Как небо тронул туманно-мягкий рассвет, так на горизонте показались всадники.
Здесь, в сонной и неторопливой обители Зарни-Ань, никогда ничего не происходило, если не считать одного-единственного необычайного происшествия, а время словно замедлило свой ход, утопнув среди мрачных вековечных лесов и душистых разнотравных лугов. Редкая гостья прибывала на поклон к древнейшим в северных областях Эзысь Йивса святыням и редкая мать решала отдать своё дитя на службу в Зарни-Ань: слишком долго и сложно добираться, слишком оторвано от настоящей жизни и игр в престолы, да и пугали эти места простой люд, чего уж таить — много дурных слухов ходило в народе и о коварных болотах, и о прячущейся чуди. Зарни-Ань требовала от прислужниц особого склада характера, истинного стремления к отречению, но никак не видимости, за какой таятся не более чем страсть ко власти и алкание откусить себе кусок побольше.
Впрочем, Авъю в послушницы не посвятили, а потому рассуждать ей о таком — праздно.
Обнесённая не высокой, но надёжной стеной белокаменная обитель устало заворочалась и прозвенела тонко семью колоколами. Вот только сегодня, в отличие от вереницы похожих друг на друга дней, Авъя услышала тревогу в хитрой песне рыже-медных колоколов: должно быть, у Маа тряслись и дрожали руки — а может, Авъя просто никогда не слышала, как это — весть об угрозе. И всё выше вилась, уходя под самые облака, всё звонче трещала игра по мере приближения конных пришлецев. Перезвон потревожил птицу и скотину: даже отсюда слышно, как заклокотали испуганно курицы, как замычали неспокойно коровы, как заржали рвано лошади.
Облачённая в глухое чёрное женщина с тяжёлым витым посохом в окружении старших монахинь устремилась к святым вратам, разделяющим наружный мир и Зарни-Ань; то — Чикыш, их настоятельница, какой, должно быть, минуло никак не меньше семидесяти зим. Любили о ней судачить юные послушницы: шептались, дескать, когда-то Чикыш снаружи едва ли не правила всей Эзысь Йивса вместо тамошнего князя, а особо злые языки приписывали ей странные и необычайные силы, какими не должно обладать живому человеку и уж тем более благочестивой машианке. Говорить о скверной ворожбе в святом месте — немыслимо, а потому Авъя всегда старалась держаться поодаль, стоило сплетням пронестись шёпотками поблизости, волнуя тягучий, медлительный воздух Зарни-Ань. Настоятельница, к тому же, никогда её не любила и за одно подозрение в сплетнях могла поставить на горох или отхлестать розгами — даром что не выгнала давным-давно нескладную, тощую девушку, больше похожую на паука, чем на человека.
Целебные травы устало выдохнули, а колокольный звон будто тронул дрогнувшую землю.
Авъя честно и спешливо постаралась вернуться к работе, но требующий праздности, любопытствующий взгляд то и дело ускользал к вратам, увенчанным широкой башней, никак не желая цепляться за небольшой огород целебных трав. И о чём же там вёлся разговор? Ветер приносил взволнованное ржание лошадей, нетерпеливые удары копыт о древние камни, но слова терялись на расстоянии, так что оставалось только догадываться.
Выглядели всадники опасно и внушительно. С мечами, с луками, со стрелами, с палицами, с булавами, с копьями — таким бы охотиться на неверных, выкапывать из-под земли всякую чудь или стоять подле князя, всегда готовым броситься наперерез врагу, задумавшему гнилое, грязное, чёрное дело — душегубство. Что они делают тут? Не молиться же прибыли, право слово: никогда нога мужчины не ступала за стены Зарни-Ань, никогда такого не случится, чтобы среди женщин вдруг оказался мужчина. Не пустит их настоятельница, погонит — а они вдруг разозлятся? Вдруг ночью ворвутся и всех-всех перережут, заберут княжеское золото и предадут огню? Авъя проглотила неприятный ком в горле. Матушки частенько побивали её палками, стоило излишне задуматься, ведь кто знает, какие мысли бродят в её голове.
Травы зашептались — затребовали внимания и любви.
***
— Приветствую у стен Зарни-Ань, путники. Моё имя — Чикыш, я настоятельница тамошняя, и говорить вы станете со мной, — скрипуче проговорила Чикыш, со смесью недоверия и любопытства рассматривая прибывших. Не местные, определённо. — Что привело вас к нашей скромной обители? Осознаёте ли, что мы не могущи принять вас подобающим образом, ибо Зарни-Ань безраздельно принадлежит женщинам?
Высокий бородатый мужчина, подпоясанный хитро и богато исшитым широким поясом, о взгляде тёмном и тяжёлом, точно земная острота, спешился и подошёл ближе, не нарушая, впрочем, границ обители.
— Мы пришли с миром и не станем требовать того, что вы не можете нам дать, — он поднял ладони, истёртые поводьями и мечом до огрубевших мозолей. — Моё имя — Туган, — возникла короткая заминка: Чикыш отчётливо увидела, как назвавшийся Туганом человек вдруг пошёл сомнениями, будто скрывал что. — Мы прибыли по поручению князя Мелейки, прознавшего, что, дескать, не столь давно отыскали тут мёртвого ящера о двух крылах. Он желал бы увидеть такое диковинное создание и, коль возможно, приказал найти и привести ему живого.
Чикыш сощурилась и хмыкнула:
— Знаю я твоего князя. И как судьба тебя свела с ним? — вздохнула настоятельница, но Туган терпеливо смолчал. — Что же, разрешу вам встать лагерем подле наших стен и поручу кухаркам приготовить еду и для вас.
— Благодарю, настоятельница, — склонился Туган, но Чикыш отмахнулась:
— Не сделано ничего ещё, так к чему кланяться? — она пожала сухими, как веточки, плечами. — Разбивайте лагерь и ждите горячий ужин. Без суру, но уж чем богаты, тем и потчевать станем.
— Могу ли я просить ещё о помощи, настоятельница?
Та кивнула степенно:
— Спрашивай. Пущай, пожалуй, я знаю, о чём речь вести станешь.
— Есть ли у Вас средь служек кто, знающий местные болота? Наш проводник сгинул в трясине, — отчего-то Чикыш не поверила его словам, прищурилась, но говорить слова поперёк не стала, — и теперь путь мы сами не отыщем. Не хотелось бы расстроить князя своими смертями: сам ведь явится.
Тишина продлилась недолго. Чикыш поняла угрозу.
— Послушницу иль монахиню я не выпущу отсюда, как ни просите, — покачала Чикыш головой и перевела взгляд на лекарский огород, где копошилась, старательно не глядя на пришлецев и настоятельницу, Авъя. — Но средь служанок есть одна, из Сыкчик-кöзы, какой на Нюр-Сьыве стоял. Слышали, должно быть. Не дитём была малым, а потому нюры знает.
— Кто ж не слышал? — эхом отозвался Туган. — Коль говорить дадите с ней, благодарен буду.
— Что мне твоя благодарность? — фыркнула Чикыш. — Поди, давай, уже к своим людям. Вон, лошади у вас как трясутся, мыльные какие с дороги.
Туган кивнул и сдержанно поклонился настоятельнице, но та уже повернулась к нему спиной и степенно двинулась по внутреннему дворе Зарни-Ань. Суетились послушницы, делали вид, как точно от работы не отвлекались; Чикыш только вздохнула про себя. И попросила:
— Серама, укажи Авъе, чтоб сразу ко мне после обедни подошла.
***
Стоять у дверей и ждать — тяжело.
Авъя то глядела себе под ноги, на каменный пол, то рассматривала серый, как всё вокруг, потолок, то скользила взглядом по стенам с узкими, будто бойницы, окошками, едва пропускающими и без того скудный солнечный свет. Эзысь Йивса — мрачные места. Болота кругом, непроходимые леса, широкие прихотливо извивающиеся реки, через каких не перекинешь моста, дожди, во время которых мир будто становится чёрно-белым, особенно когда смотришь вдаль, на горизонт, и липкие туманы, каждое утро захватывающие низины и пестротканые дикие луга — вот что такое Эзысь Йивса. Людей на этих просторах жило мало; а в последнее время и без того тщательно запрятанные городища, казалось, вовсе закрылись какой-то дикой волшбой.
Иной раз, выходя на заре в лес, болота и на поля за целебными травами и корешками, какие не вырастишь на грядке в пределах обители, Авъя всматривалась в серую гладь медлительной Нёльвы, и ей чудилось, что плывёт сама по себе лодка без вёсел, подгоняемая не ветром, но чьей-то чужой волей. Авъя никому не рассказывала, что видела — и никогда не упоминала, что отчётливо ощущала на себе колючие взгляды, впивающиеся в спину, точно грубая шерсть. Говаривали, в темноте вековечных лесов, где деревья порой вставали друг другу так близко, что сливались в одно, живут не только язычники, ненавидящие Стефана и не признающие власти Машиаха на своих небесах, но в Зарни-Ань такие разговоры строго пресекались. Нет никакой нечисти, нет никого, окромя человека, а думать иначе — блажь. Ящеров тоже, наверное, не должно быть…
Авъя пошаркала ногой по полу и поправила простенькое коричневое одеяние, аккуратно подвязанное тонким пояском, выдохнула чуть громче прежнего, и вдруг из-за двери раздалось:
— Входи, дитя.
Ладони вспотели, но Авъя заставила себя открыть дверь и, бесшумно закрыв их за собой, остаться стоять на пороге. На всякий случай она не поднимала взгляда: кто знает, что понадобилось матушке-настоятельнице? Может, узнала о слишком долгих прогулках? Вдруг эти всадники-чужаки как-то заметили её? Или недовольна работой? Хочет расширить огород?
— Не стоит бояться, — тихо улыбнулась Чикыш. — Ты не сделала дурного. Не ты должна просить у меня прощения, но я у тебя — спрашивать помощи.
Авъя вскинула голову:
— О чём Вы говорите, матушка?
— Полагаю, ты видела прибывших утром пришлецев, — проговорила Чикыш, и щёки у Авъи тут же вспыхнули. — Среди них — Туган, ставленник князя Мелейки, и отказывать такому человеку, как Мелейка, не помогать его людям — идея скверная. И пусть я бы желала не знать никогда его, — зазвучала сталь в её голосе, — я хорошо понимаю: если его люди пропадут неподалёку от Зарни-Ань, лишнего внимания нам не избежать.
— Я не понимаю, матушка.
Чикыш устало подпёрла подбородок ладонями и всмотрелась в Авъю, точно впервые видела.
— Проводник им нужен, какой знает Нюр-Сьыву и не утопнет, потянув за собой всех остальных. Я упомянула тебя.
Авъя облизнула губы. Она понимала, почему матушка тут же подумала о ней, почему предложила странным людям её помощь, но страх как не любила вспоминать Сыкчик-кöзу: от одной мысли ноги переставали держать, будто став ватными в мгновенье ока, где-то в голове до сих пор звенели отголоски жутких криков, а за глазами резал и кусался пламень — очищающий, как старалась поверить она, но по сути — убийственный. Ей по-прежнему снились кошмары: во снах пахло гарью, мясом и деревом.
Руки задрожали только сильнее, и ей пришлось сжать их в кулаки, только бы унять волнение, но ничто не ускользнёт от пристального взгляда настоятельницы:
— Ежели не желаешь, то я сообщу им. Пускай отправятся в Тöлпозиз и ищут там смельчака.
— Я готова, матушка, — выпалила Авъя прежде, чем успела взвесить всё и сколько-нибудь вовсе подумать. Устыдилась порыва: теперь матушка, наверное, подумает, что Авъе лишь бы убежать подальше… А может, и сама рада избавиться. Всегда ведь бранила за долгие отлучки и за маленькую медную иголочку со сломанным ушком. Всегда посматривала самую малость косо. Всегда видела в ней чудь рогатую — потому и не позволяла принести машианские обеты.
— Иного я от тебя не ожидала.
***
Засобирались до рассвета, когда лес стоял чёрно-серый, а петухи ещё мирно спали.
Авъя собрала нехитрые пожитки в сумку и забрала одну из семи кобыл обители. Старенькая лошадь уже была, да служила хорошо; не норовистая, смирная, совсем не пугливая и в лес ходила, как будто в стойло своё. На ней Авъя добиралась до Тöлпозиза, когда настоятельница наказывала передать письма к местным сокольничим, — на ней и покинула Зарни-Ань холодным и седым летним утром.
Спутники посматривали на неё странно, но никто не посмел слова поперёк Тугана сказать, стоило тому строго проговорить:
— Наша проводница, Авъя. Матушка-настоятельница великодушно отыскала нам ту, благодаря которой не сгинем в этих проклятущих местах. Кто обидит, дело иметь станет со мной.
Авъя порывалась было возразить, мол, места-то здесь древние, пропитанные машианскими молитвами уже, но не стала раскрывать рта — только опустила смирно голову. Не пристало ей вступать в споры, как бы ни колотилось гулко от обиды сердце. Монастырским служкам должно выполнять свою работу, а не перечить, спорить, возмущаться, полыхать и всячески показывать свой ум. Два глубоких, тихих вдоха, и Авъя уняла гордыню.
— Эти двое, — уже тише обратился к Авъе Туган, едва лишь его спутники потеряли к девице всякий интерес, и кивнул в сторону рослых мужичков с ржаво-рыжими волосами, на лицо отличающихся только расположением шрамов да цветом глаз, — братья Сюзь и Ньыв. К ним сама не лезь, а если вдруг что понадобится от них тебе, так мне сначала скажи, — Туган помолчал недолго. — Да и лучше вовсе ни к кому сама не ходи, всё через меня передавай. Целее будешь. Тот, на белом коне, — Яур, а рядом с ним седлается Лыско.
Авъя кивнула, не отводя взгляда от земли.
— Вон тот юнец — Пелысь. Батя его при князе ходит, да только Пелысь — младшой у него, потому тут и очутился, на отшибе… Да посмотри ты, не бойся. В лицо знать всех лучше.
Поколебавшись, Авъя заставила себя глянуть украдкой в сторону Пелыся. Тот и правда оказался нисколечки не жутким: молодой совсем, юноша ещё, но с луком тяжёлым и внушительным; он поймал взгляд Авъи и той улыбнулся, вот только отвернулся тут же — Туган пригрозил кулаком.
— А ты, господин? — подала вдруг голос Авъя.
— Что — я?
— Почему ты согласился искать ящера?
Туган усмехнулся.
— Что Мелейка приказал, то и делаю. Князевы поручения не обсуждаются, девочка. Ты же не спорила с матушкой-настоятельницей?
Под его взглядом Авъя поёжилась.
— А сам-то веришь в ящера, господин?
Отвечать Туган не стал.
***
Впереди поехали Авъя, указывающая дорогу, и Туган.
Солнце не пробивалось сквозь плотну пелену облаков: лето на Эзысь Йивса не отличалось мягкой теплотой, не ласкало лицо, делая его в конце концов мучительно красным, и не выжигало добела волосы, не шуршало разгорячённым речным песком и не радовало такой водой, в какую без страху войти можно. Авъя однажды так опустила сдуру ноги в Нёльву, когда светило обманчиво игралось на водной глади, да искривила вода её лицо так, что ни улыбнуться, ни нахмуриться Авъя не могла ещё год. Без страху глянуть нельзя было — с тех пор и держалась опасливо от своевольной реки подальше. Никогда не знаешь, чем прогневаешь природу: земли эти чужаков не жаловали. Своих только, ведающих, куда ступить, и чем умиротворить.
Туманы защипали холодными пальцами за щиколотки, едва всадники въехали в лес. Здесь, под сенью мерно качающихся сосен, дозволяющих редкому деревцу пробиться под своей тенью и вскорости уныло зачахнуть, всегда царила сырость, а во множестве оврагов таились мелкие озерца, зарастающие стремительно травами и обращающиеся в болотца. А если приглядеться к поросшим лишайниками стволам и если знать, куда смотреть, то можно приметить вычерченные древними народами путеводные знаки, открывающие безопасную дорогу.
Впрочем, Авъя и так знала, как добраться до Тöлпозиза, мелкого городища, раскинувшегося на берегу широкой Нёльвы. Некогда чахлая деревенька о шести избах, сейчас она, по слухам, обращалась в нечто многолюдно шумное: именно там отыскали таинственного ящера, и местный староста вряд ли упустил такую возможность. Жадный он дед был, дурной: матушка-настоятельница не любила его. Хотя кого она вообще любила?
Пели из оврагов лягушки, шуршали над головой птицы. На дорогу упала шишка. Под копыто авъиной кобыле попал камень: лошадь громко зафыркала и захрапела, но успокоилась, когда Авъя прочесала той как следует шею и прошептала несколько ласковых слов.
— Доброе слово и скотине приятно? — негромко полюбопытствовал Туган, нарушив тишину.
— Зверя любого любить надо, — отозвалась Авъя. — Если зверя любить, то он ответит тебе добротой.
— Скажи это медведю, — хмыкнул кто-то за её спиной. — Такого за ушком не почешешь, чтоб не сожрал и сразу возлюбил, как ближнего своего.
Авъя покосилась: Сюзь. Или Ньыв, она не умела их различать.
— Может, просто не надо злить медведя?
Рыжий нехорошо прищурился, готовясь, должно быть, наговорить немало скверных слов, но Туган вовремя вмешался:
— Ньыв, довольно! Девчонка ничего не смыслит в медведях: не бегает же церковная служка по лесам с рогатиной наперевес, право слово. Нашёл тоже, с кем препираться.
— А я вот всё хотел спросить, — начал Пелысь, перебив Ньыва, раскрывшего рот. — Здесь встречаются разбойники? Мы сколько ехали, ни с кем не столкнулись. Хотя и Зарни-Ань близко, и Тöлпозиз.
— Может, это их Лыско своей рожей отпугнул? — хохотнул Яур. — Я как гляну, так ср…
— В Тöлпозизе брать было нечего особо, — осторожно заметила Авъя. — Это сейчас только… всё поменялось. А брать у монахинь — себе дороже.
Туган устремил на девушку любопытный взгляд и уточнил:
— Видела ящера?
Авъя помотала головой, и Туган разочарованно цокнул языком.
Как будто стремясь заполнить возникшую пустоту, Авъя спрашивает:
— А вы знали, что наши предки считали лягушку неприкосновенной?
— Кто это тебя за язык всё тянет и тянет? — подозрительно пробормотал себе под нос Ньыв, но, конечно, его услышали все.
— Я не знал, — с готовностью отозвался Пелысь. — Хотя, наверное, это что-то… языческое.
“Наши предки и были язычниками”, — подумалось Авъе, но некоторые вещи, как она надёжно уяснила, вслух лучше не произносить, особенно если есть опасность столкнуться с излишне ретивыми машианами. Матушка-настоятельница хорошо вбила Авъе эту простую идею в голову, пусть и методы у неё были не самые добрые. Помнила до сих пор, как Серама пожаловалась, стоило только Авъе, едва пересёкшей святые врата, раскрыть рот по поводу своих излюбленных лягушек: ударила, правда, сначала по губам, а после матушка-настоятельница к себе вызвала “дикого зверёныша с болот” для разговора. Разговор оказался почти без слов и остался поныне на спине.
Любовь к лягушкам, однако, никуда не делась. Закрыв глаза, Авъя погружалась в далёкое детство, уже теперь всё какое-то зыбкое, утекающее сквозь пальцы, как мокрый песок или ил со дна, и детство её квакало лягушками: их много водилось на болотах, да и маменька сама их разводила, чтобы потом, дождавшись, когда умрут, и дать муравьям обглодать дочиста их маленькие, тонкие, хрупкие косточки. Их маменька хранила в резном тяжёлом сундуке и открывать его запрещала, но Авъя подсмотрела один разочек, одним глазком. Маменька не узнала об этом проступке — или сделала вид, что не узнала, потому что на следующую же ночь заперла в бане.
А потом пришла та большая страшная лягушка.
— Наши предки считали, что лягушка раньше была человеком, а потому их убивать нельзя.
— Не очень-то по-машиански.
“Наши предки и не были машианами”.
— Замолчите! — вдруг зашипел Лыско. — Слышали?
Едва повисла тишина, как послышался странный звук — нечто среднее между утробным рыком сытого хищника, готовящегося отойти ко сну, и скрипучим стоном дряхлой, накренившейся под напором ветров сосны. Взволнованно зашуршали крылами птицы, испуганно загомонили; лес будто выдохнул резко и болезно, скручиваясь и замирая, как будто что-то недоброе могло изничтожить его. Даже ветер замер.
Лыско кивнул влево — Авъе почудилось, что краем глаза она заметила какую-то тень, но, повернув голову влево, не увидела ничего необычного. На них не бросился голодных медведь, не окружили обезумевшие от голода волки, не выскочил вперёд рогами бешеный олень или лось. Ничего. Никого.
Снова повисла тишина.
— Пелысь, Яур, проверьте. Сюзь, прикрываешь. Лыско, Ньыв, дорога. Авъя, стой на месте.
Авъя спорить не стала.
Вернулись Пелысь и Яур бледные, но главное, что вернулись: как-то переглядывались тяжело между собой, посматривали на Тугана.
— Никого, — напряжённо произнёс Пелысь под взглядом Тугана. — Только там… медведя кто-то растерзал. И следов много: не только медвежьи, но и каких-то странных, четырёхпалых, круглых. Такого зверя я не видел раньше.
***
До Тöлпозиза добрались на следующий день, и тогда же зарядил холодный дождь с градом.
Отвесные горные склоны вдоль Нёльвы, поросшие скрипучими соснами, будто потеряли краски. Прежде серо-коричневые, как известковая глина, опоясанные охристыми и белыми лентами, сейчас они стали просто серыми, а люд попрятался в деревянных избах. Ещё бы: получить градиной — малое удовольствие. Путники чудом нашли себе приют в забитом трактире — даже нашлись ещё свободные стойла, пусть и пришлось лошадей ставить по двое-трое в одно.
О чём говорил Туган с трактирщиком, Авъя не знала, но вернулся он хмурым. Сказал одно:
— Я за старостой. Ждите.
С ним пошли Ньыв и Сюзь, промокшие до нитки.
— Может, по суру, а?
— Не стыдно при девочке-то, Лыско?
— А чего стыдиться-то? — Лыско глянул на Авъю. — Против будешь, если выпьем малость, а? — Авъя в ответ помотала головой. — Тебе предлагать не стану. И Тугану не говори, а то опять развоняется.
От сура не отказался и Пелысь.
Так и сидели, в праздных разговорах и хмельном суре, пока не вернулся Туган — мокрый и смурной настолько, что грозовая туча рядом с ним померкла бы. Он сел, испросил себе суру и принялся говорить. Было так: ходили они к старосте с вопросами, а тот их послал в весьма далёкие края, где нога человека не хаживала. Ящера-то показал за монету с каждого, да странный ящер оказался: неровный какой-то, со швами на всех конечностях, как будто слепили его из того, что под рукой нашлось. Когда Туган спросил, мол, откуда швы, староста лишь зашикал на него и заявил, что змия-то молодцы их порубили насмерть, так сшивать пришлось обратно, чтоб люду выставлять.
— Дрянь дело, — сплюнул Яур, стоило Тугану закончить объясняться. — Зря тащились только.
— Может, у охотников самих спросить? Вдруг покажут, где ящера нашли своего, — предложил Пелысь. — Говаривали же, что, дескать, следы какие-то в лесах видели, как будто кто-то тёрся спиной о деревья. Да и живность в лесу тоже кто-то пожрал: сами, своими глазами ведь видели.
— Нет никакого ящера, — хмуро отозвался Туган. — Нет и не было. Обман это всё. Медведь, небось.
— Медведи так не жрут.
— Этот ихний, положим, и обман, но вдруг другой какой есть змий? Его и поискать можно. Всё равно ж надо что-то Мелейке сказать…
— Да айда к охотникам! По болотам походим, леса посмотрим: не зря ж проводницу тащили. Не найдём ничего путного, так хоть перед Мелейкой отчитаемся, мол, хаживали, смотрели своими глазами, а не только местных стращали расспросами. Там, глядишь, найдём чего, чтоб князя уважить. Кость какую необычную. Шкуры кусок снимем с кого-нибудь. Чай, есть тут зверьё, какого князь в глаза не видывал прежде: всё ж Эзысь Йивса, тут всякое живёт. А ежель нет, то придумаем чего потом.
На том и порешили, вот только охотники провожать отказались.
Как бы ни настаивал Туган, что бы ни предлагал взамен, но селяне оставались непреклонны: Авъя заметила, как они переглядывались между собой, как безмолвно кивали друг другу, как показывали что-то пальцами, но понять ничего не смогла. Видимо, такие мелочи не ускользнули и от внимания Тугана, пусть и говорить он ничего не стал — нахмурился только.
В харчевне заказали суру, а для Авъи принесли зараву. Какое-то время ели молча, пока Авъя вдруг не подала голос:
— Они сказали, что супротив того места стоял камень.
— Да тут везде камни, — огрызнулся Яур. — Ничего, кроме камней, нет.
— Местные называют камнем только одно место, — продолжила Авъя, будто ничего и не услышала, — там было капище, оно и после прихода Стефана никуда не делось. Забросили его только, конечно, и не приносят там жертвы… — Авъя осеклась под взглядами, направленными на неё. — Но камни сами остались. Точнее, один большой камень, резной идол. Потому и просто камень: не по-машиански всё-таки его иначе величать.
Туган почесал задумчиво бороду.
— Ну что, стоит проверить? Мы особо ничего не потеряем. Разве что… сколько до него идти?
— Если знать, как идти, то два часа. Если не знать, то утонешь.
Яур злобно усмехнулся, но ничего не стал говорить.
— Лезть в языческие дела… — пробормотал Ньыв. — Не машианское это дело — на капища хаживать и ящеров там искать. Да и не странно это разве? Чудной ящер, старое капище, подозрительные охотники, странный староста. Я один чувствую, что здесь есть что-то… дурное, не нашенское?
— Эзысь Йивса — вообще странное место, — Пелысь пожал плечами. — Хотя я слышал, что… — и он замялся, замолчал, видимо, начав говорить что-то, что говорить не стоило.
Туган глянул на него тяжело:
— Говори.
— Я слышал, мол, когда Стефан явился сюда нести свет Машиаха, некоторые язычники, те, которые чудь, — он понизил тон и наклонился вперёд, — под землю ушли. И так жили под землёй, иногда только вылезали по каким-то своим делам, а тут…
— Да не было чуди никакой.
— А вдруг была?
— Ты машианин или суеверный? Постеснялся бы при хоть при… девочке. Идти надо.
Пелысь стыдливо примолк.
***
Болото недовольно булькнуло и крепко ухватилось за палку.
Авъя аккуратно прощупала почву перед собой и обозначила небольшой, но крепкой палочкой с лентой безопасную кочку. Отряд продвигался медленно: мужчины отставали от прыгучей Авъи, которая словно бы степенно прогуливалась по маленькому аптекарскому огородику Зарни-Ань, но никак не воскрешала в памяти когда-то знакомый болотный маршрут.
— Сколько там ещё осталось? — окликнул Туган Авъю. — Далеко?
— Нет, совсем нет.
Казалось, этот путь будет бесконечен, но, правда что, вскорости показался просвет между деревьями: и отряд облегчённо выдохнул. Авъя терпеливо дождалась их; и не препятствовала, когда решили устроить привал — и сама присела на холодный камень. Запрокинув голову, она смотрела на небо, серое и тёмное, низко нависающее над их головами и грозящее вот-вот обрушиться могучим дождём, из-за какого и река может из берегов выйти.
Дали вяленую солёную рыбу — немного, но этого хватило, чтобы утолить мучительное чувство голода, от какого шла кругом голова. Авъя съела свой кусок в два укуса, но живот всё равно заурчал: она порадовалась, что села несколько поодаль, чтобы не мешать спутникам распивать сур одним своим присутствием. К компании монастырской служки они вряд ли привыкли бы столь скоро — порой ей казалось, что просто старались не замечать, чтобы не то себя не смущать, не то её саму. Авъя, и правда, давно не видела мужчин вблизи.
— Можно?
Авъя моргнула. Перед ней стоял Пелысь: неловко переминался с ноги на ногу, опустив взгляд и стараясь на неё не глядеть. Да и она сама смутилась.
— Да, конечно…
Он сел напротив.
— Я всё хотел спросить. Что стало с твоим родным городищем? Я слышал, ты из Сыкчик-кöзы. Это правда?
— Правда, — кивнула она. — Да там…
Авъя растерялась. Она плохо помнила, что на самом деле там произошло, но отчётливо ощущала запах дыма, гари; слышала чужие вопли и свист стрел над головой; видела, как падал могущественный, но всё-таки поверженный деревянный идол, смурной и резкий, как бежали люди, как падали, найденные мечом, как скрывались под землёй… Земля горела. Земля полыхала. Из неё рвался пламень. Авъя затряслась, обхватила себя руками — и в тот же момент задул когтистый, холодный ветер.
— Люди сами его бросили. Сыкчик-кöза ведь очень далеко стоял от всех торговых путей, особенно когда река наша высохла и окончательно превратилась в болото, — Авъя выдавила из себя грустную улыбку. — Вот и оставили его. Конечно, там и раньше стояло болото, но оно как-то… было поодаль, что ли? Мы часто туда хаживали, собирали ягоды или ещё чего полезного, так что ходить по болотам Эзысь-Йивса я научена.
— Вот оно что… — с явным разочарованием протянул Пелысь, ожидая, видимо, какую-нибудь кровавую историю. — А я думал…
Туган следил за ними обоими пристально и вскоре прикрикнул, будто почуяв что-то неладное в их разговоре:
— Не задерживайтесь! Пелысь, отстань от Авъи. Мы выходим. Авъя, веди дальше.
Авъя неловко пробормотала какие-то нелепые извинения Пелысю, пообещав, что, может, чуть позже, как-нибудь потом ему расскажет что-нибудь ещё интересное из жизни болотного городища, и умчалась от него прочь, к Тугану. Тот не стал ей ничего говорить: только молчаливо пожурил вглядом, от какого Авъя втянула голову в плечи и задрожала — обыкновенно так матушка-настоятельница на неё глядела, с таким осуждением, и после её не ждало ничего, кроме очередного наказания.
Вскорости снялись с привала и отправили дальше.
— Так есть ящер или нет? — раздалось негромкое за её и тугановой спинами, стоило направиться вперёд, к берегу могучей реки.
— А разница разве есть какая? — отозвался Яур, наверняка странно дёрнув левым плечом в привычной манере. — Что существует, что нет — нам-то что? Что Мелейка сказал, то и делаешь, хоть воду решетом черпать станешь, чтоб озерцо какое ему осушить. Это же жизнь: надо искать смысл самому, а не думать, что она тебе его радостно подкинет, а ты и тем довольствоваться станешь.
— Странное суждение, — Авъя узнала голос Пелыся. — И как-то не очень по-машиански.
— А ты, юнец, и вовсе молчи, когда старшие разговаривают!
Пелысь, к сожалению, примолк и постарался отойти подальше от Яура — Авъя услышала его шаги за своей спиной, и Пелысь тут же появился подле них с Туганом. Тот не сказал ни слова, будто бы и не заметил.
Покосился на Авъю.
— Спросить хочешь чего?
— Нет…
— По глазам вижу, что хочешь, — хмыкнул Туган. — За тебя я вступался, а за Пелыся — нет. Почему, хочешь знать?
Авъя отвечать не стала: боялась показаться слишком любопытной.
— Да потому, что сам себя защищать уж должен уметь.
— А разве мне не надо самой тоже такое уметь?
Туган по-отечески, по-доброму улыбнулся:
— А ты давно в большом мире ходишь, девочка?
— Нет…
— Я не потому тебя защищаю, что ты юная, или девочка, или монастырская служка. А потому, что мира не видела много.
Помолчали: Авъя не стала спорить.
— А что ты сама думаешь, проводница?
— О чём?
— О ящере. Есть он, нет его?
Авъя на какое-то время задумалась.
Предстояло спускаться по скользкому после дождя склону: всю грязь размыло водой, и теперь, цепляясь за деревья, пришлось сосредоточиться на том, куда ставить ногу, чтобы не распластаться спиной по грязи и уж тем более не ускользнуть вниз, по камням и колючим кустарникам, в самую реку. Где-то в глубине души она хотела верить в существование настоящего, огнедышащего, крылатого ящера. Её предки, её настоящие предки, не те, какие склонили покорно и безропотно головы пред Стефаном Чужеземцем, молились резным каменным идолам, о двух могучих крыльях и свирепой змеиной морде; она помнила, какие костры разводили перед их застывшими ликами, какие жертвы подносили, дабы уважить их гневливые сущности. Лишь закрой глаза — и услышишь блеяние овцы, не желающей лезть на камень; и почуешь гарь под самым носом; и оглушит тебя крик человека…
Она не стала рассказывать об этом, конечно.
— Это суеверие, — постаралась вздохнуть Авъя не столь явно. — Хотя, мне кажется, правдой для человека может быть то, во что он выбирает верить.
Туган не скрыл изумления:
— Разве так можно говорить?
— Иноверцы же верят в кого-то, кроме Машиаха. И их вера для них правдива, пусть и мы знаем, что это не так. Люди верят же в свои заблуждения очень яростно, и те становятся для них правдивы. Машиах учил не осуждать суеверных и видеть в них людей, имеющих свои идеалы, пусть и ложные.
— Мне нужно об этом подумать.
Авъя кивнула — сколько угодно, мол.
Автор публикации
