную усталость, жуткий недосып, а также многочисленные ноющие синяки, царапины, которые заметно припухли, и в совокупности уже напоминали палитру ярких красок, я пробудился раньше будильника, при этом ощутил себя вполне отдохнувшим, а, главное, счастливым. Моё состояние ничуть не изменилось. Я по-прежнему чувствовал абсолютную свободу и лёгкость. А ещё казалось, что на всё способен. Я чувствовал готовность ко всему, даже к тому, что папаша Егора уже ожидает меня вблизи лицея со всей полицией России. Наверное, так было и вчера, просто я не обратил внимания.

Было жарко. Однако мои мысли как будто застыли, точно рыбы в ледяной воде. Словно, я вообще не думал. Просто был. Созерцал. Перед глазами друг друга сменяли образы: деревья, поезда, автобусы, люди. Я как будто видел их впервые. В самом деле, создавалось впечатление, что раньше ездил в лицей по тёмному тоннелю, где царил кромешный мрак. Всё вокруг почему-то казалось красивым и новым. Мне было очень хорошо с собой. Комфортно. Ничего лучше в жизни я, определённо, не испытывал. И, несмотря на то, что словно утратил способность размышлять, в голову пришли строчки:

 

«Закрыты были ставни окон,

Бог добрый дал ему совет.

Услышал – разорвался кокон!

Он был один, но верил в свет».

– Снежана встретила меня с виноватым лицом. В её глазах стояли слёзы стыда.

– Прости… – неслыханно печально проговорила она. Даже не поздоровалась со мной. – Моя реакция буквально её шокировала. Вместо того, чтобы пройти мимо с миной презрения, я крепко обнял свою подругу и душевно произнёс:

– Ты освободитель… Ключ от карцера, где я сидел всю жизнь.

День прошёл гладко, как никогда. Новость о вчерашнем случае, по-видимому, въелась в сознание каждого. Учащиеся начальных классов меня остерегались. А для старшеклассников из трусливого мальчика я превратился в настоящего героя. Так получалось, что фактически на всех переменах наш класс пересекался с 11 Б. Однако я ни разу не встретил Егора. Потом, случайно узнал, что он не вышел по причине болезни: где-то простудился. Думаю, это была неправда, что все прекрасно понимали. Егору просто было очень стыдно, но оставшись дома, он только усугубил своё положение.

Прозвенел звонок с третьего урока, и вскоре мы со Снежаной направлялись уже в сторону нашей общей остановки. Если мы заканчивали уроки в одно время, то до метро добирались вместе.

– Подожди. Кажется, сотовый посеял, – сказал я, вдруг заметив, что карман, куда его обычно кладу, пуст.

– Позвонить тебе? – тут же спросила подруга.

– Нет. Не надо. Я знаю точно, где он. Поставил его на зарядку в кабинете английского. Совсем забыл.

– Ладно. Сбегай. А я пока позагораю.

– Хорошо.

Преодолевая сразу две ступени, я буквально за считанные секунды добрался до последнего этажа, рывком открыл дверь кабинета английского, который был свободен, и сразу же увидел телефон. Он лежал на стуле рядом с розеткой. Немедленно убрав его на своё место, я мигом снова очутился в коридоре и хотел уже бежать к лестнице, как вдруг из кабинета литературы, соседнего с кабинетом английского, вышла Марфа Фёдоровна.

«Господи! Как так?! У неё что…изменилось расписание?» – Я настолько не ожидал её встретить, что едва удержался на ногах. Знаете, по-моему, это так неправильно, когда утверждают, что, если любовь настоящая, друг с другом с самого начала легко. Нет! При таком раскладе, речь идёт о дружбе, а не о любви. Я любил по-настоящему… Но, в отличие от того, как было раньше, ощутил, скорее, эйфорию, чем какой-то дискомфорт. Она тоже сильно удивилась и не сумела это скрыть.

– Марфа Фёдоровна, здравствуйте. Извините меня, пожалуйста, за вазу. Мне очень жаль, что я её разбил. Это получилось случайно, – бодро произнёс я, и передо мной возникло то самое взволнованное лицо…

Смутившись, Марфа Фёдоровна по всей вероятности, утратила над собой некоторый контроль. Её глаза наполнились искренним сочувствием. Они касались моих гематом и ссадин. Наверное, и в моём взгляде было очень много информации, но, впервые, я вовсе не пытался это скрыть.

– Ничего… Нестрашно. Эту вазу мне отдали знакомые сто лет назад. Только место дома занимала, – отозвалась она и, явно, собиралась что-то сказать ещё, как вдруг мой телефон напомнил о себе. Я инстинктивно бросил взор на экран. Это была Снежана.

– Да?!

– Ром, слушай, можно я побегу?! Мама позвонила только что, мне надо срочно… – начала говорить Снежана. – Марфа Фёдоровна, видимо, почувствовав, что время для нашего общения истекло, едва заметно подала мне знак прощания и как-то растерянно стала постепенно отдаляться. Я созерцал её стройную фигуру, танцевальную осанку, красивую походку, а в голове вертелась мысль: «Между нами теперь недомолвка… Отлично».

– Всё, тогда до понедельника, Ром. Не обижайся.

– Да, ну, какие обиды, ты что… Пока, удачи, – молвил я, смеясь, и про себя добавил: «Ты опять, странным образом, помогла».

Я вышел из лицея с улыбкой, спрашивая самого себя «с чего ты вообще взял, что это была именно её ваза, старинная и бесценная?» Душа парила в воздухе, и, казалось, это будет длиться вечно.

Но всё же на планете осталось то, что, в мгновение ока, было способно вернуть меня к реальности… Внезапно я увидел отца Егора. Мы не были знакомы. Но я сразу же понял, что это он, потому, что видел его фотографию. Однажды мне её показала Снежана. Не успел я ничего нафантазировать, как он уверенно меня спросил:

– Роман? – Я пребывал в смятении, но бойко и, направив на него дерзкий взгляд, ответил:

– Да. – Мне было всё равно, что сейчас будет. Даже, если он намерен отомстить за сына, схватить меня за шею, вывести во двор и хорошенько со мной разберётся. Внутри зажглась сталь. Я совершенно его не боялся и готов был сделать с ним то же самое, что с Егором, если вдруг он решит добавить на моей палитре красок. Конечно, будучи интеллигентным человеком, он бы так не поступил, но в ту минуту я об этом не думал.

– Макаров Леонид Германович. Я – отец Егора. Хорошо, что тебя встретил. Иду извиниться за сына.

– Откуда вы меня знаете?

– Я тебя не знаю. Но вчера Егору пришлось всё рассказать. Очень подходишь под его описание. Да и…ты уж извини, следы вчерашних событий у тебя налицо, – твёрдо изложил он. Голос был сильным, звучным.  Леонид Германович сразу производил впечатление человека умного, смелого, находчивого, практичного и, безусловно, внушающего уважение. Мне даже, признаться, сделалось немного стыдно за свои мысли о нём, которые преследовали разум уже почти два года: видимо, всё же яблочко от яблони может укатиться далеко.

Наверное, надо было как-то отреагировать на его слова, но мне почему-то не говорилось. Однако его это, похоже, совсем не напрягло:

– В общем, слушай, я не только хочу извиниться за своего негодяя, но и поблагодарить тебя. Правильно. Что делать, если человек слов не понимает? Пусть подумает. Не представляешь, сколько мы с матерью от него натерпелись. Всё общение – сплошные разборки. Дедушка с бабушкой избаловали в детстве, пока родители карьеру строили. Не знаем, что нужно… Надеемся, возрастное.

Впрочем, ладно, это уже неинтересно, да и тороплюсь… Как бы учителя не разошлись. Счастливо, Роман, – неожиданно простился он со мной и, ускорив шаг, продолжил дорогу.

Две-три секунды я провожал Леонида Германовича взглядом и уже хотел отвернуться, как на моё плечо свалилась целая охапка снега. Я машинально бросил взор на ветви дерева, под которым находился. Ответ на вопрос подсознания был найден: одна из ветвей, очевидно, сделалась чернее. Опуская глаза, я по старой привычки не мог пропустить окно кабинета литературы. И очень обрадовался тому, что увидел. Марфа Фёдоровна смотрела прямо на меня, совершенно не прячась. Я последовал её примеру. Это было невербальное взаимное признание…

– Роман! – вдруг раздался уже знакомый голос. – Стоя на крыльце лицея, Леонид Германович добавил:

– Ты – смелый человек. Знай об этом. – В его интонации чувствовалось глубокое уважение.

Итак, на земле было уважение, а на небесах – любовь. Я был, действительно, счастлив. Мысленно благодарил Егора, Снежану, Бога и вообще весь мир.

– Леонид Германович! – поспешил воскликнуть я.

– Да?! – крикнул он издалека.

– Я знаю, что нужно вашему сыну! – Сосредоточившись, он с нетерпением ждал «разгадку».

– Ему нужна любовь, – как никогда уверенно промолвил я, и показалось, что в моих словах был Бог.

 Эпилог

С тех пор я никому и никогда не позволял делать себе плохо. Причём, это у меня получалось очень просто. Вместе с вазой вдребезги разбилась моя застенчивость.

С Марфой Фёдоровной мы, в скором времени, начали стремительно сближаться. Я, наконец-то, стал читать её стихи. Они были прекрасны. Среди её творений я нашёл и те, что она тайно посвятила мне… Между нами было сильное и искреннее чувство, которое росло.

Что касается Егора, он покинул наш лицей, как только вылечил свою «простуду». О дальнейшей судьбе потухшей звезды мне было неизвестно, и, признаться, ничего знать не хотелось. Я, разумеется, простил его и миллионы раз сказал ему «спасибо».