Управдом Часть1. В Москве гл. 9-11

Глава 9. Тугощёковское послание.

Утро не сулило ни чего хорошего. Остап опять не помнил, как оказался у себя на кровати. Это начинало его тревожить, тревожить по-настоящему. Думал Бендер о докторе. Но не о Борментале, который опять подверг организм Остапа серьёзному испытанию, и не о суровом враче районной поликлиники прописывающем обезболивающие пилюли и назначающем примочки и кровопускание, а о добром французском хирурге, чьим именем названа машина для обезглавливания. Сейчас Остап с радостью бы лёг под нож этого агрегата. Щелчок рычага – и мигрень с плеч падает в корзину, оставляя тело отдыхать и радоваться. Просто и действенно. Управдом лежал, закатив глаза. Блёклые обои спальни навевали на Остапа хандру и вызывали приступы изжоги. Обрывки вчерашнего вечера выныривали из глубин памяти, будто противные, чёрные, скользкие угри, и, оставив на поверхности круги позора и отвращения, погружались в пучину забвения. По комнате тонким шлейфом распространялись едва уловимые амурные флюиды. Правый бок что-то грело. Остап повернул шею, и стальной шар перекатился из одной половины черепа в другую, чуть не выдавив Бендеру глаз. Вяземская! Она спала, полуобняв Остапа, положив голову ему на плечо. Остап судорожно проверил наличие на себе нижнего белья. Трусы предательски отсутствовали. Щупать Юлию Юрьевну он не стал, и без того догадывался, что одежды на ней ещё меньше. Начал вспоминать, что же всё-таки тут вчера произошло. Шар перекатился в затылок, расплющив мозжечок. Бендеру ещё сильнее захотелось во Францию под чудо-механизм доктора Гильотена. В принципе, всё к этому и шло. Он – мужчина, она – женщина. Такое бывает, когда два человека противоположного пола в неадекватном состоянии и, видимо, по обоюдному согласию ложатся вместе спать. «Надеюсь, я не ударил в грязь лицом», – успокоил себя сын турецко-подданного. И посмотрев на приторно довольную, сладко ухмыляющуюся во сне, физиономию секретарши, понял – не ударил. «К Борменталю пойду. Может он чего расскажет», – принял решение Остап, рассудив, что отечественный лекарь, лучше заморского.

Зинаида Прокофьевна, в белых медицинских одеждах, мило улыбнулась пришедшему управдому. Они с доктором, только что закончили оперировать одного известного пианиста, запустившего свои генитальные карбункулы, привезённые им из жарких гастролей по курортам Чёрного моря, и она ещё не успела переодеться. В халате медсестры Зина показалась Остапу ещё соблазнительней и сексуально-привлекательней, чем в наряде горничной. «Лишь бы она не узнала о моём ночном подвиге», – с горечью подумал Остап, чувствуя, как ключ у него в груди стал мутным и холодным от стыда.

– Я сейчас позову Ивана Арнольдовича. Проходите пока в кабинет, – произнесла она и учтивым жестом гувернантки велела Остапу входить.

Остап, повинуясь, прошёл и грохнулся в кресло. Вскоре появился доктор Бормнталь, тоже в белом халате. В нём Борменталь выглядел естественно и органично. Бендеру почему то страстно захотелось у него полечиться.

– Как Остап себя чувствуете, после вчерашнего? – сразу спросил доктор.

– Плохо. Голова болит. У вас есть какое-нибудь средство, что б прошла?

– Конечно, есть. Вам какое? Посильнее? Послабее? Чтобы сразу подействовало? Или постепенно?

– Мне, что б прошла.

– Ясно, – резюмировал Иван Арнольдович. – Одну минуточку.

Вернулся он через минуту тридцать две секунды со стаканом бледно-розовой жидкости и протянул его Остапу. Остап, приподнявшись, выпил, и снова откинулся на спинку кресла.

– Да-а, Остап, вот ты вчера меня повеселил, – панибратски, лукаво щурясь, вдруг выдал доктор. – Если бы я тебя не знал, я бы подумал, что ты и в самом деле… в медиумы подался.

Бендер непонимающе смотрел на доктора:

– Ты это, вообще, о чём?

– Как о чём? Разве не помнишь? – лицо Борменталя сделалось каменным, взгляд стеклянным, и он каким-то замогильным голосом начал театрально чревовещать: – Я, Капитон Митрофанович Тугощёков, запрятал всю наличную валюту в подвале своего дома…

– Что это такое сейчас было? – удивление и непонимание Остапа усилились. – Какой ещё Капитон Митрофанович?

– Это же ты нам вчера рассказывал. Мне так смешно было. Я ещё подумал, что опять газ из баллона пошёл, когда ты про этого Митрофановича выкладывать начал. Даже вентиль проверил. Неужели ничего не помнишь?

– Не-а. Не помню, – Остап замотал головой, и шар, уменьшающийся в размерах под благотворным воздействием лекарства, заколотил Бендера по вискам. – Когда это было?

– Ну, Остап Ибрагимович, вы даёте? – иронию доктор уже не скрывал. – Это уже после того как все успокоились. Расселись. Свечи зажгли. Руки на блюдце сложили. Поласухер… Илона Эммануиловна… мантры какие-то начала читать. Дух Тугощёкова этого вызывать. Остальные тоже давай вместе с ней бубнить. Даже я чуть с ними не забормотал. И тут ты… Да ещё и голосом то таким странным. Как будто и в самом деле, его дух в тебя вселился. Севрюгов, когда это услышал, чуть не задохнулся. Он и так-то смеяться больше не мог. А тут ты…

– Ни чего не помню, – досада в голосе Остапа была искренней и безутешной.

– Не удивительно, что не помнишь. За четыре дня – два общих наркоза! У любого проблемы с памятью начнутся, – заметил Иван Арнольдович. И, помолчав, добавил: – Старика вот только жалко.

– Какого старика?

– Сусекина этого. Совсем старый в маразм впал. Его прямо оттуда и увезли.

– Куда увезли?

– Не знаю. Может в Алексеевскую, то есть в Кащенко. А может сначала в Сербского, а уже потом в Кащенко, – и, будто вспомнив, что имеет университетское медицинское образование, служитель Асклепия пояснил: – Я полагаю, у него сенильная деменция развилась. Скорее всего альцгеймеровского типа. Нехорошо получилось. Не ожидал я, что газ на него так сильно подействует, – доктор снова о чём-то задумался, почесал свою эспаньолку и, словно почувствовав муки совести, закончил: – Оказывается, не такая уж и безобидная вещь – эта закись азота. Не стоит с ним шутить.

Неожиданно в кабинет ворвался Бурдов. Грива его растрёпанных волос отливала металлургической воронью. Выражение лица сосредоточенно-бесстрашное. Взгляд лучился доблестной решительностью, как у стахановца, готового к героическим свершениям и предстоящим трудностям. Движения резкие, речь прерывистая. Феноменальный подъём духа после вчерашнего безобразия! Ему не хватало только знамени, что бы повести за собой гурьбу народа, осуществлять задуманные подвиги.

– Ну, что, идём? – не поздоровавшись, выпалил он.

– Куда? – хором осведомились Остап и доктор.

– Как куда? Клад искать! – горячо выкрикнул художник.

Его нездоровый румянец и ошалелый энтузиазм начинал пугать не только Борменталя, но и Бендера. Они переглянулись, как врачи, собирающиеся поставить пациенту неутешительный диагноз.

– Семён, – сказал доктор вкрадчиво, – на самом деле нет ни какого клада. Это всё просто бред. Пьяный бред затуманенного азотом сознания, – и он покосился на Остапа.

– Я и Тугощёкова то ни какого не знаю, – поддержал доктора Борменталя Остап.

– Конечно, не знаете. Он знакомый мадам Поласухер. Она ему приворот на деньги делала. Это его дух через вас общался, – на полном серьёзе принялся рассуждать Бурде. Кладоискательский пыл в нём не угасал, а только сильнее разгорался. – Это же спиритизм. Тут всегда так. Иван Арнольдович, вы же записывали всё. Сейчас посмотрим, куда надо идти. И пойдём искать. Где ваш блокнот?

– А, кстати. Я же вчера действительно записи делал. Самому даже интересно, что я там понаписал.

Доктор полез в ящик стола и достал свой блокнот. Затем, небрежно усевшись в кресло и закинув ногу на ногу, стал его листать. Иногда он усмехался и бросал реплики, типа: «Надо же, какую ерунду понаписал. Я и слов то таких не знаю» или «Странно, но это даже не мой почерк».

– Вот, нашёл. Это, Остап, твои слова, – наконец проговорил Борменталь и начал читать. – «Я, Капитон Митрофанович Тугощёков, банкир, коммерсант и хлеботорговец в третьем поколении, перед тем как покинуть Москву, спрятал всю наличную валюту в двух инкассаторских баулах в подвале дома по адресу, Первый Воздвиженский переулок, дом номер двадцать один. А сам уехал в Севастополь. Убедительная просьба к нашедшим эти деньги: пожертвовать всё на дело монархической организации «Союз меча и орала». Заграница нам поможет! Лёд тронулся, господа присяжные заседатели! Привет от Кисы Воробьяниновой».

– Да. Это на меня похоже, – чуть подумав, сообщил Остап, и тень улыбки пробежала по его губам. – Только не Воробьяноновой, а Воробьянинова.

– Знаешь, ты так говорил, что трудно было разобрать, – быстро отреагировал Борменталь, всё ещё перелистывая исписанные страницы блокнота и разбираясь в своих заметках. – А это кто такой?

– Один вздорный предводитель дворянства. Были у меня с ним тёмные дела, как раз, по части поисков клада. Между прочим, это именно его пошлых рук дело, – и Остап Бендер повернул в сторону доктора горло, оголив белый рубец шрама.

– Ну, вот. Всё сходится, – воскликнул Семён Бурдов, сам ещё не осознав, что же всё-таки сходится. – Этот Воздвиженский переулок, тут не далеко. Только он сейчас Первый Переулок Тружеников называется. Пойдёмте. Прогуляемся, – не унимался Семён, хорошо знакомый с географией Хамовников.

– Неплохая идея, – согласился с Бурде доктор Борменталь и отложил в сторону блокнот. – Прогуляться и подышать свежим воздухом, было бы полезно. Особенно тебе Остап. Да и вам, Семён, свежий воздух тоже бы на пользу пошёл. Заодно убедишься, что всё это полный бред и галлюцинации.

– Ну, так что, идём? – хлопнув в ладоши, радостно вскричал живописец.

– Идёмте. Проветримся, раз полезно, – безучастно сказал Бендер, медленно вставая с кресла.

Глава 10. Поиски.

Погода стояла пасмурная. По небу медленно проплывали грустные, привередливые тучи, не желавшие проливаться дождём на осенне-нарядные улицы. Сквозь прорехи изредка выглядывало солнце, но, не заметив ни чего нового и достойного внимания, снова пряталось. Холодный бессильный ветер вяло бодрил. Нерешительный сентябрь ни как не мог определиться: он ещё лето или уже осень. Доктор Борменталь захватил зонт и шёл, опираясь на него как на трость. Остап, подняв воротник плаща, двигался рядом, и глубоко дыша прохладой, выгонял из лёгких остатки закиси. Впереди бежал Семён, словно сорвавшийся с поводка прямошерстный ретривер, почуявший след матёрого барсука-одиночки. Его волосы трепыхались на ветру, позади развевался шарф, глаза, будто фары, освещали путь к сокровищам купца Тугощёкова.

– Сеня, а куда мы так спешим? – не преминул подтрунить над Бурде Остап. – Мы же ни заступа, ни кирки не взяли. Как же мы будем откапывать наш клад?

– Да, Семён, – включился в критику художника доктор Борменталь. – Где компас? Где карта? Вы разве в детстве не читали приключенческих романов про поиски сокровищ?
–
Смейтесь, смейтесь, – огрызался Бурдов. Ему не нравилось это невинное подкалывание. – Посмотрим, что вы скажете, когда я клад найду.

Долго мчаться впереди у Семёна не получилось. Вскоре он устал, и Остап с доктором нагнали Бурдова. Начал накрапывать мелкий, гадкий дождик. Доктор Борменталь распахнул зонт и любезно укрыл компаньонов от определившегося сентября.

– Семён, а можно поинтересоваться? – ради забавы спросил Иван Арнольдович, когда они пересекали Смоленский бульвар. – Это ваши первые поиски? Или вы уже имели подобный опыт?

– Первые, – ответил Бурдов. – Но мы до этого всяких духов тоже уже вызывали. Только они нам ни чего такого не сообщали. Всё время какую-то чушь несли.

– А можно поподробнее, – не отставал доктор.

– Это была моя идея: вызывать какого-нибудь духа и узнавать у него, где спрятан клад, – начал свой рассказ Семён. – А то зачем, просто так вызывать и, как это сейчас принято, всякую дребедень политическую у них спрашивать. А тут хоть со смыслом.

– Логично, – вставил слово Остап.

– Сначала… – Бурдов примял свою намокшую шевелюру, – где то в июле, Илона Эммануиловна вызвала дух своего старого знакомого, господина Биберхама. Не то часовщик, не то ювелир он какой-то. Ду;хи всегда только через неё общались. Она же у нас медиум! Я даже не знаю, почему в этот раз через Остапа Ибрагимовича контакт пошёл… Вот значит… Биберхам этот ругался очень, сквернословил и вообще сказал, что бы отстали от него, потому что он ещё живой.

– Да уж. Не повезло вам с Биберхамом, – заметил Борменталь.

– Ага, не повезло, – Семён поправил свой змееподобный шарф, который уже собирался уползти на мостовую, и продолжил: – Потом вызвали дух Мазепы. Хотели узнать, где он спрятал свои богатства. Оказалось, он их на острове рядом с днепровскими порогами схоронил. Даже координаты точные указал…

– Ну а вы, что ж не поехали? – саркастично изумился Бендер. – Такой шанс разбогатеть!

– Если бы, – раздосадовался художник. – Там Днепрогэс строить начали, и остров этот затопило. Под воду наш клад ушёл.

– Ай-я-яй. Как же так, вас Мазепа в заблуждение то ввёл, – Остап язвительно усмехнулся. – Неужели у них там, в загробном мире ни чего про план ГОЭЛРО не слышали. Какой-то неосведомлённый у Мазепы дух оказался.

– Что ж поделать, раз так вышло, – пожал плечами Семён. – Потом решили вызвать дух атамана Кудеяра Мокрого.

– А это ещё кто такой? – задал вопрос доктор Борменталь, с интересом слушавший бурдовские россказни.

– Лиходей один. Он недалеко от Москвы со своей шайкой разбойничал. Мокрушничать очень любил. Торговцев убивал и грабил, – утолил любопытство врача Семён. – И он нам рассказал, что зарыл награбленное в лесу под Тулой.

– И что же вы не стали искать? – задал свой вопрос уже Остап Бендер.

– Так он больше ни чего не сказал. «В лесу под Тулой» и всё, – будто обидевшись на лаконичность духа, проворчал Семён. – А где конкретно искать не указал.

– Могли бы и съездить, – с серьёзным видом заявил Борменталь. – Может под Тулой не такой уж и большой лес.

– Смейтесь, смейтесь, – только и осталось повторить Бурде.

Между тем они добрались до Первого переулка Тружеников. Улица поразила их своим захолустным великолепием: серые ветхие дома с замшелыми крышами; на проезжей части огромные лужи, такие большие и глубокие, что в них можно разводить форель; тротуары, покрытые гнилыми деревянными настилами; непонятной породы кустарники, бурно разросшиеся вдоль дороги, как в диком тропическом лесу. Казалось, что они находятся не в центре многомиллионного города, а на окраине поселения, до которого ещё не дошла новость об отмене крепостного права. О достижениях первой пятилетки напоминали только свежие таблички с номерами домов и новым названием улицы, да недавно закрытый храм. Дождь прекратился, и солнце, растолкав тучи, высунулось поглазеть на озадаченных кладоискателей, попутно одарив Москву радугой.

– Ух, ты! Радуга! – задрав голову, воскликнул Семён. – Хороший знак. На конце радуги всегда клад закопан!

– Двойная, – разглядывая повисшие над ними полосатые коромысла, констатировал доктор Борменталь.

– Ну, так, баулов то два! – напомнил Остап Бендер, также любуясь этим метеорологическим явлением.

– Как вы там, Остап Ибрагимович, говорили? Дом номер двадцать один?

Бурдов снова стал похож на гончую. То обстоятельство, что вчера чревовещал именно Остап Бендер, а не мадам Поласухер, вселяло в Семёна какую-то особую уверенность, придавало ему сил и наделяло маниакальным упорством. Он пробежал взглядом по номерам домов, и, безошибочно определив направление дальнейших поисков, рысью устремился в сторону нужного строения. Приблизившись к дому, все трое в нерешительности остановились. Двухэтажное обшарпанное здание, скорее походило на жильё одиноких докеров, чем на бывший особняк банкира. Больше всего их смущала вывеска над входом в подвал: «Станция юных техников». Смочив языком пальцы и разгладив свои мохнатые угольные брови, Бурде отбросил сомнения и первым ринулся в подвал. Борменталь хотел его остановить, чтобы согласовать причину неожиданного визита трёх молодых людей в детское учреждение, но художник уже вошёл внутрь. Бендер спустился вслед за ним, не боясь проблем. Ему приходилось входить без предлога в куда более опасные заведения, и детский кружок «Умелые ручки» выглядел на их фоне вполне безвредным. Оставаться доктору одному на улице не имело смысла, и он тоже, осторожно ступая по скользким после дождя ступеням, проследовал за подельниками.

Внутри неистово кипела деятельность. Десятка три-четыре детей обеих полов и разного возраста сновали взад-вперёд по относительно небольшому помещению «Станции юных техников». Они беспрестанно перекрикивались между собой и пилили, строгали, паяли, красили, сверлили, точили, стучали молотками и киянками, шоркали напильниками, бренчали железом и производили столько шума, сколько артель чернорабочих на строительстве Транссиба. В центре мастерской возвышалась исполинская гусеничная тяга из фанеры и жести – плод всех этих титанических усилий. Несколько ребят залезли на неё и старательно крепили там вместительную коробку. Огромный плакат – «Пионер и школьник, будь застрельщиком автодорожного и тракторного строительства» доказывал, что дети в точности следуют данным установкам. На противоположной стене лозунг – «Политехнизм есть соединение производительного труда с обучением» тоже не давал пионерам лишний раз расслабляться. Да и сама Надежда Константиновна зорко следила за работоспособностью школьников, грозно, через очки приглядывая за ними с портрета.

– Кто здесь старший? – громко, что бы его услышали, спросил Остап.

– Я старший, – откуда-то из-за кучи стружки высунулся мужчина низенького роста и инфантильной комплекции. От окружавших его школьников, он отличался только штангенциркулем торчащим из кармана его фартука, щетиной, перегаром и потухшим взглядом уставшего от детей педагога. Он, будто подкравшись, приблизился к троице гостей. – Товарищи, старший я, – снова сказал коротышка.

Позади него шеренгой начали выстраиваться дети, побросавшие инструмент и переставшие галдеть. Наступила тишина, требующая от визитёров объяснений. Бендер, чтобы их приход не выглядел таким нелепым, уже решил представиться сотрудником министерства просвещения и предложить детям, в качестве альтернативы научно-техническому творчеству, записываться в кружок изобразительного искусства. И даже собрался представить Семёна Кондратьевича как учителя рисования. У Остапа ещё был вариант со станцией юных натуралистов и Борменталем в роли преподавателя биологии, но старший юный техник избавил великого комбинатора от необходимости обманывать детей.

– А мы комиссию на следующей неделе ждали, – сконфуженно сказал он тоном провинившегося двоечника. – У нас не готово ещё многое. Вот только башню устанавливаем.

Старший повёл рукой, и толпа юных техников покорно расступилась, открывая мнимой комиссии вид на гусеничную тягу.

– Простите, а что это у вас будет? Трактор? – робко поинтересовался Бурдов, соображая, как же в этом хаосе они будут искать тугощёковские баулы.

– Танк!!! – множество детских голосов указали несостоявшемуся учителю рисования на его пробелы в знаниях о среднем машиностроении.

– Но вы, товарищи, не волнуйтесь. Скоро башню доделаем. Потом орудие установим. К октябрьской демонстрации всё готово будет! – заверил гостей руководитель станции и, чтобы окончательно убедить их в этом, прикрикнул и кругообразно замахал руками. – Ребята, чего встали, продолжаем, продолжаем работать!

Дети, подчиняясь своему наставнику, понуро разошлись, опять взялись за инструмент и принялись доделывать танк.

– А почему, в таком маленьком помещении находится так много детей? – осведомился доктор Борменталь, сам не зная зачем.

– Так, а нет же больше ничего кругом. Одна эта станция на весь район. Вся ребятня местная только сюда и ходит, – пожаловался старший юный техник. – Хоть бы станцию юннатов открыли поблизости. Или какой-нибудь кружок рисования. А то по шесть групп на дню… Тяжело.

– Мы подумаем над этим, – пообещал Остап, уже вжившийся в образ председателя комиссии. – Скажите, а до революции в этом помещении, что располагалось?

– Сапожные мастерские были. Я там подмастерьем работал, правда, недолго, – честно признался мужчина. – Теперь вот – «Станция юных техников».

– А это действительно дом номер двадцать один? – уточнил, ещё не потерявший надежды, Семён.

– Да, двадцать первый, – ответил бывший сапожный подмастерье, недоумевающий, зачем эта информация нужна членам комиссии.

– Ясно, – доктор смотрел взглядом победителя на скисшего художника.

Кладоискатели уже направлялись к выходу, когда станционный смотритель юных техников кинул им вдогонку:

– Только это… до революции то, этот дом четырнадцатым был.

– Как так? – все трое развернулись обратно.

– А вот так. Четырнадцатым, – слегка опешил от совсем уж странного поведения комиссии детский танкостроитель. – Улицу переименовали, и номера домов сменили.

– И какой же дом раньше двадцать первым был? – вера в купеческие сокровища вновь вернулась к Бурдову.

– Не помню… Может четырнадцатый и был. Там спросите.

– Спасибо, товарищ, – Семён пожал руку ничего не понимающему старшему юному технику. – Вы преданный нашему делу…

Но, кто преданный и какому такому делу, Семён не договорил. Он выскочил вдогонку за Бендером и Борменталем.

– Неожиданный поворот, да, Семён? – доктор и на этот раз был скептически настроен.

– На то он и клад, чтобы его искать, – глубокомысленно произнёс Бурдов, когда они, обходя лужи, перебирались на противоположную сторону переулка.

Четырнадцатый дом мало чем отличался от двадцать первого, разве что на его фронтоне красовался лепной затёртый барельеф гарцующей кобылы. В подвале располагалась дворницкая, о чём свидетельствовала фигура дворника, сидящая на лавочке у входа. Фигура была неряшливая, грязная и отрешённая, будто бы дворник, не вставая, просидел на этой лавочке всё лето. Он курил самокрутку с горькой и вонючей махрой. Годы прошлись по его лицу тяжёлой поступью алкоголизма. Зеленоватый цвет одутловатой его физии, пунцовая сыпь на щеках и носу, а также гепатозные, жёлтые, как у гоблина, глаза не красили и без того паршивый облик дворника. Цигейковая шапка с растопыренными ушами, собиралась взмахнуть ушами-крыльями и покинуть седеющую голову дворника в поисках более респектабельного хозяина.

– Папаша, огоньку не будет? – зачем то спросил Бурдов, у которого даже не было папирос, подсаживаясь к дворнику на скамью.

Дворник косо посмотрел на Семёна, но ни чего не ответил, а, только бросив окурок на землю, злобно раздавил его сапогом, словно поганое, надоедливое насекомое.

– Фёдор? – это был даже не вопрос, а утверждение, исходившее он Остапа. По непонятному стечению обстоятельств, все знакомые Остапу дворники в Москве носили это простое и размашистое имя.

– Ага. Чего надо? – сухой, грубый голос заядлого курильщика и хронического алкаша, заставил Семёна вздрогнуть.

– Это четырнадцатый дом? – сразу перешёл к делу Бендер.

– Ага. Чего надо? – грубости в голосе Фёдор даже добавил, а вот взгляд с отсутствующего, сменился на приценивающий.

– А при старом режиме он двадцать первым был? – на заданный вопрос, Остап вновь ожидал услышать уже знакомую фразу.

– Нет. Чего надо?

Бурдов, как ошпаренный, подпрыгнул с лавки и пристроился рядом с Бендером. На лице Борменталя возникла улыбка пессимиста, заранее знавшего подобный исход. Остап же, не теряя самообладания, попытался прояснить ситуацию:

– А какой? И где тогда старый двадцать первый дом?

Дворник закрыл один глаз, въедливо, будто целясь, осмотрел трёх молодых людей. И после продолжительной мхатовской паузы выстрелил:

– Рупь!!!

Все трое выдохнули. Пуля просвистела и попала Остапу в карман плаща. Остап порылся и вынул оттуда два полтинника. Управдом небрежно протянул их Фёдору, сопроводив сей барский жест словами:

– Вы, как я погляжу, знаток местных революционных преобразований. Ну-с, уважаемый, поведайте-ка нам, каким был номер данного дома до исторического материализма и где бывший двадцать первый дом?

Фёдор буквально вырвал деньги из рук Остапа, пробурчал что-то нечленораздельное, и, зажав в кулаке две серебряные монеты, вскочил и убежал в подъезд, оставив троих кладоискателей недоумевать. Но быстро вернулся. В левой руке он тащил какую-то бутылку, а правую поднял к носу, и усиленно нюхал свой засаленный рукав. Глаза дворника слезились, лицо приобрело кирпичный оттенок.

– Ох, ну и гадость Маруська Гусева гонит, – дворник сел на скамейку при входе в подвал и запричитал: – Я же раньше то и не пил вовсе. А как Маруська стала самогонку гнать да торговать ёю – так и запил. У меня же руки золотые! Ага! Я ж столяр – каких поискать… Ага. Я же раньше то краснодеревщиком в Новоконюшенном работал. А теперь вот самогонку эту горькую горько пью…

Фёдор отхлебнул из горлышка, состроил гнусную рожу, будто это был не самогон, а уксус, и опять занюхал перепачканным рукавом. Затем достал из своего ватника кисет и стал сворачивать самокрутку. Свернув, закурил, распространяя в округе зловонный чад лежалой махорки.

– Вы закончили? – деликатно осведомился Остап, внимательно глядя на задумавшегося о чём-то дворника. – Может теперь, просветите нас по поводу странной смены домами номеров?

– А? – казалось, что Фёдор уже забыл, о чём идёт речь. – Ага. Пойдёмте в дворницкую. У меня там квашеная капуста есть.

– Это обязательно? – с неприязнью процедил Борменталь.

Но Фёдор уже, прыгая через две ступени сразу, спускался к себе в дворницкую. Все трое нехотя прошествовали туда за ним. В дворницкой пахло болотной сыростью. Там было почти пусто: стол, табурет, лавка с изъеденным молью полушубком, связка досок в углу, да на пыльных полках несколько рубанков, шерхебелей и фуганков, которые спивающийся краснодеревщик ещё не успел или не смог продать. Остапу бросились в глаза толстое дубовое бревно, низ которого был вырезан в форме босых человеческих ног – очевидно недоделанная скульптура, и свежеструганная деревянная лопата для снегоуборки. Дворник снова приложился к бутылке и, закусив большой охапкой капусты из бочонка, приступил к рассказу.

– Раньше то откудова дома начинались? – молчание кладоискателей заставило его продолжить. – От Крестовоздвиженского! Переулок так и назывался – Воздвиженский! А теперь?.. Тьфу! Как название поменяли, так и с другого конца считать начали. Ага! Который дом тридцать шестым был – первым стал, тридцать пятый – вторым…

И пока рассказчик утолял жажду самогоном, Бендер в уме прикинул принцип смены номеров, но так ничего не понял, запутавшись в нестыковках изменений.

– И какой же дом раньше двадцать первым был?

– Шестнадцатый, – пережёвывая хрустящую капусту, ответил дворник.

– Как же так? – изумился Борменталь, которому тоже стали интересны большевистские кадастровые нововведения.

– А вот так! – Фёдор гордо вышел в центр дворницкой. Он приставил руки к груди, точно собирался растянуть меха невидимого аккордеона. – Ага! До революции то тридцать шесть домов было, а после тридцать четыре осталось! Ага. Два дома спалили начисто! Сначала солдатики магазин винный разграбили и сожгли. Он в девятнадцатом доме был. А как напились, давай жандармерию палить. Она в двадцатом через дорогу была. Вот так, ага! А когда улицу переименовали, двух домов то и не досчитались. Понятно?

– А тут раньше что было? – Бурдов поднял палец вверх.

– Как что?! Жилой дом работников Новоконюшенного государева двора.

Столяр снова задымил самокруткой.

– Скажите, Фёдор, а купец Тугощёков в каком доме проживал? – решил напрямик спросить Остап у болтливого дворника, пока то ещё был в состоянии внятно формулировать свои, начавшие путаться от самогонки, мысли.

– Тугощёков… – пуская едкий дым, пробубнил дворник. – Так, ага! В двадцать первом и проживал. Он теперь шестнадцатым стал. А в девятнадцатом, в том который спалили, как раз один из его магазинов и был. А в семнадцатом доме, ну тот который сейчас восемнадцатый – банк его! Ага!

Бурде испустил какой-то странный протяжный стон, как будто его нога угодила в лисий капкан.

– Я же говорил! – нервозно выкрикнул он, тяжело дыша.

– А чего это вы про Тугощёкова спрашиваете? – опять, зажмурив один глаз, словно дуэлянт, начал целиться Фёдор. – Небось клад его ищите? Ага?!

Вторая нога Бурдова попала в волчий капкан и он, застонав, чуть не падая в обморок, пролепетал:

– А, вам, откуда про клад известно?

– Так слухи ходят. Видно и до вас дошли… – дворник подмигнул гостям и растоптал докуренную самокрутку. – Говорят, он, как уезжать, клад где-то тут спрятал, а где не знает ни кто. Ага. Так пока и не нашли…

– Ну, идёмте быстрее! – теперь взглядом победителя смотрел Бурдов, а доктору только и осталось удивлённо выдавить:

– Ну, надо же.

– Фёдор, продай лопату? – вспомнил о просьбе своего Фёдора Остап.

– Рупь!

Бендер, не задумываясь, дал дворнику целковый, благодаря его не только за лопату и полученную информацию, но и за меткость.

– А это у вас кто? – покидая дворницкую, спросил у Фёдора Остап, указав на босоногое бревно.

– Это я товарища Калинина хотел вырезать.

– А чего же он босой? Калинин ведь!

– Он мне таким приснился – босым, улыбающимся и широкоплечим, как молодой Поддубный.

– Вы бы бросали, Фёдор, пить, – посоветовал Борменталь, следуя на выход. – А то у вас скоро цирроз начнётся. Да и слабоумие уже не за горами.

На улице Остапу и доктору, пришлось догонять Семёна, спешащего к шестнадцатому дому. Бурде опять напал на след, чуть было не ускользнувшей, дичи.

– Ну и что, Иван Арнольдович, вы можете по этому поводу сказать? – Остап серьёзно смотрел на врача. – Неужели и правда, дух этого Тугощёкова через меня вещал?

– Вряд ли, – в голосе доктора Борменталя чувствовалось пренебрежение ко всей этой мистификации. – Фёдор же сказал, что слухи ходят, скорее всего, они, действительно, и до вас дошли, просто вы не придали этому значения и забыли.

Бендер остановился, разглядывая грязь на мостовой.

– Два инкассаторских баула с валютой… – он погладил свой лоб. – Я бы такое постарался не забыть.

Когда Остап и доктор догнали Семёна, он, боязливо вчитываясь в название дома, стоял, словно лайка нашедшая берлогу, но не решающаяся туда проникнуть без огневой поддержки.

– Да уж… «Женское общежитие работниц швейной фабрики «Труд», – вслух прочёл табличку с названием Остап. – И что вас, Сеня, останавливает туда войти? Вы не захватили с собой кремовые пирожные и шампанское?

– Вход в подвал внутри, – только и промямлил художник.

– Идёмте. Я научу вас вливаться в тесный женский коллектив.

Бендер уверенно дёрнул ручку двери. Все трое вошли и сразу же наткнулись на коменданта общежития – крупную женщину в полувоенной одежде и красной повязкой на рукаве.

– Товарищи, вы куда? – грозно остановила она кладоискателей.

Первым нашёлся Остап:

– Мы из Москоммунхоза! Подотдел борьбы с грызунами и змеями. Осматриваем подвальные помещения на предмет наличия вредной живности.

– Змеями?.. – комендант даже побледнела. – А лопата то вам зачем?

– Товарищ комендант, – дружелюбно произнёс Остап, – давайте я вам не буду читать лекцию о трудностях борьбы с вредителями в масштабах города Москвы. А мы просто пройдём в подвал и осмотрим помещение. У вас там что располагается?

– У нас там комнаты. Работницы фабрики живут, – отчиталась комендантша. – Общежитие же год назад сюда переехало. Ну, после того… происшествия, – она внимательно посмотрела на троицу, как будто те всё должны были знать о «том происшествии», но не найдя в выражениях их лиц должного понимания, заговорила снова: – Мы и ремонт недавно тут везде сделали… капитальный. И нет у нас никаких змей и вредителей. Всё у нас, товарищи, с этим делом в полном, революционном порядке.

– Значит, подвал можно не осматривать? – сказал Остап, обращаясь скорее к двум своим товарищам, чем к коменданту.

– Можете не смотреть, – быстро согласилась женщина.

– Насколько мне не изменяет память, – как бы между делом, спросил Остап, – в этом здании раньше особняк коммерсанта Тугощёкова располагался?

– Так точно. Его самого, – закивала комендант.

– А вы когда ремонт делали? Не находили две такие большие сумки? – загрустивший Семён развел руки в стороны, соотнеся их с желаемым размером баулов.

– Какие ещё сумки?! Не было там ни каких сумок. И змей не было и нет. И грызунов тоже!

Комендантша явно заподозрила что-то не ладное, и Остап, прихватив с собой доктора и Бурде, скорее ретировался.

– Ничего. Мне кажется, что клад именно в доме, где раньше тугощёковский банк был, – Бурдов не терял надежды, но его кладоискательский пыл уже безостановочно катился на убыль.

– А ничего, что Остап только о двадцать первом доме вещал? – напомнил Семёну доктор. – А вы, Семён, уже полгорода обыскивать собрались.

– Спиритизм – наука не точная, – быстро на это заявил живописец. – Это не математика! Цифиря – туда, цифиря – сюда. Два пишем, три в уме. Мелочь! Мелочью можно и пренебречь. Тем более тут поменялось всё. На то он и клад, чтобы его искать, – снова повторил Семён, и, набрав полный рот сарказма, мстительно сплюнул в сторону врача: – Вы разве в детстве не читали приключенческих романов про поиски сокровищ?

Они вышли к заросшему молодой порослью пустырю. Эта часть переулка походила на зону испытаний секретного оружия страшной разрушительной силы. Справа и слева обгоревшие остатки строений. Тротуар – сплошное грязное месиво. Лужи на дороге приобрели океанский размахи и годились для проведения парусной регаты. Ржавая раздолбанная колонка у обочины, из которой последний раз брали воду ещё при Керенском. За кустами белела и воняла помойка.

– Центр города… – Остап с пренебрежением взирал на окрестности. – И где тут нам искать клад?

– Скажите, а вы не подскажете, где тут восемнадцатый дом? – нескладно справился художник у первого попавшегося им на пути прохожего.

– Извини-итеэ, но я са-ам не ме-эстный, – сообщил он, с ярко-выраженным прибалтийским акцентом и, озираясь, поспешил по своим делам.

– Чухонец какой-то, – грубо сказал художник, – ясное дело, откуда ему знать. Тут и местные, то запутаются. И зачем надо было номера домов менять?! Что советской власти заняться больше нечем? Строители коммунизма, что б их…

– Контрреволюционные вещи говорите, Семён Кондратьевич. – шутливо заметил Борменталь.

– Ой, да, – отмахнулся Бурде, – напереименовали улиц, наделали делов, а нам теперь тут разгребать!

Кладоискатели случайно вышли к восемнадцатому дому, обходя по пустырю раскисшую, непролазную мостовую. В низком одноэтажном строении размещались сразу два учреждения: опорный пункт милиции с одной стороны, с другой – библиотека технической литературы при сто двадцать четвёртом ремесленном училище имени Сунь Ятсена.

– Предлагаю, сначала наведаться в библиотеку, – твердо постановил Остап. – В милицию мы всегда успеем попасть.

Количество читающих в библиотеке граждан равнялось абсолютному нулю, только старушка-вахтёр – по совместительству библиотекарь и уборщица – мирно дремала сидя за столом. На коленях у неё лежала недовязанная кофта. Во сне старушка машинально перебирала спицами, и непослушный клубок убежал от неё в дальний конец пустующего читального зала, растянув за собой тонкую серую нить пряжи. Видимо учащиеся и жители района не очень любили читать, и, судя по ору и гаму, доносившимися из смежного опорного пункта – стражи правопорядка пользовались у них большей популярностью, чем тома с технической литературой.

– Здравствуйте, – Бендер протянул библиотекарше смотавшийся клубок.

– Добрый день, молодые люди, – прошептала старушка. – Вы записаны?
– Нет. Мы из Москоммунхоза, подотдел по борьбе с грызунами, мышами и крысами, – Бурдов захотел воспользоваться уже хорошо зарекомендовавшей себя идеей. – Где у вас тут подвал. Нам срочно надо его осмотреть.

– Что вы кричите, молодой человек. Это же библиотека – тут нельзя шуметь, – возмутилась библиотекарша-вахтёр, как будто тишина в библиотеке была некой нерушимой константой, и её следовало поддерживать не зависимо от того – есть в библиотеке посетители или нет, словно от громкого голоса портились тексты, а крики заставляли книги падать с полок и разбиваться вдребезги. – И тут вовсе нет подвала, – добавила она. Несмотря на годы, ясности ума ей было не занимать. – Чердак только есть. Кстати… Там завелись летучие мыши. Вы как, с летучими мышами тоже боретесь?

– Летучие мыши – это рукокрылые, а мы специализируемся на борьбе с грызунами – обычными мышами и крысами, – высказался доктор Борменталь. Внутренне он ликовал победе своей медицинской логики над бурдовской темнотой, поэтому и разразился такой тирадой о тонкостях работы Москоммунхоза. – Для борьбы с летучими мышами у нас навыков не хватает. Для этого существует подотдел по борьбе с летучими мышами, вампирами и прочей суеверной нечистью живущей на чердаках, – он бросил выразительный, полный цинизма и правоты взгляд на обитателя мансарды Бурдова. – Мы их к вам потом вызовем. А сами пойдём, пожалуй.

Узнавать, был ли раньше в этом доме тугощёковский банк, не имело смысла, и все трое покинули библиотеку.

– Ну, что Семён? Может под Тулу? – добивал доктор поверженного художника. – Возможно с кладом этого… как его… Мокрого Кудеяра, всё проще окажется, чем с сокровищами купца Тугощёкова.

Но Семён не оценил шутку Борменталя. Бурде выглядел точно внук, лишённый наследства сказочно богатого дедушки, когда во время оглашения завещания выяснилось, что другим менее близким родственникам перепали имения, поместья, банковские депозиты, заводы, пароходы, рудники, карьеры и золотые прииски, а ему – единственному внуку – достались ночной дедовский колпак и его же фаянсовый горшок для справления больших и малых нужд. Вещи, безусловно, памятно ценные и полезные, но как-то обидно! На художника-оформителя больно было смотреть: сгорбленного, осунувшегося, подавленного; голова втянута в плечи; тёмно-сиреневые губы поджаты; шарф беспомощно волочился по тротуару, как хвост за побитым псом. Мечты его рассыпались в прах, и труху эту подхватил сентябрьский ветер и беспощадно развеял по куличкам Хамовников.

– Не отчаивайся, Сеня, – Остап легонько хлопнул художника по спине, – так бывает, когда ищешь клад. Поверь моему опыту. Не повезло в этот раз – повезёт в следующий! Ладно, пойдёмте уже отсюда, съедим каких-нибудь дежурно-показательных котлет в общественной кухне, а то от шастанья по этим столичным задворкам у меня не на шутку разыгрался аппетит.

Глава 11. Джаз, Морфей и Михельсон.

После неудачных поисков клада Остап покончил с праздностью и приступил к выполнению своих прямых обязанностей управдома. Для начала Бендеру пришлось отбиться от пылких нападок со стороны Юлии Юрьевны. Её молодое, горячее тело, истосковавшееся в тюремном заточении по крепким мужским объятиям, страстно требовало близких отношений. И то, что Бендер ничего не помнил, не являлось для Вяземской оправданием, а скорее, наоборот, было ещё одной причиной повторения той ночи, которую они провели с Остапом в тесной взаимосвязи под одним одеялом. Но Остап, в отличие от Юли, вовсе не горел желанием продолжения и развития их стихийного совокупления. Он дал ей понять, что это был всего лишь эпизод, который следует поскорее забыть, и попытался удержать их сожительство на чисто деловом уровне. Поэтому, первым делом, чтобы исключить возможность спонтанного интима со своей секретаршей, он переехал в гостиную и стал ночевать на диване. Затем начал нагружать Вяземскую большим объёмом тяжёлой и неблагодарной работы. По задумке Остапа Бендера, это должно было пробудить в девушке, если не отвращение, то хотя бы ненависть к своему начальнику. Остап свалил на неё всю бумажную и кропотливую работу по переписке с вышестоящими инстанциями. А также доверил ей стирку, готовку и уборку квартиры. То, что справляться с этим у неё неплохо получается, управдом убедился при их знакомстве. Юлия Юрьевна всё же не теряла надежды на служебный роман. Она бросала на Остапа взгляды полные тоски и вожделения. Спекулировала своим одиночеством и недавней отсидкой. И при каждом удобном случае выставляла напоказ свою доступность, покладистый нрав и голые ляжки. Остап был холоден. Он не питал к ней чувств. В его большом сердце по прежнему много места занимала нежная и удивительная Зося Викторовна Синицкая, к большому огорчению теперь ещё и Фемиди. Но, что ещё более важно, Остап чувствовал, что там поселилась ещё одна. С недавних пор в его сердце начала обустраивать своё место Зинаида Прокофьевна Бунина. И как опытная горничная, она планомерно выметала оттуда воспоминания о Синицкой-Фемиди, стирала пыль черноморских скитаний, выбрасывала ненужный хлам ошибок молодости, наводила порядок и уют, а как знающая своё дело медсестра залечивала раны, заживляла остающиеся шрамы, наполняла большое сердце Остапа стерильной чистотой и успокоением. Что это? – с трепетом думал Остап. – Любовь? А что такое любовь? Не дающая покоя навязчивость? А может, река, на противоположном берегу которой и стоит второй соучастник событий и ждёт. Иногда эта река спокойная и ласковая, и плавно несёт свои тихие воды. А иногда это бурный поток, с порогами и водопадами, и глубиной в пять аршин. Заходить страшно! И тут – или одновременно заходят оба, или первый шаг – самому. Был бы хороший стимул. И с прискорбием Остап осознавал, что во всех его романах, амурных похождения и мелких интрижках, которые, собственно то, и любовью назвать, язык не поднимется, первый шаг всегда делал он, и был у него один-единственный стимул – корысть. Она одна заставляла Остапа делать первый шаг и входить в эту реку. И с мадам Грицацуевой – первой своей законной супругой, там, правда, и реки то не было ни какой, так – ручей, который Остап перепрыгнул в один короткий свадебный прыжок и пошёл дальше, не заметив. Какая это вообще пошлость – жениться ради стула! И с Зосей Синицкой, где корысть сыграла свою роковую роль, она же свела, она же и разлучила, оставив Остапа одного, ни с чем и не у дел. Но с Зиной. Тут не было корысти, не было стимула заходить в реку, а девушка стояла на том берегу и вздыхала. А о чём? Как узнать? И Бендер стал бывать в гостях у доктора, растягивал чаепития, стараясь остаться с Зиной наедине и побеседовать тет-а-тет. Но что-то ему мешало. Беседы выходили скомканными, и излить душу не получалось. То Борменталь отвлекал развлечениями, то Дарья Петровна лезла с насущными заботами, то Шарик нарушал приватность беседы своим навязчивым присутствием. Тем не менее, Остап всё отчаяннее начинал подумывать, куда бы сводить Зинаиду Прокофьевну на первое свидание и поведать ей о живых водах пробудившегося в нём родника. Но взвалив на себя кучу неотложных дел, Остап не мог пока выделить для этого времени. Рутинные будни управдома не давали великому комбинатору расслабиться. Он с головой погрузился в труды по благоустройству здания. Его кипучая деятельность на своём посту поражала обитателей калабуховского дома своей твёрдой последовательностью. Бендер наконец-то вызвал долгожданных слесарей к кухарке, которые заменили трубы ей, а заодно и другим менее сердобольным и настырным жильцам с похожими проблемами. Велел восстановить заколоченный парадный вход во второй подъезд, чтобы жители дома цивилизованно проходили в квартиры через него, а не пробирались в обход через чёрный вход, как трущобные беспризорники неблагополучных гетто. Распорядился провести электроосвещение на все лестничные пролёты, установить цветы на площадках, поддерживать чистоту в подъездах силами самих жильцов. Добрым словом и карательными мерами заставил всех членов жилтоварищества полностью погасить коммунальные задолженности. Остап улаживал споры между соседями, разрешал семейные конфликты, выселил из дома пару нелегалов и одного скандалиста-композитора, чьи муки творчества мешали спокойно жить не только его соседям, но и жителям близлежащих кварталов. После того, как в доме установился образцовый порядок, Бендер наделил бывшего швейцара Фёдора широкими полномочиями и поручил ему следить за поддержанием этого порядка, а обо всех нарушениях докладывать Остапу лично. Бендер на какое-то время даже забыл о загранице. Он увлёкся строительством социализма. Не прошло и двух недель, как вверенный ему дом по показателям коммунистического благополучия вышел на одно из первых мест среди жилтовариществ Хамовников. Можно было и передохнуть.

В одно субботнее утро, второй половины октября, управдом устроил себе выходной. Он собрался навестить своих старых друзей в общежитии имени Семашко. А то, живя в шаговой доступности до Сивцева Вражка, великий комбинатор даже не удосужился зайти к ним в гости. «Как-то это не по-товарищески», – посетила Остапа мысль. К тому же в его гардеробе явно не хватало тёплого пальто на предстоящую зиму. «Вот по дороге и куплю», – решил он. Погожий, тёплый денёк не предвещал дождя. Бендер шёл, выискивая взглядом приличный магазин одежды. Оживление на улицах развлекало Остапа. Город усиленно готовился праздновать четырнадцатилетие революции. Вышедшая на субботник столица облачалась в багрово-пурпурные тона. Какие-то рабочие крепили к фонарным столбам растянутый поперёк улицы транспарант: «Достойно встретим годовщину Великого Октября». Пионеры, будто партизаны, шныряли между деревьями, собирали мусор и жгли огромные кучи палой листвы. Густой дым от этих пожарищ, напоминал трагические события тысяча восемьсот двенадцатого года, как будто Москва собиралась встречать не годовщину октябрьской революции, а подступающие полки маршала Нея. На фасады домов торжественно лезли портреты государственных деятелей и разномастной братвы из Коминтерна. Вместе с ними туда забирались революционеры и бунтовщики разных эпох и государств, начиная от Спартака и Марата до Ганди и Либкнехта. Был тут и Боливар с неизменными громоздкими, как шаньги, эполетами, и Стенька Разин (куда ж без него родимого!), и Панчо Вилья крест-накрест опоясанный пулемётными лентами, и какой-то чернокожий амбал с острова Гаити – яростный противник работорговли, колониализма и бюрократизма, и ещё много, тому подобных личностей, прославившихся не столько своей высокой идейностью, сколько эпатажем и количеством отправленных в расход эксплуататоров трудового народа. Почему то на улицах, по которым пролегал путь Остапа, было развешено очень много изображений Будённого. (Видимо сказывалась близость конезавода). Его выдающиеся усы резко выделялись и красовались на общем сером фоне пресных рыл партийных функционеров. И чем больше был портрет Семёна Михайловича, тем суровее и непроницаемей становилось выражение его доброго лица, тем строже становился взгляд, тем интенсивнее топорщились усы. Сильнее всего Остапа поразило циклопическое полотнище с изображением главного кавалериста страны, занимавшее целую стену трёхэтажного дома. С него Семён Михайлович взирал так, что будь Бендер чуть моложе и впечатлительнее, он непременно побежал бы записываться добровольцем в Первую Конную, и тут же, не задумываясь, отправился бы в Каракумы сражаться с басмачами Ибрагим-бека или рубить китайских милитаристов на КВЖД.

Магазин, встретившийся Остапу, торговал в основном продукцией близлежащей швейной фабрики «Труд» концерна «Москвошвея». Ассортимент не отличался богатством выбора. Лучше всего на Остапе смотрелось чёрное драповое пальто с серебристо-пепельным беличьим воротником. В нём Бендер выглядел, как дипломат тропической страны, чьё восприятие русской зимы сводилось к понятиям: сугробы, снежная баба и катание на тройке с бубенцами, а холода были сродни аттракциону «русские горки» или «русская рулетка» – это уж кому как повезёт.

– Да, это не Рио-де-Жанейро, – сказал Бендер с огорчением, глядя на себя в зеркало. – Это какая-то шкура недобитого буржуя.

– Ну, почему же, – заметил молодой черноглазый продавец – кипа и пейсы, ему подошли бы больше чем новомодный полубокс. – Очень популярная модель. Её в основном берут беспартийные инженеры и…

– Морально-разложившиеся уроды, – перебил его Остап.

– Я хотел сказать, артисты эстрады, но пусть будет по-вашему. Я не настаиваю.

– Что артисты эстрадные, что уроды моральные – одно пальто! – передавая драповое недоразумение обратно продавцу, съёрничал Бендер, добавив: – Нет, не все, конечно. Но в основном… Особенно теперь при нынешнем упадке нравов.

– Возможно, возможно, – продавец принял у Остапа пальто, с таким виноватым видом, будто это именно он и ловил по подворотням белок на воротник.

– Ну, с этим всё ясно – фасончик для гнилой интеллигенции, – подытожил Остап. – Скажите, а нет ли у вас чего-нибудь менее официального. Более практичного и качественного?

Продавец подступил к Остапу Бендеру, и, понизив голос, примерно до тридцати пяти децибел, посоветовал:

– Этажом выше живёт отличный портной. Закройщик! Пальто можете у него заказать. Берёт не дорого. Шьёт быстро. Качество отменное.

– Вы его так расхваливаете. Он что, ваш родственник?

– Папа, – ответил продавец, стыдливо краснея.

Бендер поднялся этажом выше и заказал пальто у родителя продавца, умение торговать которого повышало благосостояние семьи, но наносило урон лёгкой промышленности страны советов. Впечатлённый хваткой портного Остап выбрался на улицу. Через две недели сыну турецкоподданного надлежало явиться на примерку. А пока Остап двигался на встречу с друзьями.  Преодолев полквартала, остававшиеся до Сивцева Вражка, он к своему великому изумлению не обнаружил там искомого розового домика с мезонином. Вместо общежития имени товарища Семашко бурел мутным болотом вырытый котлован, обнесённый частично разобранным забором; из досок изгороди дети смастерили плот и катались по поверхности рукотворного озера, шаловливо галдя и весело матерясь. Общежитие исчезло вместе со студентами-химиками, с Иванопуло, с вегетарианцем Колей и его лжевегетарианкой женой, с памятью о днях, прожитых под крышей этой общаги, с воробьяниновской бритвой… Постояв какое-то время в раздумьях, и дождавшись, пока его настроение утонет в этой жиже цвета какао, Остап развернулся и двинулся в обратном направлении. Он понуро брёл, сутулясь под немигающими взглядами членов политбюро и усачей Будённых. Не понимая зачем и всё ещё пребывая в некоторой растерянности, зашёл в кафе со скромным, аполитичным названием «Рандеву». Милая обстановка, вежливые официанты, никакого пафоса и следов классовой борьбы, один из последних островков подлинной гастрономии в бушующем море московского общепита. Вот! Вот, куда стоит сходить с Зинаидой Прокофьевной. Остап глубоко вдохнул, расправил спину, словно собирался замахать могучими крылами. Настроение выкарабкалось из котлована имени Бертольда Шварца и, отряхиваясь, фыркая, как амазонская выдра, уверенно стало подниматься. Бендер поинтересовался, до которого часа работает кафе, вышел и бодро пошагал домой, в надежде, что Зина не откажет ему в свидании. Не прошло и пяти минут, а Остап уже жал на кнопку звонка квартиры Ф.Ф. Преображенского.

Открыл сам доктор Борменталь, смурной и безразличный.

– Ты, чего такой? Со хмура, что ли? – вспомнил Остап выражение Бурде.

– Чего? – доктор впустил гостя.

– Спрашиваю, хмурый такой почему?.. Глаза какие-то дикие…

– Это от морфия, – небрежно бросил Борменталь. – Вот. Решил себя побаловать. Как говорил Цицерон: «Deteriora sequor» (Лат. следую худшему).

– От морфия? А это, вообще как, нормально? – Остап насторожился, как перепуганный сурикат.

– Это? нормально… – поджав губы, врач закатил глаза, но тут же встрепенулся. – Хотя, нет. Ты, что имеешь ввиду, Остап.

– Я имел ввиду, не опасно ли это?

– Опасно… Очень опасно, – доктор был серьёзен и вдумчив, – но опасен не сам морфий как таковой… Всё-таки, это в первую очередь лекарство. Опасна зависимость, которую он вызывает. А она, надо признаться, формируется очень быстро. Но, как гласит латинская мудрость: «Non est culpa vini, sed culpa bibentis». Что означает: «Виновато не вино, виноват пьющий». Несколько моих коллег, кстати, от морфия погибли. Надо сказать, одного моего университетского товарища, Филипп Филиппович, даже пытался вылечить от морфинизма, но ничего не вышло. В итоге этот однокурсник, не в силах побороть свой недуг, застрелился. Но я к морфию прибегаю только в экстренных случаях или по очень веским причинам.

– А сейчас, есть причина?

– Да, причина есть, – неторопливо проговорил доктор, – в кабинет проходи, расскажу.

– А где, Зина? – осведомился Остап, усаживаясь в кресло.

– Уехали они с Дарьей Петровной за билетами.

– За какими билетами? – обеспокоился Бендер и нервно заёрзал.

Доктор Борменталь посмотрел на Остапа ледяными, прозрачными глазами морфиниста, размял пальцами свой нос и медленно, будто его речевой аппарат сломался и начал тормозить, заговорил:

– Сегодня утром пришло письмо от профессора… Филиппа Филипповича. Так вот он пишет, что обосновался в Лейпциге. Ему там, в университете выделили кафедру. И он приглашает Зину и Дарью Петровну переехать к нему. Не нравится, знаете ли, ему немецкая прислуга… Подождите, как он пишет, – Борменталь схватил со стола листок, развернул его и процитировал. – «Эти немцы невыносимы, грубы и до омерзения пунктуальны. Если б вы знали, голубчик, как мне не хватает душевного тепла и русской речи», – вот как он пишет. А меня просит потерпеть. Пишет, что через год-полтора освободится место на кафедре, и я тоже смогу к нему переехать.

– И что же? Зина согласилась ехать? – переезд Дарьи Петровны в Лейпциг мало волновал Остапа.

– Я же говорю – поехали за билетами уже, – напомнил загрустивший доктор. – Сегодня ночью на поезде отбывают. А я тут остаюсь… Вот морфием и решил тоску прогнать. Некрасиво, конечно…

Выдра настроения снова нырнула на дно котлована, и кажется, утонула там. К горлу подступил комок. Холод наполнил грудь. Родник живой воды сковало льдом. Большое сердце Остапа сжалось, точно пробитый аэростат, и падало, падало с высоты ночного неба куда-то в темноту на подлые, острые камни.

– А мне можно тоже тоску прогнать? – попросил Остап, не дожидаясь, пока его сдувшийся мотор упадёт и разобьётся о булыжники.

– У тебя то, что стряслось? – глаза лекаря округлились, и чёрные точки зрачков шилом пронзили Остапу грудь. Сердце достигло камней и больно разбилось о них.

– Долго объяснять, – сморщился управдом, – так можно?

– Можно, – скрипя, согласился доктор. – Идём в смотровую. Только предупреждаю, – на ходу вразумлял Борменталь, – если завтра заявишься ко мне и попросишь ещё… Я вынужден буду тебя прогнать.

– А почему я непременно должен буду придти? Может совсем наоборот.

– Эх… Как говориться, Ignoti nulla cupido. То есть, к неизвестному нет влечения или о чем не знают, того не желают.

– Не волнуйтесь, Иван Арнольдович. У меня есть сила воли, – заверил Остап.

– Сила воли тут ни при чём, – Борменталь указал Остапу, куда ему сесть, а сам подошёл к шкафу. – Если хочешь знать, чем больше сила воли – тем легче угодить в ловушку зависимости. Думаешь, неделю, две поколюсь, побалуюсь, тоску поразгоняю, и брошу. У меня же сила воли то, вон какая! Не обхватишь!

Доктор стоял спиной к Остапу и что-то взвешивал, отмерял, растворял в воде, мешал, сладкозвучно позвякивая чем-то стеклянным. Движения его были резкими, отточенными, выверенными, но малость нервозными, как у народовольца, мастерящего ядрёный пироксилиновый гостинец для какой-нибудь ненавистной августейшей особы, а то и вовсе – для батюшки-царя. При этом доктор продолжал говорить:

– А когда, понимаешь что попал… в зависимость, то уже поздно. (Доктор щёлкнул пальцами) Ты привык! И уже не можешь обходиться без морфина гидрохлорида. И вся твоя сила воли только и направлена на то, где бы и как его раздобыть!

Остап настороженно следил за действиями доктора Борменталя, слушал его речи, и ему всё меньше хотелось принимать в себя морфий. Эфир, закись азота, теперь вот эта гадость. Последствия употребления первых двух препаратов, до сих пор аукались Остапу головными болями и вспышками ипохондрии. Сомнения разъедали Бендера: ещё не поздно передумать. Тонкая струйка брызнула из иглы и возвестила о готовности раствора к употреблению.

– Готово, – пугающе произнёс доктор. Он повернулся, держа в приподнятой руке инъекционный шприц, недобро сверкающий хромированными деталями. – Ну-с, Остап Ибрагимович, закатывайте рукав, я вам укол поставлю.

Бендер закатал, Борменталь поставил. Зажав место укола, Остап короткими глотками начал ловить воздух, будто очутился в проруби. Но вместо холода по его бренному телу волной разлилось вязкое тепло восковой свечи. Великий комбинатор вдруг весь обмяк и размазался по кушетке. Необоримая слабость обуяла его. Резко захотелось ничего не делать. Нахлынула апатия и бодрая вялость, и кушетка начала вырываться из-под жопы. Мрачные мысли ушли, светлые не явились. Но стало как-то поспокойнее и боль притупилась.

Дождавшись, пока опиат полностью завладеет Остапом, доктор предложил:

– Пойдём в кабинет. Выкурим по сигаре. Расскажешь, что там у тебя случилось.

В кабинете, борясь с новыми ощущениями, пуская слюни и дым кольцами, Остап рассказал доктору Борменталю душещипательную историю об общежитии имени Семашко, о котловане и потерянной связи с друзьями молодости. Время от времени Остап непроизвольно закрывал глаза и впадал в полудрёму. Он ронял на пол сигару, извинялся, подбирал её, раскуривал, опять ронял и в итоге прожёг персидский ковёр.

– Эх, – Борменталь безучастно глядел на обугленную по краям дырку в ковре, – надо было тебе чуть поменьше дозу приготовить. Ты, вообще, как себя чувствуешь?

– Как сильно пьяный. Только соображаю вроде бы как нормально, – ответил Остап, тоже апатично взирая на прогоревшее изделие персидских ткачей. – Странно как-то… Как будто и сплю и не сплю.

– Остап, а ты слушал когда-нибудь джаз? – с присущей ему интеллигентностью неожиданно спросил Борменталь.

– Джа-аз?.. – великий комбинатор протёр ладонью лицо, силясь вспомнить, где бы он мог слышать джаз.
Из всего объёма музыкальных событий, которые ему доводилось лицезреть, он только припоминал слёт пионерских и комсомольских ансамблей самодеятельности Нечерноземья в городе Кологриве. Там один коллектив – воспитанников местного дома культуры – и, правда, позиционировал себя как джаз-банд. Только ритмы, исполняемые ими, мало соответствовали классическому новоорлеанскому стилю. Бас-балалайка заменяла стандартный контрабас, духовую секцию составляли два горна без сурдин и туба, а вся ударная установка была представлена одним пионерским барабаном. Саксофоны, банджо, кларнеты, флексатоны и рояль в Кологрив к тому времени видимо ещё не завезли. Также для Остапа осталось загадкой: что в джазовом оркестре делает ложкарь.

– Нет, – твёрдо сказал Остап, – не слушал.

– Ну, тогда едем! – доктор вырос из кресла, ровно как средиземноморский кипарис. – Сегодня в доме Грибоедова концерт. Вход для всех – полтора червонца. Мы как раз успеваем. Морфий и джаз – это будет незабываемо.

– А не дороговато по полтора червонца? – возмутился Остап несуразности траты.

– Остап, это же джаз. Сейчас редко, где его можно услышать. К тому же организаторы обещают грандиозный сюрприз. Едем! – Борменталь уже переодел рубашку, и натягивал пиджак.

Транспортным средством избрали трамвай. Громыхая, он тащился по своему маршруту, визжал и скрипел на поворотах, и норовил пуститься под откос. В трамвае бултыхало, словно его колёса ехали не по рельсам, а прямиком по брусчатке. От этого Остапа мутило, и чуть не вырвало на сидящего рядом кондуктора. Бендер ерзал, хотел сойти раньше времени, он испытывал жуткий дискомфорт, весь исчесался, так что на горле остались кровавые подтёки. Всю поездку он пытался закурить, но Борменталь одёргивал его, не давая зажечь спичку, и поднести ко вставленной в зубы папиросе.

– Ну, наконец-то, – вываливаясь из трамвая, известил Остап. – Я уж думал не доедем.

– Доехали же, – буркнул доктор, которому эта поездка тоже не доставила большого удовольствия. – Можешь закурить.

– В фойе покурю, – проявил силу воли Остап.

Дом Грибоедова одним своим видом неизбежно прививал тягу к прекрасному. Шикарная облицовка снаружи, красивое убранство внутри. Витражи, мрамор, лепные потолки. На афише в вестибюле клуба значилось: «Только сегодня!!! Вечер авангардной музыки». Доктор ушёл покупать входные билеты и программки, а Бендер остался один. Он навалился на стену рядом с солидной каменной урной и попыхивал папиросой, томно разглядывая суетящуюся публику. В большинстве своём это были мужчины в строгих костюмах или армейских френчах. Проплыла пара интеллектуалов в светло-серых сюртуках, белея точно паруса. Навёл шороху нервный всклокоченный субъект во фраке, бешено промчавшийся по холлу с криками о неисправном вольтметре. Женщины присутствовали, но и их одежды не сильно выделялись среди этой толпы мышинно-защитного цвета. И тут Бендер увидел её. Она, словно сошла с окрашенных в красные тона улиц, словно своим присутствием тут, показывала те идеалы к которым, проливая кровь, твёрдой поступью шла революция, таща за собой коммунизм. Если бы красный цвет ещё и не был цветом порока… Длинное в пол алое, плотно облегающее платье с блёстками русалочьей чешуёй искрилось в лучах вестибюльной иллюминации. Глубокое декольте платья волновало окружающих. Все проходящие мимо особи мужского пола старались заглянуть в него. И даже пара интеллектуалов в грязно-снежных сюртуках, прервала свою беседу о чём-то возвышенном, и погрузила очи и бесстыжие мыслишки в вырез платья. Поверх обнажённых плеч накинута огненно-рыжая лисья шкура отливающая золотом, такая пушистая и лоснящаяся, что казалось, будто лиса отдала ей свой мех только на вечер поносить, с условием возврата, поскольку лисе в этой шубе ходить ещё всю зиму, а шуба у неё одна. Точёную шею украшали коралловые бусы – настоящие коралловые бусы тонкой работы старинных ювелиров. С ушей спелой земляникой свисали рубиновые серьги в неприличное число карат. Бирманские рубины прекрасно сочетались с короткой стрижкой каштановых волос. Вокруг головы ободок, в которой воткнуто перо, безвозмездно пожертвованное красным ара из своего хвоста. Губы, ализариновые, остроочерченные, собирающиеся, если не напиться крови, то, как минимум, хорошенько искусать. Она стояла и курила через тонкий длиннющий мундштук, выпуская дым под потолок и внимательно следя за тем, как он там расходится. Мундштук скорее напоминал индейскую духовую охотничью трубку – сарбакан, и был такого размера, что его обладательница с трудом различала дымившуюся на его дальнем конце «Герцеговину Флор». Дочь американского миллиардера Вандербильда не была повержена только потому, что в данный момент находилась за тысячи миль отсюда и не могла видеть всей этой роскошной красоты. Как же она была прекрасна! Живое воплощение деградирующей богемы последних дней НЭПа. Ярко-красная роза декаданса, только и расцветшая ради того, чтобы засохнуть, и быть брошенной на свою собственную могилу.

– Здравствуйте, Элла! – Бендер стал приближаться к ней.

После их первой встречи прошло больше четырёх лет, а то майское утро надолго врезалось в короткую память девушки. И хотя, в дальнейшем Остап широко не распространялся об этом эпизоде своей биографии – всё-таки на тот момент он состоял в официальном браке, – но в то утро за разговорами о шелках и мехе, природная харизма Остапа и лёгкость поведения Эллочки нашли друг друга. Остап обрёл стул, Элла – золотое ситечко, а инженер Щукин – первые весенние рога.

– Хо-хо!

Элла заметила Остапа и двинулась ему навстречу пружинящей походкой. Под платьем у неё скрывались туфли с чудовищно высокими каблуками, на которых Эллочка ещё не научилась толком ходить. Подойдя, протянула Остапу руку в атласной малиновой до локтя перчатке, при этом чуть не ткнула ему в левый глаз угольком своего папиросного копья. Руку предполагалось пожать, но морфий, блуждающий по сосудам Остапа, велел её поцеловать.

– Парни-иша-а… – протянула Элла, игриво плотоядно улыбаясь.

– Как поживает товарищ Щукин?

Остап, конечно, осознавал, что инженер Щукин далеко в прошлом. Ведь, чтобы заработать на одни только эллины серьги, ему пришлось бы трудиться примерно лет сто, без обедов, отпусков, с подработками и донорской сдачей крови.

– Мрак, – сказала дама в красном и опять едва не выжгла Остапу глаз, теперь уже правый. Муж действительно остался где-то во мраке прошедших лет.

– Тоже пришли послушать джаз?

– Железно, – лексикон Эллочки, в отличие от её внешнего вида, не сильно изменился, не блистал и не изумлял.

Не выдержав посягательств на своё зрение, Остап вынул из мундштука Эллы папиросу и точным броском запустил её в урну. Девушка захлопала своими большими влажными глазами, удивлённо рассматривая осиротевший конец своего сарбакана.

– Хамите, парниша?

– Что вы, Элла. Разве я могу хамить такой очаровательной даме! – и Бендер поцеловал ей руку, сжимающую мундштук.

– Кр-р-расота! – оттаяла Эллочка, закатывая глаза. И снова расплылась в людоедской улыбке.

– Здравствуете, – сухо сказал подошедший доктор Борменталь.

По привычке Элла подала руку и ему. Доктор ухватился за протянутую кисть и попытался через перчатку нащупать пульс. Эллочка-людоедка опять беспомощно захлопала веками, как крыльями мотылёк, угодивший в паутину.

– Прекращайте нюхать кокаин. Он вас погубит, – проговорил врач, строго глядя на Эллу, потерявшую дар речи от неожиданного известия. – У вас же страшная аритмия.

– А сами то!

Богемная жизнь научила Эллу различать признаки наркотического опьянения различными препаратами. Севшие, сжавшиеся до размеров макового зёрнышка, зрачки выдали Борменталя. Бывшая щукинская супруга вырвала свою миниатюрную ручку из цепкой хватки доктора. Она показушно отвернулась, недовольная разоблачением, но гордая своей наблюдательностью, осталась стоять на месте.

– Мне можно, я врач, – неловко оправдался Борменталь. – И вот, я вам как врач ответственно заявляю – бросайте! Вы хрупкая девушка. У вас нежное сердце. В один прекрасный момент оно не выдержит и у вас случится приступ. А вам ещё детей рожать!

– Не учите меня жить!

Скудный словарный запас Эллочки убивал начитанную образованность доктора. Он злился. А гидрохлорид морфина подливал масла.

– А я и не учу. Я вам говорю. Бросайте нюхать, – разошёлся Борменталь. – И курить бросайте. Это тоже вредно. И не красиво. Вы же женщина, а пихаете в себя всякую дрянь.

– Жуть!

Доктор Борменталь так бы и дальше продолжал наставлять Эллу на путь истинный, если бы не появился эллин благодетель – толстый и рослый человек в военной форме.

– Элла, что случилось? – поинтересовался он, глядя на готовую разрыдаться Эллочку. Затем из-под густых бровей зыркнул на двух мужчин стоявших рядом с ней.

– Иван Арнольдович! Какими судьбами? Не знал, что вы поклонник джаза.

– Пётр Александрович, – изумился Борменталь неожиданной встрече. – А вы как тут?

– Да, вот. С Эллой решили на концерт сходить, – Пётр Александрович приобнял свою спутницу. – Элла иди пока в зал, займи наш столик. Мне нужно с товарищем доктором переговорить, – он грубовато шлёпнул Эллу ниже поясницы. И вдогонку: – Наш столик номер два.

Все трое взглядами проводили удаляющуюся красну девицу, непристойно виляющую задом.

– Секретарша моя, – не без гордости проговорил Пётр Александрович и как-то блудливо с прицокиванием добавил: – Машинисточка. Печатает плохо, зато всё остальное делает хорошо.

– Так о чём вы хотели поговорить? – Борменталь был весь во внимании. – У вас возобновились боли?

– Нет, нет. Всё хорошо. Никаких болей! Работает как часы – дважды в день! – заявил собеседник. – Я только хотел узнать, как дела у Филиппа Филипповича? Когда он приедет?

– Не знаю, – доктор врал, не задумываясь. Морфий любит, когда врут, не задумываясь. – А что вы от него хотели?

– Видите ли… – пациент профессора Преображенского перешёл на шёпот. – После операции, как я уже сказал, всё работает хорошо. Но видите ли… – Пётр Александрович чуть кивнул в направлении, куда удалилась Элла. – Мне бы длину увеличить. Сантиметров на пять-семь. Ох, Элла была бы рада. Да и я, знаете ли…

Только теперь Борменталь заметил неестественный блеск в глазах Петра Александровича и белёсые крупинки порошка осевшие на его жёлтых протабаченных усах. Проводить ему нотацию о вреде злоупотребления кокаином доктор не стал. Остапа же подмывало спросить у Петра Александровича, какой размер у него сейчас, раз Эллу это не радует.

– Профессор вернётся не скоро, – с сожалением сказал доктор Борменталь.

– А вы не могли бы провести такую операцию? По увеличению, – Пётр Александрович опустил взгляд на свою ширинку.

– Не знаю, не знаю, – доктор несколько раз провёл пальцами по клиновидной бороде. – Как увеличить?..

– Мне же профессор вставил железы какого-то там орангутанга. Может и тут мне можно чей-нибудь орган пересадить? – высказал свои догадки Пётр Александрович.

– Ага. Например, от мёртвого осла! – не сдержался Остап.

– А что, не плохая идея. У осла хозяйство внушительное, – на полном серьёзе подхватил кавалер Эллочки. Когда он перевёл взор на Борменталя, блеск в его глазах стал каким-то идиотским. – Что скажете доктор? Можно мне от осла пересадить? Только почему же от мёртвого? – он как-то резко, недоверчиво посмотрел на предложившего эту идею Остапа. Но тут же, опять обращаясь к доктору Борменталю, продолжил: – А, впрочем, неважно. Лишь бы – побольше!

И Пётр Александрович развёл руки в стороны, примерно показав желаемый размер. Агрегат подобной заявленной величины мог бы нанести миниатюрной Эллочке тяжёлую психологическую травму и фатальные увечья брюшной полости, но Пётр Александрович почему то полагал, что именно такой калибр должен понравиться его молодой пассии. Диалог между кокаинистом и двумя морфинистами всё больше погружался в омут сюрреализма.

– От осла… А вам не кажется, что это будет через чур… помпезно. Да и куда вам такой размер. Вам же его в штанах носить, а не в тубусе. Соблюдайте рамки приличия, – доктор сблизил руки просящего на половину от заявленной длинны. – А вот как до такого увеличить, можно подумать. Давайте это через недельку обсудим.

– Хорошо. Я вам тогда позвоню, – согласился обладатель военного френча и эллочкиного тела, и вприпрыжку побежал за столик к своей ненаглядной людоедке.

– Он что, это серьёзно? – спросил Остап у доктора, когда они тоже пробирались к свои местам.

– Может серьёзно, а может это у него юмор такой. Кто ж его знает!

Сидя за столом в ожидании концерта, устремив сонные взгляды на сцену, Остап и Бормнталь заказали по чашке кофе. На сцене стояло что-то вроде небольшого сейфа на тонких ножках. Из его крышки и одной из боковых стенок торчали блестящие трубки. Рядом с этой конструкцией на высокой подставке был закреплён ромб из проволоки. Чёрные провода, подходившие к устройствам, плохо различались в сумраке пустующих подмостков.

– Что-то не очень это похоже на музыкальный инструмент, – подметил Бендер, затягиваясь папиросой после глотка горячего кофе.

– Да. Не похоже. Но это же вечер авангардной музыки. Вдруг что-то новенькое придумали, – доктору не удалось раздобыть программки, и теперь он пребывал в волнительном неведении и догадках. – Помню, как-то на подобном концерте выступал один, с позволенья сказать, коллектив. Так вот, у них вместо инструментов были сплошь стеклянные изделия Госмедторгпрома. И они на них очень так бойко играли! – под кофе закурил и Борменталь. – М-мм. К слову сказать, среди их инструментария я узнал трёхлитровую кружку Эсмарха, пропавшую у нас из институтской больницы в прошлом году. Редкая, между прочим, вещь.

И тут луч прожектора осветил возникшего на сцене конферансье, ознаменовав начало долгожданного «Вечера авангардной музыки».

– Товарищи, представляем вашему вниманию терменвокс – новое веяние в музыке! – голос ведущего вечера был торжественен и могуч. – Его изобретатель, наш с вами соотечественник, Лев Сергеевич Термен играл на подобном инструменте самому товарищу Ленину, – зал изумлённо вздохнул. – И Владимир Ильич одобрил игру на терменвоксе!!! – публика зааплодировала. – И вот теперь, впервые в нашем клубе, для вас на этом инструменте сыграет товарищ Рентген-Ковальский, ученик и соратник Льва Термена! – снова аплодисменты.

Сцена осветилась полностью, и к сейфу вышел всклокоченный субъект во фраке. Он замер рядом с аппаратом, поднёс руки к торчащим из него трубкам, как будто дирижёр, собирающийся показать ловкий умопомрачительный фокус. Его суровый, безумный вид заставил зрителей замолчать и затаить дыхание. В зале воцарилась гнетущая тишина, как пред артподготовкой.

– Какой ужас, – проронил Остап, видевший этого гражданина носящимся по вестибюлю и вопящем о вольтметре. – Интересно, а Рентген-Ковальский это у него сценический псевдоним или реальная фамилия?

– Даже не знаю, – Борменталь стряхнул пепел. – Но не удивлюсь, если из этого агрегата сейчас вырвутся лучи смерти и сожгут первые ряды.

Пауза перед выступлением угрожающе затягивалась. Тишина съела весь кислород в зале. Напряжение достигло своего пика, и предчувствие чего-то страшного и неизбежного стало осязаемо, ещё мгновение, и женщины со вскриками пачками попадали бы в обморок, и вот тут Рентген-Ковальский начал медленно шевелить пальцами и едва заметно подёргивать кистями рук. Из сейфа полились звуки, странные, необычные, пугающие и восхитительные одновременно. Ни мотива, ни мелодии – просто завораживающий набор звуков. Они распространялись по залу с наглой решимостью, такой, что даже далёкие от физики слушатели проникались теорией электромагнитного поля. Постепенно какофония стала обретать форму, начала прорисовываться мелодия.

– Боюсь ошибиться, – навострил уши доктор, – но, кажется, это «Жаворонок» Глинки.

Остап, разбирающийся в классической музыке не так хорошо, как Борменталь, молчал – его опять замутило.

Жаваронок улетел в стратосферу, и Рентген-Ковальский принялся извлекать новые ноты из воздуха. Он всматривался куда-то в пустоту перед собой, филигранно перебирал пальцами и осторожно двигал ладонями, точно дёргал за струны невидимой арфы или дирижировал оркестром из параллельного мира, зримого только им. Бендер узнал мотив. «Интернационал». Космический, межпланетный «Интернационал», призывающий вставать проклятьем заклеймённый не только род людской, но и обитателей Луны, Марса, Юпитера, Энцелада, туманности Андромеды, а также голодных рабов из созвездий Волопаса и Южной Гидры. Галактическая мелодия «Интернационала», рождённая изобретением Термена, спровоцировала в Остапе взрыв сверхновой звезды. Возмущённый разум закипел, богатый внутренний мир запросился наружу. Бендер стартанул, и через считанные секунды уже делился своим внутренним миром, обедом и только что выпитым кофе с раковиной в уборной. Закончив, Остап заодно решил оправиться, но вдруг столкнулся с деликатной и постыдной проблемой. Мочевой пузырь – в отличие от желудка – никак не хотел выдавать своё содержимое белому санфаянсовому другу. Ни в какую. Будто бы Бендер разучился это делать. Он стоял в позе брюссельского фонтана, напрягал всевозможные мышцы, включая желваки и шею; вены на висках вздулись, живот вспотел. Ситуация становилась патовой. Время тикало, пузырь упорствовал. Спустя полчаса томительных ожиданий Бендеру всё-таки удалось его опорожнить. Для этого Остапу понадобились неимоверные усилия всего организма, тяжёлые раздумья, два перекура и большое количество инвектив в адрес Борменталя, того умника, который впервые получил морфин и того мудака, который разместил писсуары на такой неудобной высоте. Вернулся Бендер под жидкие аплодисменты, которыми публика награждала закончившего музицировать Рентген-Ковальского.

– Ну, и много я пропустил? – вновь усаживаясь за столик, спросил Остап.

– Не особо, – термевокс Борменталю тоже не понравился. – Мелодии однотипные, исполнение слабенькое, экспрессии маловато. Правда, ваша знакомая пару раз пыталась выбежать на сцену, но её вовремя останавливал Пётр Александрович. А ты чего так долго?

Остап, не скупясь на крепкие выражения и ненормативную речь, изложил Борменталю суть своей задержки в туалете.

– Это да. Бывает. Побочное действие морфия – спазмы гладкой мускулатуры. Вызывают тошноту, рвоту и затруднения с мочеиспусканием, – в устах доктора всё бендеровское сквернословие облачилось в приличную медицинскую терминологию. – Как говориться, за всё надо платить! Ut persolvo pro omnia.

Бендер устало посмотрел на разумничевшегося доктора, перешедшего на латынь.

– Предупреждать надо о побочных действиях, – упрекнул врача Остап. – Знал бы, так подумал бы ещё, стоит ли вообще этим марафетом колоться.

– Scientia potentia est. (Знание – сила), – вновь по-латински произнёс Борменталь. – Хотя нет… Nemo omnia potest scrie! (Никто не может знать всего) Да. Так будет точнее, – доктор задумался, перебирая в памяти подходящие латинские поговорки. – Точно! Errare humanum est! (Человеку свойственно ошибаться)

– Может, хватит уже, – рассердился Остап Бендер. – У нас в гимназии по латинскому языку такая противная учительница была. Брр… Так что я эту пошлую латынь с детства не люблю.

Честно признаться, доктор Борменталь и сам недолюбливал этот мёртвый язык, лишь иногда выдавая дежурные пословицы, отдавая тем самым дань медицинскому братству, но под морфином латынь бесконтрольно пёрла из него, как приторная учтивость из спившегося петербуржского интеллигента.

– Non est via in medicina sine linqua Latina (Нет пути в медицине без латинского языка), – извлёк очередную пословицу Борменталь. Только тут он обратил внимание на движение в зале и добавил: – Кажется, антракт начался.

Пока тянулся антракт, за опущенным занавесом бурлила работа: кто-то что-то со скрипом двигал, чем-то бряцал; изредка гудела труба, будто ей отдавили мозоль; возмущённо заныла скрипка, недовольная плохо смазанным смычком; нескладным перебором клавиш дало о себе знать фортепьяно; приглушённые голоса заговорщицки перепирались; портьера колыхалась в такт голосам, словно хотела побыстрее распахнуться и открыть публике готовящееся злодеяние. Наконец занавес поднялся. На сцене стоял конферансье, розовощёкий от выпитого коньяка. За его спиной застыли с инструментами в руках музыканты. Всё в чёрных фраках и белых рубашках, у горла белые же бабочки, лица приветливые, улыбающиеся. Только у скрипача была красная бабочка и сосредоточенное лицо.

– Товарищи! – заговорил ведущий. – Сегодня перед вами выступит биг-бенд «Столичные ребята»! Под управлением Александра Наумовича Цаплина! – зал разразился овациями. Скрипач с красной бабочкой опасливо поклонился. – Джаз!!! – рявкнул конферансье, патетично раскланялся и покинул сцену.

Зрители замерли в нетерпении. Скрипач поводил смычком перед музыкантами и запиликал. Биг-бенд подхватил ритм. Играли слаженно, виртуозно. За роялем усердствовал пианист. Он так энергично и бесперебойно жал на клавиши, что казалось, будто человеку со стандартным количеством рук и общепринятым набором пальцев это не под силу. От него не отставал и ударник, спрятавшийся за обширной установкой. Установка внушала трепет: тарелки, литавры, тамбурины, три малых, два средних и один огромный барабан с изображением самолёта и надписью – «Покупай акции Добролёта!», ещё она вмещала две подставки с какими-то шаманскими маримбами в виде сушёных тыкв и подвешенный бубен. Самого барабанщика практически не было видно за ней, лишь его палочки взметались над всем этим нагромождением ударного оборудования. Спектр издаваемых им звуков колебался от лёгкого серебряного позвякивания колокольчика и зубопротезного клацанья до тревожной эшафотной дроби и тяжёлых гаубичных раскатов большого барабана. Создавалось впечатление, что если он и дальше будет продолжать наяривать в том же необузданном духе, то вызовет грозу с градом и молниями. Духовые секции спорили друг с другом. По приказу смычка Цаплина попеременно вскакивали то трубы с тромбонами, то саксофоны с кларнетами. В особо эмоциональном моменте композиции обе секции одновременно поднялись и ухнули так, что небольшой ураган сдул всю пудру с дамочек из первых рядов и парик с одного плюгавого мужичка. Развязней всех вёл себя молодой контрабасист. Его контрабас вертелся, как танцовщица в портовом бардаке. Сам он неприлично шевелил тазом и двусмысленно подмигивал Эллочке. Это не нравилось Петру Александровичу, и в какой-то момент он пригрозил распоясавшемуся джазмену кулаком. Но музыканта это не остановило – только раззадорило. На самом деле контрабасист играл с огнём. У Петра Александровича имелся при себе наградной револьвер, а безнаказанность высокого партийного поста и две дорожки кокаина в антракте, могли подвигнуть его открыть беспорядочную стрельбу.

После десятка композиций, сыгранных в бравой, кумачёво-пролетарской стилистике, ансамбль взял тайм-аут. Снова на сцену вывалился конферансье. Всё то время пока «Столичные ребята» музицировали, не выходя за рамки партийной цензуры, конферансье плотно налегал в гримёрке на спиртное. Его штормило, но держался он бодро. Приняв торжественную позу, торжественную настолько, насколько ему позволяли выпитое, осанка, приступ подагры и шейный остеохондроз, ведущий открыл рот.

– Дамы и господа! – вдруг он осёкся. По залу пробежал лёгкий ропот. А Пётр Александрович, подавился маслиной, и как-то нехорошо закашлял. Конферансье тут же вспомнил, какой сейчас на дворе год и продолжил, резко обрывая слова и делая ненормальные паузы между фразами. – Товарищи!!! Его не было с нами несколько лет. И вот!.. Проездом из Варшавы в Багдад! Только сегодня! Специально для вас! Выступает!.. Бриллиантовый саксофон России, человек-легенда!  Леопольд Елисеевич Лепёшкинд! Поприветствуем его, товарищи! Ура!!!

Конферансье захлопал и отчалил обратно в гримёрку, где его ожидали початый «Арарат», второй помощник осветителя, непросыхающий со дня взятия Бастилии, буфетчица Клавдия Ильинична – ярая поклонница крепкого алкоголя и выпавший в осадок Рентген-Ковальский, оставшийся недовольным своим собственным выступлением и за полчаса без закуски умудрившийся принять идеально горизонтальное положение.

– А вот, кажется, и обещанный сюрприз, – шепнул Остапу улыбающийся доктор Борменталь.

Бендер удручённо посмотрел на доктора, вздохнул и устремил взор на сцену.

Под шум оваций на подмостки в кожаном плаще густого красного цвета вышла рослая широкоплечая мадам уже далеко не средних лет с необъятным бюстом и ещё более необъятным задом. Она катила перед собой инвалидное кресло, на котором и располагался этот самый анонсированный «бриллиантовый саксофон». Правда, к саксофону прирос какой-то сухой старикашка в неприлично дорогом костюме. Его седые волосы спадали прядями на плечи, будто испанский мох. Длинные, цепкие пальцы обвили инструмент. Старик больше походил на экспонат анатомического музея, чем на здравствующего музыканта. Из всего живого на его лице выделялись только тёмно-розовые мясистые губы, которые он вдруг начал интенсивно облизывать широким, как лопата, языком. Делал он это так бесстыже и непристойно, что грудь выкатившей кресло мадам стала часто вздыматься, пульс у неё тоже явно участился, сама же она раскраснелась и будто бы даже засмущалась, томно закатила глаза, а из её горла вырвался глухой, протяжный стон. Не сразу совладав с эмоциями, она невольно приоткрыла завесу над истинной подоплёкой своей тяги к джазовой музыке. И если бы в зале сидел Сеня Бурдов, то в этой озабоченной немолодой женщине он признал бы свою старую знакомую – ответственную работницу Наркомпроса Феоктисту с двойной фамилией Тарасовну, взявшую шефство над человеком-легендой на время его пребывания в Стране Советов. Закончив облизывать губы, саксофонист чуть привстал с кресла и поклонился. Зал вновь разразился овациями. И даже Бендер похлопал в ладоши. Только его аплодисменты были обращены к выдающимся формам бурдовской знакомой, выкатившей «бриллиантового». Собравшись играть, старый виртуоз-развратник опять облизал губы. В притихшем было зале, явственно послышался болезненный стон пышногрудой труженицы культуры и невротический смешок Эллочки-людоедки, чей запас слов, хоть ещё и не дорос до размеров словаря Вильяма Шекспира, но уже давно пополнился таким редким, но метким неологизмом, как «куннилингус», так глубоко почитаемым в прогрессивных кругах лиц слабого пола, лишённых пуританской застенчивости.

Тут заиграл саксофонист. Играл он действительно великолепно. На его фоне весь цаплинский джаз-бенд выглядел школьной самодеятельностью. Но они старались, как могли, подыгрывая в такт раздухарившемуся старикашке, приверженцу классической новоорлеанской школы. Под негритянские, почти блюзовые мотивы Остап закимарил. Сквозь сон он увидел Ипполита Матвеевича, танцующего на сцене вместе с биг-бендом.

– Ха, Киса! – сказал вслух Остап и от неожиданности звучания собственного голоса проснулся.

– Чего? – переспросил Борменталь.

– Так необычно сейчас было, – растеряно проговорил управдом. – Увидел во сне сейчас своего знакомого на сцене. Только всё так реально, как будто я и не спал вовсе.

– А-аа… – протянул доктор, зачем-то перешедший к Остапу на вы. – Это Морфей показывает вам свои фильмы. Не пугайтесь, Остап. Смотрите. Opium facit dormire, quare est in eo virtus dormitiva (Лат. Опиум действует снотворно, так как в нём имеется снотворная сила), – добавил упоротый Цицерон.

Бендер закурил. Человек-легенда и музыканты из оркестра Цаплина своей игрой снова убаюкали великого комбинатора. Остап опять увидел на сцене Воробьянинова, отплясывающего под их аккомпанемент. Нелепый, комичный танец старика, из небытия приглашённого Морфеем в видения Бендера. Что-то необычное чувствовалось в поведении предводителя старгородского дворянства. Он отбивал чечётку, двигал коленями из стороны в сторону; ладони сжаты в кулаки. Периодически он выставлял указательный палец на одной руке, а на другой – два – указательный и средний, менял руки местами, разводил и сводил их вместе, при этом Воробьянинов пристально смотрел на Остапа, как старый, прожжённый ворон.

Бендер открыл глаза. – Я всё понял, – глухо произнёс он.