О нем говорит весь город – новое веяние моды с примесью андеграунда. О нем шепчутся и кричат на каждой вечеринке, каждом обеде, каждом совещании. Ему посвящают колонки в журналах и посты в интернете; обзоры делают как критики, так и те, кто совершенно далек от искусства.
За прошедший месяц этот спектакль наделал шуму, и все подряд, без разбору, скупали билеты и шли смотреть.
Пошли и мы – но не потому что так делают все, а потому что мы любим театр и немножечко разбираемся в постановках.
Итак, мы подходим к зданию театра. На улице ноябрь, и люди семенят в шубах и дубленках. Еще не так прохладно, но оделись все потеплее – вдруг после спектакля грянут заморозки.
Естественно, очередь на вход. Билетеры проверяют достоверность дорогущих билетов (даже балкон стоит несколько тысяч). Сразу скажу, что мы как истинные театралы раскошелились и взяли места в амфитеатре.
Очередь и в гардеробе. Сдав верхнюю одежду, мы вклиниваемся в общий поток людей, ожидающих начала спектакля. Минут двадцать, как амебы, слоняемся от гардероба до буфета через туалет, как вдруг я вижу знакомое лицо около входа в партер.
– Смотри, это же актер этот…
– Точно. Как его?
– Антон какой-то.
– Не помню фамилию. Что он делает?
– Хах, кажется, знакомится с девушкой.
Актер, оперевшись рукой на стену по всем законам романтизма, презабавно общается с молодой девушкой. Мы пялимся так бесцеремонно, что шестое чувство, видимо, подсказывает ему отвлечься. На удивление, он улыбается и машет нам рукой, подзывая к себе.
– Интересно, ребята? – глаза его тоже смеются.
– Да мы так, просто лицо известное увидели.
– Приятно слышать.
Актер поворачивается к девушке, чмокает ее в щеку и отпускает – прямо как птичку из клетки.
– Хотите научу?
– Чему?
– Обворожению, – он шелестит пальцами по нашим плечам. – Выбирайте девушку.
Мы все переглядываемся и на негласном совете решаем, что учиться не хотим.
– Вон ту, что у зеркала.
Я нарочно выбираю самую далекую от нас жертву – так актер точно затеряется в толпе.
– Губа не дура, – выбор ему явно нравится. – Давайте за мной.
Он бесцеремонно протискивается между людьми – то они пихают его, то он их. Мы лишь поначалу следуем за ним, извиняясь за дерзость предводителя, а затем резко сворачиваем в сторону.
– Кажется, он не сильно расстроится, если обворожит девушку без нас.
Незаметно звенит третий звонок, и заждавшаяся толпа направляется в зрительный зал.
Изнутри помещение зала очень просторно и почему-то напоминает мне величественные амфитеатры, в которых ставились древнеримские трагедии. В то же время протертый паркет и ковры в проходах, скрипящие стулья с дешевой тканевой обивкой и огромная стеклянная люстра, уродливая и местами заляпанная чем-то, отнюдь не передают грациозность и эстетику тех далеких времен.
Мы проходим в амфитеатр; с наших мест (первые ряды) хорошо видно всю сцену. Удовлетворенные выбором, мы охотно забываем о потраченных деньгах.
Свет гаснет на три минуты позже, чем заявлено. Зал стихает. Примерно минуту еще мы сидим в темноте, а затем прожекторы подсвечивают сцену и молодого человека на ней: он начинает свой первый монолог.
По прошествии значительного времени у меня все еще не создается впечатления, что спектакль гениальный: идет он хорошо и непринужденно; главенствует драматичная современная проблема, обрамленная минимализмом (почти нет декораций и костюмов – кто-то даже с голым торсом выбегает) – однако чего-то сверхъестественного я не вижу. Зевают и мои друзья, явно не впечатленные происходящим.
Отчего-то мне кажется, что такое настроение присутствует у большинства зрителей.
Обыденные диалоги-споры между актерами, инструментальная музыка, включающаяся иногда на фоне, кривляния наподобие танцев – все это можно встретить в ординарном театре и без такой громкой афиши.
Поразительно, но у меня впервые за долгое время появляется желание встать и выйти из зала. Хочется на воздух, взбодриться после всей этой монотонности, перетекающей в тягомотину. Мы переглядываемся с друзьями, которые, кажется, желают примерно того же.
Где-то сверху (наверно, на балконе) истошно голосит телефон. Первый звонок, второй, третий. Зрители оживляются и вертят головами, пытаясь вычислить хулигана, но звонок предательски обрывается.
– Интересно, кому звонили? – выкрикивает кто-то из зала.
Актеры по инерции продолжают играть, но зал уже отвлекается, бормоча полушепотом.
– Почему он не грустит о матери? – интересуются через несколько минут с другой стороны зала.
Я уже и позабыл, что по сюжету у главного героя умерла мать. А он тут кутит напропалую.
– Напоминает Дядю Ваню, только осовременено, – вклинивается кто-то третий.
Внезапно включается тусклый свет – не такой, который обозначает антракт, но и не такой, который позволяет продолжать спектакль. Актеры – кто был и не был на сцене – выстраиваются в линию, будто на военном смотре.
– Я не грущу, потому что она толком не воспитывала меня, – молодой человек, играющий сына, спрыгивает в зал и шагает вдоль прохода, разглядывая зрителей. – Я не любил ее…
Неожиданно для всех он принимается подробно и эмоционально описывать их взаимоотношения – как американские горки, от секундной любви до вечной ненависти. Молодой человек страдает так естественно, что становится непонятно, рассказывает он личную историю или же играет роль. Руки его взлетают к небесам, когда это уместно, и прижаты к телу, когда махать совсем не нужно; тело его несколько раз падает на колени, гармонично и вовремя, и кажется, что по-другому передать чувства просто невозможно.
В наших глазах стирается грань между вымыслом и реальностью. Мы будто наблюдаем настоящую жизнь, отчего (мне пришла такая мысль) начинаем считать себя невидимыми богами, со стороны взирающими на людские страдания. Кто-то из ближних к месту действия рядов даже всхлипывает.
Закончив монолог, актер оседает на пол и прячет голову в коленях.
Зал томится в напряжении, ожидая еще большего эмоционального взрыва, но вместо этого на сцену выходит молодой человек и встает рядом с труппой.
– Это режиссёр, – шепчет мне друг.
– Вот почему сюжет не такой? – один из зрителей партера вскакивает на ноги и тычет двумя руками на только что страдающего актера. – Вместо этого он серый и гораздо менее удачный, чем в «Гневе бога».
Кажется, я где-то слышал, что «Гнев бога» – предыдущий спектакль этого режиссера.
– Очень приятно, что вы знаете мой репертуар, – режиссёр улыбается и спускается со сцены в зал. – Он не серый, он банальный. В этом есть разница: мы настолько привыкли к таким картинам каждый день, что перестаем осознавать их ценность. Да и акценты в пьесе расставлены на других вещах.
– Каких?
– Пока не время раскрывать все карты.
– А мне понравилось, как в «Гневе бога» показана любовь, – доносится женский голос с передних рядов. – Актеры ни разу не прикоснулись друг к другу, но почему-то не возникает сомнений, что они любили.
– Я рад, что вам понравился такой подход.
– Ну а этот спектакль какой-то непонятный, – выкрикивает мужчина рядом с нами.
Режиссер слышит это замечание и подходит ближе к амфитеатру. Только сейчас я пристально разглядываю его: бритое лицо совсем молодо – лет двадцать пять, не больше, – но сочится мудростью и сосредоточенностью, прямо как у мраморных греческих бюстов.
– Он и для меня, наверно, непонятен.
– То есть?
– Знаете, вот когда вы делаете что-то машинально, и результат вас удивляет. Вы вынуждены осмысливать то, что сделали своими же руками. Это немного странно.
– Если вы не понимаете смысл пьесы, то кто же поймет?
– Кто-то да поймет.
Из-за кулисы выходит средних лет мужчина со стулом, ставит его посреди сцены и садится.
– Вам что, спектакль не нравится?
По залу пролетает вялое отрицание.
– Знаете, я сам не особо верил в эту постановку, – он насмешливо смотрит на режиссера, – но сейчас не могу сказать о ней ничего плохого.
Я узнаю его – это известнейший критик и актер, наставник почти всех молодых театральных дарований. Видимо, наставник и нашего режиссера.
– Очевидно, вы читали прессу, перед тем, как прийти сюда?
Вялое согласие.
– И ждали чего-то гениального?
Более уверенное согласие. Наставник улыбается.
– За картинкой вы гонитесь. А я вот, в своем возрасте, ценю самокопание. Даже неправильно сказал – самоанализ. «Гнев бога» был картинкой – и отличной картинкой. Эта постановка – самоанализ.
– Мы ведь не на самоанализ приходим, а на шоу, – парирует мужчина с балкона.
Он не прав: многие постановки заключают в себе самоанализ, чем также интересны. Но, видимо, этот зритель ходит только на шоу – ему бы бестолковые комедии смотреть, а не многогранные спектакли.
– Разве вам нравилась та картинка, которую последний час выдавливали из себя актеры?
Снова вялое отрицание.
– Это задумка. А чего вы ждали?
– Того же «Гнева»! – выкрикивает женщина.
– Он неповторим. Как и то, что происходит сейчас.
Где-то сбоку несколько человек зачем-то напевают песню из эпилога «Гнева бога» – кажется, что-то из репертуара Queen.
– Нет, – смеется наставник, – если пели в «Гневе», то совсем не значит, что будут петь и сейчас.
Молодой режиссер тем временем усаживается рядом с наставником. На удивление, издали эти двое почти похожи на ровесников, хотя второй примерно вдвое старше первого.
Еще некоторое время они увлеченно разговаривают со зрителями, охотно отвечая на вопросы, коих накопилось, оказывается, немало.
– Интересно, – спрашиваю я у друга, – так структурно запланировано – вот это все обсуждение – или это импровизация?
– Вряд ли импровизация, слишком сложно было бы такое сходу сделать.
– Возможно.
– Мне кажется, они хотели показать нам горе от ума.
– Что?
– Ну, мы ждем, когда спектакль продолжится, а они тем временем не спеша объясняют нам, что происходило и происходит.
– Не совсем понял.
– Потом, – он машет рукой.
Вскоре наставник поднимается на ноги и призывает нас смотреть далее. Он хватает стул за спинку и в компании молодого режиссера уходит за кулисы. Большая часть труппы, немного задержавшись, убегает следом.
В зрительном зале гаснет свет.
На подсвеченной сцене остаются лишь несколько актеров. Они копошатся и как будто танцуют, по-змеиному изворачиваясь, пока прожекторы не выделяют двух молодых людей – с голыми торсами и двумя резиновыми шарами в руках. Те поднимают шары над головой и спускаются в зрительный зал под монотонный гул оставшейся части труппы.
Двое идут друг за другом и внезапно падают между пустующих кресел – где-то в середине партера (наверно, места специально не продавали). Прожекторы все еще подсвечивают место их падения; актеры на сцене замолкают – и примерно минуту держится тишина.
Нетерпение зала копится и копится, пока в своей высшей точке не доходит до вожделения: тут-то из-за кресел поднимается молодой человек, одетый в синий пиджак и темные брюки и совершенно не похожий на тех двоих.
Он окидывает взглядом зал и улыбается – как-то слишком искренне и по-доброму, и это наводит меня на мысль, что, наверно, именно с такой улыбкой вел свои проповеди Иисус. Странная ассоциация, но она наиболее точно передает его живое выражение лица.
Чем дольше я разглядываю это лицо, тем больше оно кажется мне знакомым. Молодой человек все еще стоит между рядами партера и улыбается жаждущим зрителям, а я наконец узнаю в нем своего бывшего одногруппника, которого отчислили с первого же курса.
Неплохо устроился – актер, хоть и не с главной ролью.
Молодой человек наконец поворачивается лицом к сцене, неспешно шагает к ней и поднимается по деревянным ступенькам. Кулисы начинают медленно закрываться, являя собой конец.
Молодой человек доходит до середины сцены и оборачивается к зрителям, в последний раз сражая добродушной улыбкой.
Кулисы захлопываются прямо перед его лицом.
Автор публикации
https://dzen.ru/id/60f997ec3edf0c6e80fd66fd
Зрителя сейчас крайне сложно удивить :))
Я кстати ожидал выхода тётеньки-бухгалтера, которая усаживается на стул со словами:
— Хотите узнать смысл спектакля? Ну что ж, будет немного скучно. Итак, декорации …, фонд заработной платы….
Было бы забавно! Подумаю над этим
Бухгалтер не закончила говорить, как выбегает слегка пьяная актриса, не занятая в спектакле, и выкрикивает, что спектакль поставлен ради любовницы режиссера, этой смазливой бездарности, ради постели с ней.
Выскакивает лысоватый режиссер в годах и с чувством кричит: “Я люблю ее, не смейте!”. Зал недоверчиво ропщет. Он орет ещё громче: “А вы все с женами пришли?”. Несколько мужиков с наиболее эффектными спутницами съеживаются. Один пьяноватый орёт: “мы тоже любим!”.
Хромая выходит пожилой актёр и возмущается фондом заработной платы, почему фонд такой большой, а зарплата такая маленькая. Находившийся на сцене юноша подсказывает, что блатным платят больше: “Мясковский, думаете почему три ставки получает? У него тетка замминистра культуры!”
Из-за кулис раздаётся пьяный бас Мясковского: “Да заткнись ты, педик!”
Возмущенная странновато одетая леди с первых рядов поднимается на сцену и предъявляет режиссеру: “У Вас, что здесь, гомофобы? Это спонсорский спектакль! Наша компания отказывается далее финансировать его”.
Режиссёр растерянно разводит руками. Затем смотрит в зал: “Ну а для вас то какой смысл в этом спектакле? Вы зачем пришли?”
Стайка интеллигентных старушек покидает зал, приговаривая: “Мы по ошибке! Это возмутительно!”
Пьяный мужик орет с кресла: “Я свою выгуливаю. Всю плешь мне провела, театр, театр…”
Девушка в круглых очках кричит, что в рекламе было написано про смысл жизни, любовь и деньги.
— Ну так вы услышали и про любовь и про деньги, — грустно смеётся режиссер, — и не выдуманное, а настоящее.
Он перечисляет вообще все причины постановки. Все они прозаичны.
— Понимаю, что кричать из зала неудобно. Выходите, кто смелый и не сильно пьяный. Расскажите про ваш смысл, — предлагает режиссёр.
Люди робко идут и рассказывают. /подсадка, конечно, но выходит и несколько настоящих зрителей!/
Спектакль превращается в размышления, как из этой прозы жизни возникает настоящее, высокое! Как возникает смысл! Смысл спектакля! Который помогает понять себя. И смысл жизни человека становится чуточку яснее.
Такая вот постановка :)))
Придумано очень хорошо, конечно, но больше походит на фарс, чем на серьезный спектакль, заставляющий задуматься. Быть может, и у меня таковой не совсем вышел, но направленность именно на серьезность была)