Управдом. Часть1. В Москве (гл. 1-4).

Управдом.

Часть первая. В Москве.

Глава 1. Дворник калабухова дома.

Пятнадцатого сентября 1931-го года ровно в 12-45 по полудни во двор дома №24 на Пречистенке со стороны Обухова переулка вошёл Остап Бендер. Вид у него был деловой, но уставший. Да, великий комбинатор устал. Устал гоняться за своей мечтой. Ведь та постоянно ускользала от Остапа и играла с ним, и будто юная ветреная гражданка забавы ради убегала от него, как от надоедливого ухажёра, и терялась, скрываясь от его глаз за пестротой весенних берёз. Бендер колесил по стране, строил грандиозные планы и выдумывал хитроумные комбинации, но все попытки поймать её и ухватить за длинную косу;, натыкались на суровые законы жизни и твёрдый переплёт уголовного кодекса. Но вот в какой-то момент, набегавшись сама, мечта решила передохнуть, и невзначай присела на один из двенадцати стульев гарнитура мадам Петуховой, гамбсовской работы. Это был шанс. Фортуна! Не хватило злосчастных тридцати рублей. Ну а потом, своевольная дочь фортуны, видя такое небрежное отношение к себе, опять закапризничала и стала перепрыгивать со стула на стул, не позволяя вновь подобраться к себе. Отыскав же последний двенадцатый стул, Остап понял, что его мечты там уже нет. Она сделала пошлый финт, и, полоснув Бендера по горлу ржавой бритвой, перебралась в чемодан неуловимого Александра Ивановича Корейко. И опять: погони, преследования, упорные поиски и томительные ожидания. Корейко ловко прятал от Остапа чемодан с хрустальной мечтой. Ну а допущенная Остапом халатность ещё и удлинила эту погоню на несколько тысяч километров, и привела Бендера в знойные пески Туркестана, где под покровом ночи, наконец-то, и сбылись мечты идиота. Оставался пустяк: сменить полушария с северного на южное и с восточного на западное. И вот, когда холодный хрусталь уже слепил Остапу глаза. Когда мулаты в белых штанах были так близки. До пальм можно было дотянуться рукой. А в темноте бессарабской ночи уже слышался шум Атлантического океана, накатывающего свои тёплые волны на пески Копакабаны… Всю эту идиллию нарушила вероломная жадность румынских пограничников. У которых, впрочем, тоже были свои мечты. Остапу ещё повезло, что его не пристрелили.

Весну и лето Остап провёл в гостеприимном Приднестровье в компании молодого вина, легкодоступных женщин, убойного мармарошского первача и местных деклассированных элементов. Периоды оголтелых гулянок с цыганами и варшавским кордебалетом, невесть откуда взявшемся в этих краях, превращавшими размеренную жизнь молдавских станиц в дикий карнавал, сменялись неделями одинокого пьянства, когда Остап никого не хотел видеть, ни с кем не общался, а просто пил, с головой погрузившись в горестные воспоминания о потерянных возможностях и разбившихся мечтах. Кризис среднего возраста, о котором Остап даже и не подозревал, накрыл великого комбинатора в самый неподходящий момент его бурной, и как ему начинало казаться, лишённой смысла жизни. Сгоряча Бендер чуть не связал себя узами брака с тамошней любвеобильной разведёнкой, чьи крутые бёдра и драники на домашнем коровьем масле, едва не довели блудного сына турецко-подданного до внеочередного алтаря. Но он вовремя передумал, и с удвоенной силой предался тяжёлым холостяцким радостям. В конце концов, его душа устала от плодов молдавских виноградников. Горилка больше не лезла. Подзаборные товарищи опостылели. А сельские красавицы утомили. Остап решил поскорее покинуть хлебосольные берега Днестра и начать новую жизнь, переквалифицировавшись в управдомы.

Но надумав стать управдомом, Бендер столкнулся с выбором города. Страна была большая, и количество городов в ней, соответственно, тоже было не маленьким. За Волгу Остап принципиально ехать не хотел. Справедливо полагая, что на левом берегу великой реки уже начинается Азия. Северные районы сыну турецко-подданного, само собой, тоже не подходили. И вообще, все города с населением менее пятидесяти тысяч человек Остап Ибрагимович удалил из своего воображаемого списка предполагаемого места проживания, считая их мелковатыми для масштаба своей личности. Всё-таки он собирался стать рядовым управдомом, а не председателем исполкома какого-нибудь Арбатова или Бобруйска. Да и высоко забираться по социальной лестнице не входило в планы великого комбинатора. Более крупные населённые пункты типа Липецка, Ставрополя или Черноморска были слишком скучны и однообразны, и утопали в зелёных насаждениях. А в промышленных центрах, таких как Харьков, Кременчуг или Нижний Новгород, проживали в основном идейные пролетарии и бесхребетные интеллигенты. Ни к тем, ни к другим Остап себя не относил, поэтому и селиться в этих городах не хотел категорически. Оставались три варианта. Киев, Петроград, а ныне Ленинград и Москва. Киев – центр Советской Украины. Мать городов русских. На Украине прошло детство и юность Остапа. И загадочный период взросления с размытыми временными границами – отрочество – тоже прошёл там. В Киеве Остап бывал часто. Гостил там у дальних родственников по материнской линии. Но родственники эти были злыми и жадными, и гостить Остап у них не любил. Поэтому когда они куда-то сгинули, не оставив ни адреса ни доброй памяти после себя, Остап расстроился не сильно. Лишь нелюбовь к родственникам перешла на сам город, который всегда казался Бендеру чересчур провинциальным для такого большого и излишне помпезным для такого периферийного, каким он и являлся. И Киев отпал первым. Курьерский, где ехал Остап в управдомы, проскочил Киев ночью, а Бендер даже не проснулся. В Петроград, а ныне Ленинград нелёгкая тоже заносила великого комбинатора в его поисках счастья. Город на Неве запомнился Остапу серым, мрачным и слякотным. То ли он оказывался, там не в самое подходящее время года, то ли ему просто не повезло с погодой. Но все красоты, блеск и размах северной Пальмиры не могли скрасить этого неприятного чувства сырости и уныния. На выросшего под обильным южным солнцем Остапа низкое небо Балтики и тёмные невские воды нагоняли сплин: хотелось писать мрачные стихи и развлекаться самым непристойным образом. К тому же отсюда было всего двадцать километров до заграницы, куда Бендер так стремился и не мог попасть. Это обстоятельство навевало бы хандру ещё сильнее. Поэтому Ленинград, а в прошлом Петроград Бендер тоже счёл непригодным для жительства. Оставалась Москва. Столица. Центр огромной страны. Город, куда все стремились попасть. Шумный, суетливый, вечно торопящийся и всегда опаздывающий, город больших возможностей и огромных расстройств. Город, где широко раскатывались губы, и небесные кренделя сыпались на головы мечтательных обывателей, жадно уплетающих лапшу и пирожки с ливером. Здесь Бендер чуть не расстался с жизнью и куда вновь возвращался, чтобы всё начать с чистого листа.
Когда Остап Бендер вошёл, дворник Фёдор подметал первую опавшую листву, ещё такую свежую и беспечно яркую. Повинуясь зову природы и взяв на заметку заразительный пример перелётных птиц, листья стаями самонадеянно прыгали с ветвей, в стремлении свалить прочь от зимы, на юг, к тёплым приветливым берегам. Но ввиду слабой лётной подготовки шансов достичь субтропиков они практически не имели, а падали, не покинув и периметра двора, и покрывали землю, будто шелуха от солнечных лучей. Метла дворника безжалостно сгоняла этих наивных путешественников в лёгкую кучу. Листья покорно повиновались: их недолгая миссия подошла к концу. Но машинально орудуя своим инструментом, мощный старик периодически бросал сердитые взгляды на кроны окружающих двор деревьев, прикидывая масштаб предстоящих забот на ближайшие полтора месяца. Перспективы его не радовали. Погружённый в свои праведные труды ветеран дворницкого дела не сразу заметил приближение элегантного Остапа, облачённого далеко не по канонам суровой советской моды. Он был одет в коричневый малопоношенный костюм-двойку из английской шерсти. Поверх накинут светло-серый итальянский плащ. Голову покрывала фетровая венгерская шляпа. На ногах австрийские кожаные ботинки. Носки присутствовали. Польские. Весь этот контрабандный гардероб Остап приобрёл в Тирасполе на чёрном рынке, израсходовав то немногое, что не досталось алчным румынам. Лишь безымянный палец его левой руки украшал бриллиантовый перстень в четыре карата. И это было увы всё, что осталось у Остапа от того недолгого, полного разочарований времени, когда он ходил в миллионерах. В правой руке великий комбинатор нёс дипломат из крокодиловой кожи. Там лежали предметы гигиены: зубная щётка, зубной порошок, мыло, немецкая электробритва фирмы «Сименс»; махровый халат, ещё кое-какая одежда, четыре набора финских крючков для рыбной ловли, коробка цейлонского чая, алюминиевая кружка, ложка и две книги. Первая – «Три мушкетёра». Её Остап обычно читал в поездах. Вторая – «Капитал» Карла, естественно, Маркса. Эту книгу Остапу выдали в Хамовническом райжилотделе. Ему ещё хотели вручить двадцатитомник трудов Ленина, чтобы, выражаясь словами секретаря райжилотдела, он идейно просвещался и политически подковывался. Но Остап вежливо отказался, сославшись на то, что сначала надо бы освоить азы. Также там ему было выдано «Постановление «О назначении тов. О. И. Бендера управляющим домом №24 по ул. Причистенка Хамовнич. района гор. Москвы с 12 часов сего дня. И вселить его в квартиру №3 этого дома. Дата подпись. И. о. нач. райжилотдела тов. И. О. Пушистый.» Этот документ Остап и вручил для ознакомления дворнику Фёдору со словами: «Любезный, выдайте-ка мне ключ от квартиры, где деньги лежат!».

– Какие деньги? – растерялся Фёдор.

– Наши советские, – спокойно сказал Остап, и загорелое лицо его озарила дружелюбная улыбка финиисектора. – Да, вы, читайте.

Совсем смутившийся дворник прислонил метлу к стене и полез во внутренний карман своей безрукавной телогрейки за очками.

– Та-ак. «Постановление…», – вслух начал читать Фёдор. Затем стал просто шевелить губами, как будто у него отключили звук. При этом седая борода его задвигалась, точно он начал жевать буквы. Читая, он, то морщил лоб, словно некоторые буквы ему не нравились, и он не любил их. То поднимал вверх густые брови, будто до него дошёл какой-то тайный смысл этого послания. А то и вовсе сильно зажмуривался, как бы усваивая прочитанное. Закончил чтение он снова с включенным звуком: – Тов. И. О. Пушистый.

– Дак, вы наш новый управдом! – радостно воскликнул Фёдор. И испуганно спросил:

– А какие деньги? Здесь про деньги ничего не сказано?

– Да это я пошутил. Ну, и где ключ?

– Ключ? От третьей квартиры? У меня в дворницкой. Внизу, – Фёдор протянул обратно прочитанное предписание и продолжил: – Это хорошо, что вас к нам управдомом назначили. А то мы уже третий месяц без домоуправления. Прежний то домком посадили. Ага. В полном составе. Ну и правильно. Значит за дело. У нас в стране просто так не сажают.

Видно у дворника много всего накипело, и он решил всё наболевшее, не откладывая, выложить новому управдому.

– Я ему говорю…

– Кому ему? – прервал дворника Остап.

Бендеру уже хотелось поскорее получить ключ от своей законной жилплощади, придти туда и лечь спать. Бессонная ночь и суетливо проведённое утро давали о себе знать. Но начинать знакомство с резких выражений Остап не мог. Поэтому он решил выслушать дворника до конца. А может и разрешить кое-какие дворницкие проблемы. Всё-таки теперь это было место работы Остапа, и Фёдор был его непосредственным подчинённым.

– Дак, Швондеру этому, – распекался дворник. – Ну, старому председателю домкома. Я ему говорю, разрешите, мол, хоть фуражку оставить.

– А он? – делая вид, что ему очень интересно спросил Бендер.

– А он говорит, не положено. Закон, говорит, вышел, что все швейцары теперь переводятся в дворники. Значит, говорит, и одежду швейцара носить нельзя. Ибо, нет в советской стране швейцаров!

– А вы?

– А что я. Вот, с непокрытой головой так и хожу. Ну, зимой ушанку, конечно, одеваю. А так… Товарищ Бендер! – чуть не плача воскликнул Фёдор. – Может, хоть вы мне разрешите фуражку носить? Я привык уж к ней. Я всю жизнь здесь швейцаром проработал и теперь на старости лет даже фуражку на службе надеть не могу.

– Да, пожалуйста, носите, – обрадовал бывшего швейцара Остап. – Какие ещё будут просьбы?

– Лопату бы мне новую, снег убирать. А то зима близко, а лопата совсем худая, износилась. У меня всё есть. И совковая лопата. И ломы. Да много всякого инструменту. Метла вот справная, – с этими словами дворник отодрал метлу от стены и потряс ею, показывая, насколько она справная. – А вот снег убирать, дак, лопата худая.

– Хорошо Фёдор, будет тебе лопата, – ещё раз обрадовал дворника Остап. И тут же, чтобы Фёдор опять не начал причитать, улыбаясь добавил: – Ну, пойдём за ключом.

– Не извольте беспокоиться, товарищ Бендер. Я сейчас, дак, сам его принесу. Я мигом.

И страшно топая тяжёлыми сапогами, Фёдор побежал вниз по ступенькам к себе в дворницкую. Вернулся он уже в фуражке с галуном. Гордый и довольный.

– Вот и ключ. Можете вселяться. Второй этаж направо, – дворник протянул ключ Остапу. – Если, дак, чего нужно, ну керосин там для примуса или ещё чего, то обращайтесь, – он деловито взял под козырёк и услужливо прибавил: – Милости просим.

– Спасибо, – Бендер взял ключ и отправился в свои новые покои.

Поднявшись на бельэтаж, Остап отпер массивную дверь и вошёл. Прямой коридор заканчивался кирпичной стеной. Стену эту, видимо, возвели недавно, когда разделяли квартиру. Справа была одна дверь, которая очевидно вела в уборную. Слева большая застеклённая двустворчатая дверь открывала доступ к основной жилплощади. Квартира некоторое время назад подверглась жёсткой перепланировке. При этом разделении ванна с санузлом, гостиная и спальня оказались на одной стороне, а кухня и ещё две комнаты на другой. Во вторую часть квартиры можно было попасть только с чёрного хода. Она носила номер – три дробь два. Как там люди обходились без удобств, Остапу Бендеру, как новому управдому, ещё предстояло выяснить. А пока он прошёл в просторную гостиную. Через пыльное окно пробивалось тусклое осеннее солнце, нехотя освещая небогатый интерьер комнаты. Посреди, напротив окна, стоял большой письменный стол, на котором громоздились две кипы бумаг, и грибом росла настольная лампа с изумрудной шляпой-абажуром. Пишущая машинка, массивная и железная, как колчаковский бронепоезд, и высохшая чернильница с пером также нашли своё место на травянисто-зелёном бильярдном сукне столешницы. За столом находился стул, не гамбсовский конечно, но тоже добротный. Перед столом – деревянная скамья. Точно такая же скамья была и слева от двери. По правую руку от Остапа, у стены расположился протёртый едва ли не до дыр дерматиновый диван, на котором тоже лежали бюрократические сугробы документов. Рядом с диваном приютилась стройная вешалка, похожая на пальму. Видать пальму поливали чем-то не тем (может быть скипидаром или даже аккумуляторной кислотой), и вместо листьев у неё выросла уродливая конструкция из крючьев и подвесов. В углу размещалась неразлучная пара – тумба с примусом. Замечательный, ещё дореволюционный паркет давно не мыли, и он хорошо сохранил следы былого. Обои сильно обветшали и выцвели, и напоминали скорее расползшуюся по стенам плесень. Плакат, висевший над диваном, гласил: «Управдомы, повышайте свою квалификацию!». На плакате была изображена группа мужчин и женщин в одинаковых серых костюмах. Лица людей были серьёзными, и, как показалось Остапу, слегка испуганными. Тревожные их взгляды устремлялись куда-то вдаль. На заднем фоне развевалось красное знамя с ликом вождя. Очевидно, что таким странным и неведомым способом управдомы (если это были изображены именно они), как-то так повышали свою квалификацию: беспокойно вглядываясь в темноту светлого будущего. К противоположной стене был приколочен портрет Маркса, естественно, Карла. Под толстым слоем пыли и паутиной, основатель марксизма походил на обрюзгшего Миклухо-Маклая, вернувшегося прямиком из дождливого Индокитая.

– Да-а, – громко произнёс Остап, озираясь по сторонам. – Это не Рио-де-Жанейро! И деньги здесь не лежат!

Он повернул налево и оказался в небольшой спальне. Тот же грязный паркет. То же тусклое окно без штор. Бледные обои кругом. В центре одиноко стояла полутораспальная панцирная кровать. Платяной шкаф робко прижался к стене. С холодным безразличием Бендер открыл его скрипучие дверцы. Там было темно, пусто и безжизненно, как у лысого под кепкой, и лишь за перекладину зацепился забытый всеми проволочный угольник, который в среде торговцев одеждой именуют «плечики», а Остап привык называть «тремпель». По открытию дверей он весело закачался, будто дворняга, встретив нового хозяина, заиграла хвостом. И в знак признательности новый хозяин с барского плеча наградил тремпель своим плащом и закрыл у шкафа двери – и там опять стало темно. Бендер обернулся и вновь измерил комнату глазами.

– И здесь денег нет. Здесь даже матраса нет, – вслух раздосадовался он. – Надо бы ещё раз наведаться к Фёдору.

Остап поставил свой чемоданчик из шкур обитателей Лимпопо на табурет рядом с кроватью и спустился в дворницкую. Было заметно, что кроме дворника здесь ещё и обитает бережливость отпетого куркуля, многое повидавшего на своём долгом веку. Дворницкая походила на небольшой склад. Чего здесь только не было. Сразу в углу у дверей стоял шанцевый инструмент: лопаты – совковые и штыковые, различные мётлы, грабли, только ломов было целых три штуки. Вдоль стен на стеллажах лежали мешки с каким-то тряпьём, мотки проволоки и верёвок, ящики с инструментами, гвоздями и болтами, бидоны с керосином, мышеловки, клопоморы, вёдра, корыта, невероятное количество электролампочек и целая гора подсвечников и свечей, и ещё много всякого барахла и даже невесть какими ветрами принесённая граммофонная труба. Всё это дворник хранил ещё со времён революционных потрясений, вылившихся во всеохватывающую разруху, перебои с электричеством и водой, но почему то, не выбрасывал, а так и держал у себя в дворницкой. То ли он опасался возвращения той суровой поры, а может не верил в скорую победу высоких идей всеобщего равенства. Сам бывший швейцар сидел за столом. Он уже подмёл двор и теперь пил чай из блюдечка. С сушками.

– Фёдор, – обратился новый управдом к дворнику, – у вас я вижу здесь много всего. Не найдётся ли у вас матраса для меня?

– Матрас? Есть. – Фёдор прервал своё чаепитие и подошёл к одному из тюков. – Может перину с гусиным пером? У меня хорошая перина есть. Мне её сахарозаводчик Полозов отдал, когда съезжал. На, говорит, Фёдор. Мне она в Париже ни к чему. Ну, я, дак, её и прибрал.

– Ладно, Фёдор, давай перину. А может и подушка тогда у тебя найдётся?

– И подушка, и одеяло и постельное. Всё есть. От Саблина досталось. Он раньше, аккурат в третьей квартире, ну то есть теперь в вашей, жил. А потом к нему жилтоварищей подселили. Он сначала от них отгородился, а потом и вовсе съехал.

– Куда съехал? – спросил Остап чисто из праздного любопытства.

– Не знаю. Не то в Белград, не то в Бухарест перебрался, – козырнул знанием европейских столиц дворник.

– А сейчас в доме вообще кто проживает? К кому посоветуйте зайти в первую очередь? Познакомиться, так сказать, с жильцами.

– К кому зайти? – Фёдор на секунду задумался. – Дак, это, к профессору Преображенскому зайдите. Правда, профессор сейчас в отъезде, но там за него Иван Арнольдович заведует. Или к лётчику Севрюгову зайдите в четвёртую квартиру.

– Лётчик Севрюгов? – удивился Остап. – Давно хотел с ним познакомиться.

– Он сейчас как раз с севера прилетел. Вторую неделю в Москве. Так интересно про полярное сияние рассказывает. А вообще, он в наш дом недавно переехал. Года, дак, не живёт ещё тут, – собирая в узел обещанное Остапу постельное бельё, продолжал дворник. – У него где-то там, на прежнем месте жительства квартира сгорела, его в Москву и перевели по месту службы.

– Не квартира, а комната сгорела, – уточнил Остап. И печальным голосом добавил:

– В Черноморске. А вы, я смотрю, рыбак? – спросил Бендер, увидев связку удочек между лопат.

– Бывает, выхожу, рыбалю. Клюёт только в последнее время не важно. Да и крючков хороших, острых что-то нет нигде, – удручённо проговорил Фёдор. – Все уж рынки обошёл – нет нигде.

– Ко мне, Фёдор, потом поднимись, выдам я тебе крючков острых, – в который уже раз за сегодня обрадовал старого рыбака Остап.

– Дак, чего ж потом то,  – засуетился, проснувшийся в дворнике заядлый рыболов.

– Давайте сейчас. Заодно и вещи вам помогу донести. А то вон сколько всего. Один то не управитесь.

Собранный дворником для управдома тюк, и, правда, выглядел внушительно: перина, подушка, ватное одеяло, два комплекта постельного белья.

– Ладно, пойдём, – флегматично сказал Остап, вышел из дворницкой и стал подниматься в свою квартиру.

Фёдор шустро подхватил тюк и быстро побежал вслед за Бендером. Когда они поднялись, он сгрузил тюк на кровать, а Остап достал из дипломата набор крючков и вручил их растроганному дворнику.

– Вот спасибо, – благодарил Остапа Бендера, разглядывая крючки, дворник. – Как вас по батюшке, запамятовал?

– Остап Ибрагимович.

– Спасибо, Остап Ибрагимович, за крючки. С ними то, я теперь много рыбы поймаю. Финляндские, – со знанием дела добавил дворник-рыболов. И вышел за дверь. – Приходите на уху! Милости просим, – крикнул Фёдор, уже спускаясь по лестнице.

А Остап расстелил перину, подложил под голову оставшийся тюк и лёг спать.

Глава 2. На приёме у доктора.

Проспав до пяти часов, Остап проснулся бодрым и голодным. Разыскав в выдвижном ящике стола список жильцов дома, он внимательно с ним ознакомился, выбирая, к кому бы зайти в гости, да так удачно, чтобы и на ужин попасть. Недолго думая, управдом решил наведаться к Севрюгову. Его квартира как раз располагалась на одной лестничной площадке с новым жильём Остапа. Но полярного лётчика дома не оказалось. Дверь ни кто не открывал. Остап постоял рядом с его квартирой, ещё раз позвонил для верности и стал спускаться вниз к профессору Преображенскому. Когда Остап подходил к его квартире, из дверей вышел мужчина лет сорока. Левая рука его болталась на подвязке. Под лёгкой верхней одеждой мужчины Остап успел рассмотреть тельняшку.  «Подозрительный субъект», – подумал Бендер. Субъект попрощался с кем-то за дверью, добавив к словам прощания какой-то солёный флотский оборот, увенчанный на конце морским узлом сальной шутки о вреде полового воздержания, озорно хрюкнул, и стал быстро спускаться по ступенькам.

– До свидания, – приятный женский голос из-за двери раскланялся с субъектом. И дверь закрылась перед самым носом Остапа.

Бендер постучал.

– Что ещё забыли?

Вновь услышал приятный, но уже слегка раздражённый голос Остап. Ворота распахнулись, и он увидел обладательницу этого голоса – домработницу профессора – Зинаиду. На ней было синее платье и белый кружевной фартучек. Красивое лицо девушки излучало доброту, и, встретившись с ней взглядом, Остап почувствовал, как у него в груди родился и слабо, но всё-таки забил живой родник тёплой симпатии.

– Ой, – растерялась домработница, увидев незнакомого импозантного молодого человека. Щёки девушки чуть зарумянились. – А вы кто?

– Я ваш новый управдом, Остап Бендер, – честно сказал Остап. Ему не часто приходилось честно представляться, приходя в гости к посторонним людям. Обычно он выдавал себя за кого-то другого, но это был не тот случай. – Могу я видеть профессора Преображенского?

– Профессора нет. Он на симпозиум уехал. В Берлин, – огорчённо ответила Зинаида. И кокетливо. –  Да вы проходите. А меня Зина зовут.

Управдом вошёл в переднюю, успев краем глаза заметить сбоку от дверей чёрную табличку с золотыми буквами: «Профессор Ф. Ф. Преображенский», а снизу приклеенный лист бумаги: «Приём ведёт доктор И. А. Борменталь». «Борменталь… Борменталь… – завертелась в мозгу у Остапа странная фамилия врача, – …что-то знакомое». Навстречу Бендеру тут же выбежал средних размеров пёс невнятной масти и с большим шрамом на голове. Внимательно посмотрел на новоявленного управдома своими поразительно умными глазами, обнюхал ботинки, и беззвучно убежал обратно.

– И кто сейчас проживает на данной жилплощади? – продолжал Остап, рассматривая богатую обстановку передней и своё отражение в огромном зеркале.

– Как кто? Я проживаю. Ещё Дарья Петровна. Только её сейчас нет.

– Тоже на симпозиуме? – строго спросил Бендер.

– Нет, – Зина тихонько хихикнула. – Она в магазин ушла. Скоро придёт. И ещё Иван Арнольдович проживает. Ну, профессора раз нет… Должен же кто-то его пациентов лечить. Вот он здесь и проживает, – и немного смутившись, добавила: – Временно.

– И давно профессор на симпозиуме? Когда приедет?

– Второй год уже, – совсем уж смущённо пробормотала Зина, и щёки её покраснели совершенно.

– Ага. А не эмигрировал ли ваш профессор? – Остап даже пожалел, что не взял с собой перечень жильцов. А то бы он красным карандашом жирно и официально вычеркнул бы профессора из этого списка.

– Нет… Он просто собирался там какое-то время поработать… Попрактиковаться в тамошних клиниках, – сбивчиво начала оправдывать профессора Зинаида.

В это время в прихожую откуда-то из глубины квартиры вышел мужчина в белой, с закатанными до локтя рукавами, рубашке и тёмных брюках. Он только что помыл руки, и его ладони были розовыми от холодной воды. Две небольшие залысины, делавшие его лоб особенно высоким, острая доцентская бородка, пронзительный взгляд хитроватых карих глаз – всё это придавало его чёткому лицу какую-то изысканную интеллигентность. Черты докторского лица не пробудили в Остапе воспоминаний. Но, вот, взгляд… «Кажется, мы уже где-то с ним встречались, – решил Бендер, – осталось только вспомнить когда и где».

– Здравствуйте. Иван Арнольдович, – врач приветственно протянул Остапу руку.

Очевидно, доктор Борменталь слышал весь этот разговор и решил скорее самолично познакомиться с новым управдомом.

– Остап Ибрагимович, – Бендер крепко пожал руку доктора.

Услышав довольно редкое восточное отчество, Борменталь несколько изумился, а Зина томно вздохнула, и чудесно ясные глаза её блеснули огоньком.

– Пройдёмте в кабинет, – доктор небрежным жестом указал Остапу направление, куда нужно двигаться. – Зинаида Прокофьевна, если кто придёт, скажите, что сегодня приёма не будет. А если по телефону звонить будут, отвечайте, что я не могу подойти.

– Хорошо, – как-то задумчиво ответила девушка.

Они прошли приёмную и оказались в кабинете профессора. Но не успели Остап и доктор комфортно расположиться, как в прихожей пронзительно несколько раз раздался звонок. Зина пошла открывать дверь. Бендер и Борменталь прислушались. Доктор настороженно, а управдом с любопытством. Домработница открыла дверь и в дом ворвалась чья-то громкая прерывистая речь. Голос и манера общения показался Остапу знакомым.

– Здравствуйте, Зинуша! Ах! Ах!.. Вы сегодня прекрасно выглядите! Ах! Разрешите поцеловать вашу ручку!? Ох!.. Доктор у себя?

Передняя наполнилась шарканьем и какой-то непонятной суетой.

– Он занят. Вас принять не сможет, – нерешительно ответила Зина. – Приходите завтра.

– Ну, Зинуша!?! Ах!.. Ах!.. Ну, мне нужен доктор именно сегодня. Позовите его, пожалуйста, дорогуша. Ах!..

Послышались приближающиеся шаги, и в дверях кабинета появилась взволнованная домработница.

– Иван Арнольдович, к вам пришли, – сказала она сухо. И как-то испуганно взглянула на Остапа Бендера.

– Зинаида, ну я же просил ни кого не впускать, – раздосадовался доктор.

– Там этот, Авессалом! Не могу я с ним нормально разговаривать. Он такой навязчивый, – ответила девушка расстроено. – Идите сами его выпроваживайте.

– Одну минуточку, – обратился к Остапу доктор Борменталь. Видно было, что он немного нервничает.   – Пациент пришёл. Я ненадолго.

– Ничего я подожду, – понимающе сказал Остап.

– Вы пока присаживайтесь. Вот в кресло, – доктор двумя руками пошевелил за спинку большое кожаное кресло. – Я быстро.

С этими словами Борменталь покинул кабинет. А Зина ещё раз испуганно посмотрела на Остапа, и тоже вышла. Бендер уселся в кресло и стал внимательно рассматривать интерьер. Персидский ковёр на полу резко контрастировал с немытым паркетом его собственной квартиры. Стеллаж с книгами в золотистых переплётах давил своим величием и скрытой в нём мудростью. Дубовый стол был вызывающе хорош. С мягкого кресла не хотелось вставать. А картина на стене с лёгкостью бы украсила коллекцию любого музея. Правда, немного смущала лежащая на шкафу балалайка. «Да. А неплохо врачи у нас живут, – подумал Бендер, – но где, же я мог видеть этого кудесника от медицины?» Он уже начал догадываться о тёмных, не совсем законных докторских делишках. Через приоткрытую дверь до него доносились звуки беседы доктора с пациентом.

– Ах!.. Ах!.. Здравствуйте, дорогой Иван Арнольдович! – радостно воскликнул пришедший.

– Вам же сказали, что я занят, – резко оборвал его Борменталь. – Говорите, зачем пришли? Только, прошу вас, потише, у меня посетитель.

– Ах!.. Дорогой Иван Арнольдович! Великодушно простите, – Авессалом старался говорить тише, но это у него плохо получалось. – Ко мне сегодня вечером должна Хина Члек придти! А у вас, и всем это хорошо известно, самый чистый в городе! Ах! Ах!.. Высокий класс!.. Вы же знаете, Хиночку, доктор!.. Ах!.. Мы с ней будем всю ночь пить вино и сочинять баллады!.. Ах!.. Ах!..

– Хорошо. Сколько вам надо?

– Пять грамм, – быстро ответил любитель вина и баллад. И тут же добавил: – Только у меня денег нет. Ах!.. Но я вам занесу! На этой неделе, – и уже каким-то писклявым, жалостливым голоском продолжил: – Иван Арнольдович, ну пожалуйста! Ведь Хина Члек придёт!.. Ах!..

– Ладно. Дам вам три грамма, – не желая более слушать это нытьё, прервал просящего доктор. – И деньги можете на следующей неделе занести, а не на этой.

– Ах!.. Ах!.. В самом деле, на следующей? Ах! Спасибо доктор! – обрадовался Авессалом Владимирович. – Высокий класс!

– Я сейчас принесу, – сказал Борменталь и прошёл мимо кабинета, где сидел Остап, куда-то дальше по коридору.

Через пару минут он проследовал обратно в прихожую, где снова раздались радостные возгласы.
– Вот спасибо, Иван Арнольдович! Ах! Ах!.. Премного благодарен! Самый чистый! – из прихожей донеслись хлопки, топот и ещё много всяких странных звуков. – Высокий класс! Мы с Хиной Члек сегодня!.. Ах! Ах! Вот спасибо, дорогой! Премного благодарен. Я вам непременно на следующее неделе деньги занесу! Непременно! Ах!..

– Ладно, ладно. До свидания.

Борменталь выпроводил беспокойного посетителя и вернулся к Остапу.

– Больной приходил. За лекарством, – уточнил доктор, зайдя в кабинет.

– Я так и подумал, – иронично заметил Остап. – И часто к вам такие больные заходят?

– Не часто, но заходят, – парировал Борменталь. И чувствуя, что попал в неловкую ситуацию, перевёл тему разговора. – Не желаете с нами отобедать?

Вообще-то, доктор слукавил. Такие больные заходили к нему частенько. После того как Филипп Филиппович под благовидным предлогом поездки на симпозиум бежал из страны, дела у доктора Борменталя пошли не важно. Но привыкший под сенью профессорского благополучия жить на широкую ногу Борменталь не хотел с этим мириться и довольствоваться лишь зарплатой университетского хирурга. По началу, он пытался лечить старых пациентов профессора. Вот только, не имея достаточного опыта и навыков, это у него плохо получалось. Да и проводить сложные, новаторские операции, которые исполнял профессор Преображенский, ему, конечно, тоже было не под силу. Поэтому он переключился на лечение менее требовательных больных, но которые по тем или иным причинам не желали обращаться в государственные медицинские учреждения. Раненые налётчики, венерические проститутки, деятели культуры и искусства, заразившиеся, от этих же проституток, или того хуже – привезшие щекотливую буржуазную болезнь из зарубежных гастролей, а также прочие деклассированные элементы, выпадавшие из советского образа жизни, – все они были клиентами доктора. Заодно Борменталь приторговывал запрещёнными для свободной продажи медикаментами. Благо покупатели были теми же – бандиты, путаны, разлагающаяся богема. А вот подпольные аборты доктор никогда не проводил. Считая это аморальным, не этичным, а также грязным и не достойным занятием. Врачи должны лечить людей, а не лишать их жизни! – честно считал он. И вообще, старался чётко придерживаться железного правила большинства медработников – primum non nocere, что в вольном переводе с латыни означало примерно следующее: не навреди. В день к Борменталю обращалось от десяти до пятнадцати человек. В выходные больше. Приезжали и ночью. С ножевыми и огнестрельными ранениями, с сифилисом и отравлениями, с нервными расстройствами и лобковыми вшами, за кокаином и морфием, за снотворным и слабительным, за ценным советом и хорошим настроением, а то со всем и за всем сразу. Приходили и по одному, и парами, и даже целыми кружками, секциями и заводскими партийными ячейками. А один раз к доктору обратился в полном составе большой духовой оркестр, дружно подцепивший гонорею от одного тромбона, распущенного тромбона, приобщившего к своей тупиковой, кареглазой ориентации весь коллектив идейно незрелых молодых духопёров. Разумеется, порой, доктор Борменталь чувствовал, что несколько свернул с пути, по которому вёл его за собой профессор Преображенский, что ушёл из-под общественных фонарей в тёмные закоулки врачебных практик, чей мрак редко озаряли мудрые светила медицины. А впрочем, он всего лишь с выгодой для себя помогал людям, пусть и не всегда при этом чтил уголовный кодекс. И тут появился новый управдом, и застал доктора с поличным, за его не вполне легальным занятием. Надо было если не выкручиваться, то что-то предпринять. Но доктор Борменталь хорошо разбирался в людях. Он сразу увидел в Остапе Бендере свободную натуру, а не какого-нибудь чиновника-большевика, беззаветно верящего в коммунистические идеалы. Да и не носят борцы с мировым империализмом английских костюмов и австрийскую обувь. Поэтому и решил Иван Арнольдович, пригласить на обед Остапа Ибрагимовича, выпить, закусить, и в простой, непринуждённой обстановке дружески побеседовать.

– Не откажусь, – ответил на предложение доктора пообедать Остап.

Доктор нажал на кнопку, и где-то в доме раздалась переливчатая трель звонка. Снова вошла Зина. Не говоря ни слова, встала в дверях. Левая лямка фартука сползла у неё с плеча, и она, засмущавшись, аккуратно поправила её.

– Накройте, пожалуйста, Зинануша, нам с Остапом Ибрагимовичем в столовой. Мы пообедаем, – любезно попросил домработницу Борменталь.

– Хорошо. Водку ставить? – уточнила услужливая домработница. – Или может быть коньяк? – и она бросила игривый взгляд на Остапа.

– Водку, – твёрдо постановил Бендер.

– Понятно, – Зинаида пошла накрывать на стол.

– Может быть, пока выпьем аперитива. Перед обедом, – предложил доктор Борменталь. – Очень полезно для пищеварения. Это я вам как врач заявляю.

Сказав это, он полез в шкаф и достал из-за стеклянных дверей бутылку «Пунт э Мес» и два небольших бокала. Налил Остапу, себе и расположился в кресле за профессорским столом.

– Ммм… Не плохо, – оценил напиток Остап, отхлебнув из бокала. В то время когда у него был миллион, он научился разбираться в хорошем алкоголе.

– Да-а… Это ещё из запасов Филипп Филипповича, – минорные нотки в голосе доктора, говорили о том, что он всё ещё сожалеет об отъезде профессора.

И тут Бендера осенило. Он вспомнил! Он узнал этот голос, эти жесты, этот пронзительный взгляд хитроватых, докторских глаз.

– А вы меня не помните? – спросил Остап, приподнимая подбородок и открывая хрупкий белый шрам на смуглом горле. – Октябрь, двадцать седьмого, – уточнил он и сразу добавил: – Я вас тоже не сразу узнал. Вы тогда ко мне в палату всё время в маске этой вашей, медицинской, приходили. Только по голосу да по глазам вас и узнал.

– Точно, точно, – заулыбался доктор. – А я тоже всё вспоминаю: где вас видел? Неожиданная встреча. Я вижу с вами всё в порядке.

– Да, всё хорошо. Спасибо вам ещё раз. Спасли вы меня тогда.

– Ну, я не один вас спасал, – зарделся хирург, радуясь такому неожиданно приятному повороту событий. – Нас там целая бригада работала. И это, в конце концов, мой долг. Только я уже теперь редко там работаю. Всё больше частной практикой занимаюсь.

– Я уже это заметил.

– А того, извиняюсь за своё любопытство, негодяя, который вас бритвой полоснул, поймали? – живо спросил доктор, опять уходя от щекотливой для себя темы.

– Не знаю, – с равнодушием ответил Бендер и пояснил: – Во всяком случае, на суд в качестве потерпевшего меня не вызывали.

– Вы к нам управдомом откуда направлены? Из какого района? – продолжил беседу Борменталь уже менее напряжённо, понимая, что Остап перед ним вроде как в долгу, и закроет глаза на тёмные докторские делишки.

– Я так-то в Москву недавно приехал. Вот, решил попробовать себя на новом месте.

– Да? Значит вы не из Москвы? – воодушевился доктор Борменталь. Он допил свой бокал и наполнил его вновь, не забыв при этом и подлить Остапу. – Я, знаете ли, тоже не коренной москвич. Родился в Вильно. Учился в Одессе у профессора Вериго. Потом война. Одесса стала прифронтовым городом. Учиться стало не возможно, в военный госпиталь меня не взяли. И вот по рекомендации Бронислава Фортунатовича , я переехал в Москву на кафедру Филипп Филипповича, – он на секунду задумался и тяжело вздохнул. – Эх, Одесса!.. А вы бывали в Одессе, Остап?

– Я? В Одессе? – картинно удивился сын турецко-подданного. Он сразу оживился, и посмотрел на уроженца Вильно так, как посмотрел бы капитан дальнего плавания на человека, спросившего его, видел ли он океан. – Если и есть на белом свете город, который я мог бы считать родным, то это, таки, – Одесса! – спародировал характерную одесскую речь Остап. – Да я, дорогой доктор, жил в Одессе, вплоть до конца восемнадцатого года и застал самое лихое и бесшабашное время в истории этого города!

Воспоминания нахлынули на великого комбинатора. Память и вермут на пустой желудок понесли Остапа Бендера в ту далёкую и неспокойную пору, во времена собственной отчаянной юности – в тысяча девятьсот восемнадцатый год. Кого там только не было, кто там только не правил. За полтора года власть в Одессе менялась более десяти раз. Белые, красные, Центральная Рада, немцы, петлюровцы, потом опять красные, и снова белые. На несколько дней власть в городе даже захватывали анархисты. Было не скучно. Республика Молдаванка, притоны на Запорожской, цеха на Малой Арнаутской, бистро на Приморском, пивная Брунса, кафе «Фанкони», концертные вечера – молодой Утёсов, пожилой Шаляпин, куплетисты, куплетисты, куплетисты… большевистское подполье, ночные налёты, еврейские погромы, уличные бои, красногвардейцы, золотопогонники, юнкера, оккупанты – вышколенная германская пехота, нарядная австрийская кавалерия, лютые каратели-мадьяры; трусливая варта Рады, сечевые казаки Скоропадского, подлые гайдамаки Петлюры, лихие бандюки Григорьева, интервенты с пол-Европы – бесстрашные итальянские лётчики, усатые английские танкисты, бесстыжие французские моряки, прожорливые сербские егеря; ушлые румынские контрабандисты, вороватые рыбаки-греки, шустрые турецкие циркачи, пронырливые музыканты-цыгане, вшивые дезертиры, тифозные беженцы, киевские коммерсанты, петербуржская интеллигенция, московская буржуазия, харьковские фабриканты, нижегородское купечество… Вся смута, хаос и нелепая жестокость гражданской войны были сконцентрированы и перемешаны в одном отдельно взятом городе, как в колбе сумасшедшего алхимика.

– Я был молод, горяч, радостно встретил революцию и хотел перемен. Мы тогда с Григорием Ивановичем. Котовским, – уточнил Остап. Мало ли в Одессе того времени жило Григориев Ивановичей, – снимали одну комнатушку на двоих в Котельническом переулке. Обеспечивали связь между красными подпольщиками и криминальными элементами. У большевиков и уголовников тогда много общих дел было. Как тогда говорили – эксов. То банк вместе ограбят, то налёт дружно совершат, а то инкассаторов сообща бомбанут. Да и передачи тоже общие в тюрьму боевым товарищам засылали. Было чем заняться. Но потом Одессу захватила добрармия, стала лютовать деникинская контрразведка, начались аресты, расстрелы, перебои с продуктами. Жить в Одессе стало не так интересно. Григорий Иванович вступил в ряды красной армии и пошёл воевать. А я перебрался на Днепр – поближе к хлебу и, как мне казалось, подальше от боёв…

Тут вошла домработница Зина и прервала повествование Остапа.

– Можете идти обедать. Всё готово, – чинно и с достоинством произнесла она, словно конферансье начиная концерт, мимоходом встретилась с Остапом глазами и вышла.

– Спасибо, Зинуша. Сейчас идём, – сказал Борменталь весело. История о прошлом нового домоуправляющего окончательно растопила лёд. – Пойдёмте, Остап, в столовую.

Доктор встал из-за дубового стола. Бендер тоже поднялся с кресла, и они покинули кабинет.

Уже в коридоре Остап почувствовал запах обеда. Не на шутку разыгравшийся, подзадоренный вермутом аппетит, обострил чувства Бендера. Остап уловил аромат жареного мяса и варёной рыбы. Когда Остап с доктором вошли в столовую, аромат усилился до такой степени, что у Бендера чуть не закружилась голова, рот наполнился слюной, а желудок соком. На большом столе дымились две тарелки с харчо. Ближе к середине стола располагались блюда разных размеров с горячими и холодными закусками. У краёв сверкали столовые проборы. Паровая осетрина с рисом и овощами были на второе. Запотевший литровый графин водки мощно возвышался в центре. Бендер сглотнул слюну.

– Прошу садиться.

Борменталь отодвинул один из двух стульев, стоящих за столом, для Остапа. Сам сел на второй. Ловко расправил салфетку и заложил угол её за воротничок рубашки. Управдом последовал его примеру.

– Выпьем? – без излишнего церемониала предложил врач.

Вопрос был риторическим. Доктор до краёв наполнил рюмку Остапа, потом свою.

– За знакомство! – торжественно выдал Остап, искренне радуясь гостеприимству Ивана Арнольдовича.

Выпил, закусил, предложенным Борменталем маленьким тёмным хлебиком, и стал активно поглощать суп. Остап реально хотел есть. Когда в тарелке осталась половина, Бендер перевёл дух.

– Очень вкусно. Кто готовил? Зина?

– Нет. Это Дарья Петровна готовила. Будете ещё? – беря графин, спросил доктор.

Остап молча пододвинул рюмку. Обед перерос в застолье. Водка бодрым темпом стала убывать. Бендер кое-что рассказывал о себе. Борменталь о себе. Между делом доктор поднял наболевший вопрос об уплотнении профессорской квартиры, поскольку старый домком не оставлял попыток кого-нибудь в неё подселить, вплоть до самого своего ареста, и получил от Бендера заверение ни кого не уплотнять, ну разве что по собственной инициативе ответственных квартиросъёмщиков. За беседой плавно перешли к осетрине. Когда в графине осталось меньше трети, на звон посуды в столовую пришёл пёс. Он улегся на пол, вытянул передние лапы и масляными преданными глазами уставился на трапезничающих. Твёрдо зная, что подвыпившие, добрые люди начнут его угощать яствами со стола.

– Шарик, чего тебе здесь надо? Тебя разве не кормили? – строго обратился к собаке Борменталь.

Вопрос прозвучал так персонально и конкретно, что Бендер посмотрел на Шарика, будто ожидая, что собака ответит доктору. Но Шарик промолчал, только задвигал хвостом в разные стороны.

– Умная псина, – констатировал Остап и бросил Шарику кусок сервелата. Обед тихо закончился.

– Ууу… Ещё какая умная, – слегка шатаясь, доктор, выйдя из-за стола, направился к буфету. – Не желаете сигару после обеда?

– Разумеется! – громко, почти ликующе крикнул пьяный Остап. В глубине души, он уже начал обожать этого человека, который спас его тогда и так приятно радует теперь.

– По рюмочке ликёра? После еды? – спросил доктор, скорее ради приличия. Он уже выставлял на поднос с сигарами и пепельницей две маленькие рюмки и бутылку с приятного зелёного цвета жидкостью.

– Что, ликёр после еды тоже полезно? – полушутя заметил Остап.

– Вообще-то, Филипп Филиппович не признавал ликёров, считал, что они тяжелят и скверно действуют на печень, – на полном серьёзе проговорил доктор. – Но! – голос его стал ещё суровее. – Мы с вами, товарищ Бендер, сегодня очень сильно злоупотребили алкоголем, – и уже весело и даже как-то стихотворно продолжил: – Поэтому, пара рюмочек ликёра нам не сильно повредит. Это я вам официально, как врач заявляю. А! Как гласит латинская мудрость: Praesente medico nihil nocet. (Лат. В присутствии врача ничто не вредно.)

Они выпили по рюмке. Закурили. Чувство гармонии и умиротворения нахлынули на Остапа.

– Слушайте, – вдруг сказал Остап, внимательно присмотревшись к лежащему на полу Шарику, – а это не у вас случилась какая-то странная история? То ли собака говорящая, то ли ещё что-то такое несусветное… Я ещё название статьи в газете запомнил: «Оборотень с Причистенки». А, доктор? Не у вас?

– У нас, – с какой-то гордостью и удовольствием в голосе ответил Борменталь.

– Это вот про эту собаку в газетах и писали?

– Да. Про Шарика в газетах и писали.

– Ну-ка, доктор, расскажите-ка поподробнее. А то я так и не понял, что тут у вас приключилось. Слухи то всякие ходили, одни бредовее других.

– Поподробнее, говорите, рассказать? – хитро заулыбался Борменталь. – А вы, Остап, пробовали эфир?

– Эфир… – Бендер на секунду задумался. – Нет, не доводилось. А зачем?

– Понимаете, – начал доктор и при этом стал плавно жестикулировать руками, – чтобы понять всю абсурдность этой истории, надо хорошенько нанюхаться эфира! Тогда, случившееся не покажется вам таким уж бредом.

– Ну, эфир, так эфир. Давайте, – выпитый алкоголь заглушал чувство опасности и подталкивал Остапа к сомнительным экспериментам.

Доктор Борменталь опять нажал на кнопку и снова где-то в квартире раздался звонок. «Интересно, – подумал Остап, и внутри у него что-то ёкнуло. – А в спальне тоже установлена такая кнопка, чтобы и туда Зину вызывать?». И он вдруг напрямую спросил:

– А у вас с Зинаидой только эти, как их… деловые отношения?

– Ну, разумеется. Она тут живёт и работает. Домработницей и медсестрой. Её ещё Филипп Филиппович нанимал, совсем юной девушкой. Она какая-то дальняя родственница его хороших знакомых. Вот, собственно, и всё, ничего лишнего, – и доктор посмотрел на Остапа с каким-то лёгким осуждением: дескать, а ты чего себе там уже понапридумывал?

Правда, вместо Зины на этот звонок вошла Дарья Петровна. Поздоровавшись, она сразу же стала приставать с расспросами к новому управдому.

– Ой, а вы наш новый управдом!? Хорошо. Очень хорошо. Это что же такое получается, товарищ Бендер. Я им ещё два месяца назад говорила, что у нас трубы протекают. А им хоть бы что! Слесарей не присылают…

– Подождите, Дарья Петровна, – прервал её Борменталь. – Каких ещё слесарей? Вы же видите, что мы обедаем. Давайте, вы потом про свои трубы товарищу Бендеру расскажете. А сейчас позовите, пожалуйста, сюда Зину, будьте так добры.

– Ладно, – чуть расстроено сказала кухарка профессора. И напористым тоном добавила: – Я к вам, товарищ Бендер завтра зайду! – и ушла звать Зину.

Через какое-то время вошла Зинаида Прокофьевна.

– Зинуша, приготовьте нам, пожалуйста, пол литра эфира и две маски для наркоза, – вежливо приказал доктор. – И отнесите всё это, пожалуйста, в кабинет.

– Опять!? – возмутилась девушка.

– Зинуша, ну Остап Ибрагимович желает послушать историю про Шарика, – заплетающимся языком и льстивым тоном продолжал врач. – Не могу же я отказать ему в этом. А вы же прекрасно знаете, что без эфира эта история звучит не так честно и совсем не так правдб…добо… тьфу, не прав-до-по-до-бно. О!

– Да, знаю я. Но если будет как в прошлый раз, то я за вами убирать не буду! – она грустно бросила на Остапа взгляд и удалилась.

– А что было в прошлый раз? – настороженно спросил доктора Остап.

– Ничего особенного. Так – небольшая потеря самоконтроля, – успокоил его эскулап.

– А ничего, что мы уже пьяные? – прежде чем кинуться в эфирный омут с головой, робко попытался ухватиться за последнюю соломинку Остап.

– Ничего, – протянул врач. – Так оно даже веселее!

Докурив, Борменталь и Бендер направились в кабинет профессора. Вслед за ними, опустив голову, пошёл пёс. В кабинете стоял медицинский запах. На столе размещался источник этого запаха – диэтиловый эфир в пузатой склянке из тёмного стекла. Тут же лежали две маски. Между кресел, напротив профессорского стола, Зина заблаговременно поставила не заказанный доктором пустой таз.

– Значит так, – сев в кресло, Борменталь начал объяснять Остапу порядок вдыхания паров эфира. – Берёте маску, – доктор взял со стола марлевую маску, – наливаете сюда немного эфира, – он  аккуратно плеснул внутрь маски несколько миллилитров жидкости из стеклянной бутыли, – Прикладываете маску вот так, – с этими словами доктор поднёс маску к лицу, и она белым треугольником накрыла ему нос и рот, – делаете три-четыре не очень глубоких вдоха, – звук его голоса исказился, закрывающей рот маской, и уже стал каким-то смешным. Борменталь сделал три вдоха и убрал маску от лица. – Затем убираете маску и делаете пару вдохов уже без эфира.

– А зачем убирать? – поинтересовался Остап, который уже взял свой ватно-марлевый инструмент и стал смачивать его эфиром.

– А это чтобы не уснуть. Всё-таки – наркоз!

– Понятно, – через маску сказал Остап Бендер. Запах эфира был резким и застревал у него в горле.

– Снова подставляете маску. Три четыре вдоха – убираете. И так далее. Потом, как маска высохнет – опять подливаете эфир. Процесс не сложный. Главное не забывать маску убирать. Чтобы свежего воздуха вдохнуть, – напутствовал Остапа доктор.

Процесс пошёл. Тишину комнаты нарушали неровные вздохи и лёгкое покашливание. Пёс лежал в углу и внимательно следил за двумя токсикоманами, закрывая лапами нос.

– У меня голова кружится, – прокомментировал свои ощущения Остап, – и лицо как-то онемело, – он потрогал свою медальную физиономию рукой и комично задвигал нижней челюстью. Очевидно проверяя её функциональность.

– Так и должно быть. Не пугайтесь. Сейчас ещё не такое почувствуйте!

Через пять минут вдыхания эфира тело великого комбинатора сделалось лёгким и невесомым. Он уже не сидел в кресле, а как бы парил над ним, не чуя его под собой. Руками всё труднее становилось управлять, а ноги уже совершенно не чувствовались. Обстановка кабинета стала медленно вращаться по часовой стрелке. Стены сжимались и разжимались в такт вдохам-выдохам Остапа. Всё стало казаться очень забавным. Оживились портреты выдающихся учёных – Мечникова, Пирогова и ещё какого-то солидного типа, с моноклем и без усов. И даже причудливый рисунок персидского ковра на полу начал пульсировать, переливаться и заиграл новыми красками и скрытыми в нём тайными образами.

– Проводили мы с профессором эксперименты над головным мозгом, – приступил к рассказу о Шарике доктор Борменталь. Сделал пару вдохов эфира и продолжил: – Решили пересадить человеческий гипофиз собаке.

– Гипофи-ззз, – усмехнулся Остап и тоже сделал пару вдохов.

– Ну, так вот. Привёл как-то однажды профессор домой пса…

Дальше Борменталь, стараясь использовать поменьше сложных медицинских терминов, которые отображались в стекленеющих глазах Остапа тоской непонимания, взялся рассказывать историю Шарика. О его перевоплощении в Шарикова и обратно. Постепенно речь доктора, поначалу такая возбуждённая и задорная, становилась тягучей, как кисель. Повествование как-то незаметно утратило свою целостность и принялось обрастать кучей мелких, никчёмных подробностей, а слова искажались и приобретали туманную иносказательность, и несли всё меньше смысловой нагрузки. Рассказ то и дело прерывался гомерическим смехом, истерическим хохотом и фразами Остапа, типа:

– Как? Как? Полиграф Полиграфович?

– Вот. Вот, – сквозь смех и маску отвечал Борменталь.

– По-моему это чушь собачья, – ещё задорнее, взахлёб смеясь, говорил Бендер.

– Вот. Вот. Именно, что собачья! – веселился доктор.

Гомерический смех.

И два молодых человека дальше продолжали наполнять свои лёгкие эфиром. И чем сильнее Остапа накрывало стёганым одеялом клинического наркоза, тем отчётливее перед ним представала картина разыгравшейся тут фантасмагории. Вскоре к их разговору присоединился и Шарик.

– Как? Как? Филипп Филиппович? – вдыхая полной грудью эфир, переспрашивал Остап.

– Вот. Вот, – отвечал пёс.

– Энгельса с кем? – давясь от хохота, спрашивал Остап, не столько у доктора, сколько у собаки.

– С Каутским!!! – отвечали оба.

– В печке?! Сжёг?! – переспрашивал Остап, уже задыхаясь от переполнявших его эмоций и эфирных паров.

– В печке! Сжёг! – подтверждал со стены профессор Мечников.

Истерический хохот.

Бендер отключился, когда обстановка кабинета бешено вертелась уже против часовой стрелки, Борменталь громко лаял, а Шарик, забравшись на стол, начал играть на балалайке.

Глава 3. Ода полярной авиации.

Проснулся Остап, как ни странно, у себя в квартире на кровати. Голова жутко болела и кружилась, будто Бендер всю ночь катался на недетских каруселях. Перед глазами всё плыло. Во рту чувствовался жгучий привкус эфира. Почему-то ломило поясницу. Периодически подступали приступы тошноты.  В спальне едко воняло этоксиэтаном. Почти час Бендер просто лежал, приходя в себя, и пытаясь вспомнить окончание вчерашнего вечера. Сознание было рассеянным. В мозгу всё время вертелось: «Све-етит ме-есяц, све-етит я-ясный…». «И зачем я согласился эту пошлую гадость нюхать», – пришёл к разумному выводу Остап. Наконец, собравшись с силами, он поднялся с кровати. На ватных ногах проследовал в гостиную. Нашёл в тумбе старый чайник и поставил его кипятить. «Попью чайку –  полегчает, – подумал Бендер. – Наверное…».  Но чай не оказал, на обессиленный эфиром организм Остапа, должного тонизирующего эффекта. Только усилил тошноту. Тем не менее, он решил хоть как-то поработать и сел за стол. «Хорошо, когда рабочее место прямо в квартире, удобно, можно и в одних кальсонах работать, а то и вовсе без них», – успокаивал себя Остап, доставая из выдвижного ящика несколько папок с нормативными документами и раскладывая их в ряд на зелёном сукне стола. Бросил косой, размытый взгляд на плакат, напоминавший о необходимости повышения квалификации любому уважающему себя управдому. Теперь выражения лиц, изображённых на плакате людей, казались Остапу до омерзения тупыми. Таким же тупым он чувствовал и себя. Тугие после эфира извилины отказывались шевелиться. Бендер тяжело вздохнул и принялся изучать содержимое папок. Папку с проектной и технической документацией дома он быстро убрал обратно в ящик стола. Так как разбираться в схемах и вникать в суть чертежей перестроек и перепланировок дома, ему сейчас было так же тяжело, как убежать от васюкинских шахматистов, если бы в местной шахсекции состояли такие маститые бегуны как Джесси Оуэнс или Нурми или конькобежец Мельников (на случай зимы и внезапных гололёдных явлений). Но как выяснилось, и просто читать, у Остапа тоже плохо получается. В этом он убедился, начав открывать для себя «Нормативные документы в области жилищно-коммунального хозяйства». Зрение не фокусировалось, резкость никак не наводилась, буквы, мелкие и шустрые как балаганные блохи, разбегались и не хотели складываться в слова, а слова в предложения. Да и суть прочитанного не представлялась чем-то внятным и разумным. Управдом вылез из-за стола. «Никогда больше этот пошлый эфир нюхать не буду», – решил Остап. И, с трудом управляя, не отошедшим от наркоза телом, побрёл в гости к Севрюгову, дабы хоть как-то развеется. Подойдя к четвёртой квартире, где проживал ответственный квартиросъёмщик Борис Брунович Севрюгов, управдом два раза нажал на кнопку звонка. Ждать пришлось не долго. Послышались лёгкие шаги, щелчок замка, дверь открылась и мутному взору Остапа предстала Зинаида Прокофьевна Бунина – домработница профессора Преображенского. Её-то Бендер никак не ожидал увидеть. Он завертел головой по сторонам, сомневаясь в действительности происходящего и соображая, не перепутал ли он чего, и не спустился ли этажом ниже.

– А, это вы… Здравствуйте, – с грустным сожалением произнесла она. – К Севрюгову пришли?

– Ага, – ответил слегка растерявшийся Остап. – А вы, что тут делайте?

– Так. По хозяйству помогаю. Заходите.

Остап вошёл. Зина закрыла за ним калитку.

– Борис Брунович, к вам пришли! – громко крикнула домработница. И, уже обращаясь к Остапу, добавила: – Проходите в гостиную, он там. – (Она вздохнула). – Сидит.

Рукой указала на приоткрытую дверь слева от Остапа, а сама направилась прямо, на кухню, где шумела вода. Бендер проследовал в гостиную. Комната была наполнена синим туманом табачного дыма, от которого у Остапа заслезились глаза. Он закашлялся. Дым был такой плотности, что Остап не сразу рассмотрел интерьер гостиной. Справа размещалась огромная карта Советского Союза, на противоположной стене висел красный пропеллер. Под ним стоял большой плюшевый диван. В центре комнаты – стол. Стол представлял собой трагическое зрелище. Когда-то совершенно белая скатерть походила на цветастое покрывало из походного шатра Мамая, усыпанное хлебными крошками, фруктовыми огрызками, рыбьими костями, жаберными крышками, и прочими остатками обильных и необузданных трапез. На скатерти в хаотическом порядке размещалось огромное количество грязных тарелок, стаканов, ложек, вилок и пустых бутылок различных форм. Ещё больше пустой стеклотары было под столом. Бутылок было так много, на них было столько всяких разных красочных этикеток, что складывалось впечатление, будто здесь представлен весь ассортимент московских вино-водочных магазинов. Две горы папиросных окурков указывали местоположение пепельниц на столе. Во главе стола, на нелепом деревянном табурете сидел герой-полярник Севрюгов, в майке и семейных трусах. В зубах дымилась папироса. В правой руке он держал бутылку пива. Было видно, что пенный напиток не особо вдохновляет лётчика, и что он с радостью перешёл бы на жидкости с бо;льшим содержанием спирта. Это был довольно крупный, статный мужчина. Широкие плечи, крепкие руки, могучий торс. Пятидневная щетина и мешки под глазами, говорили о том, что авиатор пребывает не в лучшем состоянии. Правда, бычья шея, волевой подбородок с глубокой ложбинкой и татуировка аэроплана во льдах на правом плече всё же выдавали в нём незабвенного аса северных широт. Струйка дыма от папиросы попадала лётчику в глаза, от чего он невольно щурился, и его обветренная, хотя и добродушная физиономия, становилась похожей на рожу беглого арестанта, пойманного, но не сломленного. Каждый раз, возвращаясь домой из длительных командировок за полярный круг, лётчик Севрюгов первые две недели пребывания на Большой земле посвящал дегустации продукции ликёро-водочных заводов страны, из-за чего неизбежно срывался в крутое пике запоя, из которого ему помогали выйти всеобщее порицание, сила воли и капельницы доктора Борменталя. Но в эти мимолётные запойные дни авиатор (с единомышленниками) успевал выпивать примерно такой же объём алкоголя, какой в эти же временные рамки потреблял… Париж. А кутежи, закатываемые лётчиком, отличались исключительной непредсказуемостью, и регулярно бурным потоком вырывались из уютных застенков гостеприимного жилища полярника на мирные улицы столицы, и, нахлынув на ближайший коммерческий ресторан, оставляли после себя горький осадок и щедрые чаевые за моральный и материальный ущерб. И неаккуратные последствия этого активного отдыха ещё долго слухами бродили по взбудораженному городу.

Шёл шестнадцатый день полярного лётчика в Москве…

Видя, что в быту овеянный славой ледовый герой далеко не образец пролетарской сознательности, а скорее даже наоборот, Остап расслабился.

– Здравствуйте, товарищ Севрюгов. Меня зовут Остап Бендер. Я ваш новый управдом…

Вновь подступивший приступ кашля не дал ему договорить.

– Проходите, приземляйтесь, вон, на диван, – сипло сказал лётчик. Похмелье, «Казбек», и морозный воздух Арктики сделали его голос хриплым и каким-то дребезжащим. – А старый то домком где? А то, я на Север улетел, они ещё все были, а вернулся, их уже и нет ни кого? – Севрюгов отхлебнул немного пива.

– Дворник говорит, посадили всех, – сказал Остап с явным безразличием к судьбе старого домоуправления. Он грузно рухнул на диван и снова закашлял. – Да что ж такое… – его уже самого начали раздражать эти приступы кашля. – Это, наверное, из-за вчерашнего эфира.

– Вы бы хоть окно открыли, Борис Брунович. Проветрили бы комнату, – вошедшая в гостиную Зина начала составлять тарелки. – А то Остапу Ибрагимовичу тут дышать нечем. Надымили своими папиросами, – она замахала рукой, словно пыталась разогнать густой никотиновый смог. И сама несколько раз кашлянула для вида. Затем, собрав немытые тарелки и ложки, ушла обратно на кухню.

– И то верно, – кряхтя, Борис Брунович поднялся с хромого табурета и распахнул окно. Сизый дым плотным ровным потоком устремился прочь из прокуренной гостиной. С улицы могло показаться, что в доме начался пожар. – Значит, говорите, эфиром с нашим доктором вчера побаловались? Он вам, наверное, про Шарика этого рассказывал?

– Ага. Было дело. Чувствую себя сейчас отвратительно. Ещё привкус этой пошлятины во рту не прошёл.

– Да. Я тоже как-то с доктором этот эфир нюхал. Тоже он мне про Шарика этого рассказывал. Я так смеялся, так смеялся. У меня потом три дня скулы болели и рёбра. Ванька говорит, что это я диафрагму надсадил. Так мне потом тоже плохо было, – сочувственно просипел лётчик.

– Какой Ванька? – не понял своего собеседника Бендер.

– Ванька. Ванька Борменталь. Пиво будете?

– Пиво буду, – не задумываясь, равнодушно ответил на предложение Севрюгова Остап.

– Зиночка, – крикнул Севрюгов, – будьте так добры, принесите Остапу бутылочку пива! И мне тоже захватите.

Появилась домработница, поставила перед Остапом Бендером холодную, уже открытую бутылку пива и стакан. (Перед Севрюговым тоже выросла такая же бутыль). Собрала в ведро две кучи папиросных окурков, под которыми оказались резные пепельницы из карельской берёзы, протёрла стол, тихо произнесла: «Начинается», и снова удалилась.

Бендер наполнил стакан, и, морщась, выпил его.

– А знаете, я ведь давно хотел с вами познакомиться, – начал Остап. – Вчера к вам заходил, но вас дома не было.

– Не было? вчера? дома? – разделяя фразу на отдельные слова, проговорил лётчик, с таким удивлением, точно просидел весь вчерашний день под дверью в ожидании гостя. – А где я был? – и громко крикнул: – Зина, дорогуша, ты не в курсе, где я вчера был?

– В Караганде! – недовольным тоном с кухни отозвалась девушка. – Ваш запой – вы и вспоминайте! А я знать – не знаю.

Полярник наморщил лоб, поднял глаза в потолок, но вчерашний день, видимо, окончательно и бесповоротно выпал из календаря.

– Может крепко спал, – только и предположил он.

– Всякое бывает, – согласился Остап. – Память, вообще, – вещь не самая стабильная. Бывает, помнишь то, что было четверть века назад, а то, что было в прошлую пятницу – из головы вылетело, будто и не было вовсе пятницы этой… Вот, например, от вчерашнего вечера я тоже мало, что запомнил.

Тут Остапу пришла крамольная мысль, поступить так же развязано, как и лётчик Севрюгов, и окриком, не вставая с дивана, справиться у домработницы о финале вчерашних посиделок, и он даже успел напрячь для этого голосовые связки, но в этот момент Зина сама вошла в комнату за очередной партией грязной посуды, и Бендер, отчего-то сделавшись чрезвычайно галантным, принялся помогать ей в этом. Тонкий аромат духов девушки приятно кольнул Остапа в нос, и он нежно спросил:

– Зина, а не подскажете, чем вчера вечер закончился, а то я, извиняюсь, как-то запамятовал?

– Запамятовали?.. – на губах девушки появилась улыбка. – А не надо было всякой гадостью дышать, тогда бы не запамятовали, – и хоть в голосе её звучал укор, она продолжала мило улыбаться Остапу. – Я, знаете ли, спать легла, и чем вы там с Иваном Арнольдовичем занимались, мне не известно. Но звуки из кабинета доносились престранные. Как сказала Дарья Петровна: «Точно свиньи рожают»! Спасибо, – Зина приняла тарелки, поданные ей сконфуженным от услышанного Остапом и вышла.

– Так вот, – после паузы вновь заговорил Остап, поймав себя на том, что уже продолжительное время смотрит в дверной проём, куда упорхнула Зина. – Познакомиться с вами хотел. Я же тоже в Черноморске в «Вороньей слободке» жил. У Лоханкина комнату снимал. Да вы как раз экспедицию какую-то спасали. Так мы с вами там и не пересеклись. А тут вот, пожалуйста, встретились.

– В «Вороньей слободке»? В Черноморске? – доставая из глубин памяти своё прошлое, переспросил лётчик. Десять месяцев жизни в Москве, сделали Черноморск далёким и почти забытым. Затем воспоминания к нему вернулись, и он живо и радостно воскликнул: – У Васисуалия?! У Лоханкина! Вот это да! С этого и надо было начинать!!!

Севрюгов вдруг сразу изменился. Тяжёлый похмельный синдром, от которого он страдал с самого утра, сам собой куда-то испарился. Глаза заблестели, плечи расправились. И даже щетина будто бы стала короче. Бендеру, начало казаться, что лётчик собрался спасать очередных, попавших в беду, незадачливых исследователей северного полюса.

– Это надо отметить! За это надо выпить! – с возрастающим энтузиазмом возглашал Севрюгов. – Это ж надо! Из Черноморска!

Он резко вскочил с табурета и торпедой помчался на кухню. «Мы рождены-ы, чтоб сказку сделать былью…» – неслось из его уст. Нет, он определенно собрался улетать. Причём берёт Остапа с собой. Но явно не берёт парашюты!

– Зина! – с кухни отчётливо слышались сиплые крики лётчика. – Доставай водку! И сало!

– Какую водку? – изумилась домработница. – Вы же час назад говорили, что сегодня – только пиво. А завтра вообще пить прекращаете.

– Ну, какое пиво!? Остап из самого Черноморска приехал. Земляк мой! Да какой там земляк. Сосед! Мы с ним в одном доме жили! Где она родимая? …Преодоле-е-еть пространство и просто-ор… – Севрюгов начал шарить по шкафам, в поисках водки. – Ага. Нашёл. Нам разум да-а-ал стальные руки-крылья…

И он побежал обратно в комнату, где его ждал слегка встревоженный Бендер. Остап совсем не горел желанием отправляться с Севрюговым в наметившийся полёт. Довольный авиатор вошёл в гостиную, весело крутя в правой руке бутылку водки и запуская в ней забавную змейку из образующихся пузырьков. Сел на табурет. «А вместо се-ердца пламенный мото-о-ор» – басовито с хрипоцой закончил первый куплет «Авиамарша» Борис Брунович. Зубами, по-звериному сорвал заляпанную сургучом пробку. Но сорвал с такой естественной, лёгкой непринуждённость, будто делал это с детства. Налил по полстакана себе и Остапу.

– А вот и горючее прибыло. Можно взлетать. Ну, за встречу и за знакомство, – произнёс бывший житель Черноморска. Чокнулся с Остапом Бендером, и одним залпом осушил стакан.

Бендеру ничего не оставалась, как присоединиться к лётчику. Вкус водки был омерзителен. Остапа чуть не стошнило на и без того не слишком чистый палас, устилающий пол гостиной.

– Фу, что это за водка такая у вас? Её же пить не возможно,- не совсем тактично высказался Остап.

– Нормальная водка, – рассматривая этикетку на бутылке, сказал Севрюгов – Это после эфира так. Мне тоже потом вся водка такой дрянью казалась… Пройдёт, – успокаивал Бендера полярный лётчик. – Надо просто ещё выпить. Закусить. Водка – она от всех болезней помогает.

В это время Зина принесла на подносе салат из свежих помидоров и бутерброды с салом.

– А вот и закусочка, – радостно проговорил Севрюгов. С этими словами он громко хлопнул в ладоши и потёр их. И пока домработница выставляла тарелки, разлил по стаканам следующую порцию горячительного.

– За здоровье, – изрёк очередной тост Борис Брунович. Выдохнул и выпил. Остап последовал его примеру. – Да, ты Остап закусывай побольше, – видя, как морщится Бендер, приговаривал полярник. – Закусывай. Пройдёт.

Водка по прежнему казалась Остапу отвратительной. И хотя после третьего выпитого стакана немного полегчало, и слегка поднялось настроение, Бендер чувствовал себя разбитым и вялым. Он даже пытался закурить, но табак вызывал только приступы кашля. Вчерашний эфир всё ещё давал о себе знать. А Севрюгову между тем похорошело. На его небритом лице проступил румянец, лоб покрылся испариной, а жесты стали размеренными. Пилот арктических авиалиний сделался разговорчивым и фамильярным. Он перебрался на стул напротив Остапа, вальяжно развалился там, и всё время дымил папиросой, выпуская дым в сторону Бендера.

– А ты, Остап ел когда-нибудь оленину? Настоящего северного оленя? А? – заискивающе поинтересовался лётчик, уже давно перейдя с Остапом на «ты».

Ответ управдома был лаконичным:
– Нет.

– Ну-уу… Это ты зря. Северный олень, скажу я тебе – это такая вещь, – лётчик закачал головой и на секунду задумался. – Мясо у него очень вкусное, нежное. Ни с чем не сравнить. Оно, между прочим, и полезное очень. От всех болезней помогает. Да что я тебе рассказываю. Сейчас сам и убедишься. Зиночка, – в который уже раз произнёс это имя Севрюгов. И громко, что бы его слышали на кухне, крикнул: – Пожарьте нам с Остапом мяска!

– Хорошо, – раздалось оттуда.

«И чего он себе кнопку со звонком не заведёт» – подумал Бендер, а вслух, но очень тихо, чтобы его то, как раз, на кухне и не слышали, спросил:

– А Зина, вообще, что тут у тебя делает?

– Уборку делает, готовит, прибирает… Дом… работничает, – тоже полушёпотом ответил Севрюгов. – Я ей, между прочим, деньги за это плачу.

– А… – Бендер деликатно замялся, подбирая нужные слова.

– Это нет, – сразу догадавшись, о чём его хотят спросить, дал ответ полярник. – Она девушка высоких моральных принципов. Я её даже замуж звал, но она отказала. Вас говорит, по полгода дома не бывает, какой же это брак? Вы, говорит, там с тюленями да оленями будете весело время проводить, я мне тут вас одной ждать-тосковать? Не согласилась, короче. Я так понял, что любви ей взаимной надо, вот. Эх, засиделась девка в девках, – как-то огорчённо заметил лётчик, будто бы это было личное его упущение.

– Ясно, – Бендер снова откинулся на спинку дивана, чувствуя некоторое облегчение и приятную теплоту от родника.

– Остап, а ты чем в Черноморске занимался? – в свою очередь спросил Севрюгов, но уже не шёпотом.

– Рогами и копытами, – с грустью вспомнив о тех временах, ответил Остап Бендер.

– Это как? – вытаращил на него глаза лётчик.

– Контора у меня была, «Рога и копыта» называлась. Собирали рога и копыта для нужд гребёночной и мундштучной промышленности, – вяло отрапортовал Остап.

Великий комбинатор, разумеется, умолчал об Александре Ивановиче Корейко и его миллионах. Может быть, потому что не хотел, вот так, сразу всё о себе рассказывать, а может быть, просто не горел желанием об этом вспоминать.

– А-ааа, понятно, – протянул полярный лётчик. – Ну, и много копыт насобирал?

– Да, не очень. Всё рогов больше, – ответил Остап, с ещё большей грустью вспомнив о Зосе Синицкой-Фемиди.

Не смотря на вновь появившийся в комнате табачный смрад, с кухни отчётливо донёсся приятный запах поджаривающегося мяса.

– О, скоро готово будет, – повёл носом Севрюгов. – Надо ещё водочки принести. Под горяченькое.

Поднявшись со стула, лётчик направился в кухню. Но вскоре вернулся и принёс ещё одну полулитровую бутылку водки. Вслед за ним вошла домработница профессора Преображенского, держа на деревянной подставке большую сковороду со шкварчащей олениной. Сковорода торжественно была водружена в середину стола. Аромат и в правду был потрясающий. У Остапа даже появился аппетит.

– Я пойду, – скромно сказала Зина. Щёки у неё горели, поскольку, как бы тихо шёпотом ни говорили полярник и Остап, шёпот этот был относительным и большую часть разговора, касающуюся её, Зина всё же расслышала.

– Как пойдёте? – Севрюгов, удивлённо и не понимающе, посмотрел на домработницу. – Разве вы к нам не присоединитесь?

– Не могу я. Идти мне надо уже, – оправдывалась Зинаида Прокофьевна. – Сегодня у доктора операция запланирована – я ассистировать должна. Так что, извините, но некогда мне с вами тут водку распивать. Да и, я смотрю, вас уже на горяченькое потянуло, – она слегка кивнула в сторону дымящегося мяса и чуть грубоватым, но игривым тоном прибавила: – Глядишь, ещё чего вам захочется. Пойду я. Дверь за мной закройте.

Девушка развернулась и вышла прочь из гостиной. Остап с лётчиком расстроено переглянулись. Севрюгов отправился закрывать за домработницей вход.

– Спасибо, что помогли мне с уборкой, – уже в коридоре благодарил домработницу Севрюгов. – Не знаю, чтобы я без вас делал. Жаль, конечно, что уходите. А то бы остались ещё. Посидели бы хоть с нами за компанию…

– Я же говорю, некогда мне. Операция у доктора. До свидания.

Хлопнула дверь, щёлкнул замок. С уходом Зины застолье превращалось в пьянку.

– Не может она. Операция у неё, видите ли, – подогретое алкоголем либидо вносило нотки раздражения в хриплый голос полярного лётчика. Вернувшись, Севрюгов снова уселся напротив Бендера и наполнил стаканы. – Мы, полярные лётчики, привыкшие к отсутствию женского общества. За семидесятой параллелью, знаешь ли, Остап, женского полу не много. Так что, давай Остап, выпьем за нас, за полярных авиаторов! О, под оленя!

Увидев перед собой сковороду, лётчик запрокинул стакан и с жадностью стал поглощать жареное мясо. Остап тоже последовал его примеру. Раздражение, вызванное уходом Зинаиды, быстро прошло. Немного насытившись, Севрюгов переключил своё внимание на Остапа Бендера.

– Ну как тебе, Остап, северный олень?

– Вкусно, – разжёвывая мясо, отвечал Остап. – Привкус, только какой- то странный – сладковатый. Я как-то раз верблюда жареного ел. У него тоже мясо с привкусом каким-то хитрым, только жёсткое уж очень. А у оленя, я тебе скажу, гораздо приятней вкус.

– Это у него из-за ягеля такой привкус. Он же в основном мхом питается. Вот у него мясо им и отдаёт, – пояснил Севрюгов, довольный тем, что Остапу понравилась жареная оленина. – А где это ты верблюда; жареного ел? – намеренно сделав ударение на последний слог в слове «верблюда», переспросил полярник.

– Да гостил как-то в одной пустынной среднеазиатской республике.

– А мне пустыни не нравятся, – тут же уверенно сказал Севрюгов. – Да и не был я никогда в Средней Азии. Я север люблю. Полярные широты. Красота! Ты, вот, Остап, видел когда-нибудь полярное сияние?

Бендер только покачал головой в ответ.

– У-уу… Это, я скажу тебе зрелище. А льды! Белые, белые. Знаешь, как они блестят под солнцем. Океан. Простор!

И лётчик Севрюгов в ярких красках стал обрисовывать Остапу всю захватывающую прелесть Арктических широт: дрейфующие айсберги, торосы, паковые льды, снега, стада северных оленей, птичьи базары, злобные медведи и проворные тюлени, полярное сияние – зелёное, жёлтое, красное и редкое фиолетовое, цветущая весенняя тундра и суровый ледовитый океан, и над всей этой красотой они – смелые и отважные – лётчики полярной авиации. В процессе своего рассказа, Севрюгову пришлось проследовать по маршруту «Гостиная – Кухня» и обратно, за очередной бутылкой сорокоградусной. Так как предыдущая, не выдержав красоты Заполярья, прекратила своё существование. Потом закончилось и мясо в сковороде.

– Закуска кончилась, – резонно заметил Остап.

Он уже изрядно захмелел. Неприятные последствия вдыхания паров эфира исчезли в выпитом алкоголе. И папиросы уже не вызывали кашель. Бендер курил наравне с лётчиком. Пепельницы из карельской берёзы медленно, но уверенно стали скрываться под окурками. Плотная пелена дыма опять окутала гостиную. Севрюгов даже успел подарить Остапу мундштук из моржовой кости. А поскольку сам мундштук был изготовлен умелыми уэленскими косторезами из бакулюма моржового члена, то лётчик сопроводил свой подарок парой неприличных жестов и большим количеством сальных урологических выражений. Из чего Остап сделал вывод, что курение табака через данную вещь, положительно влияет на потенцию и благотворно сказывается на работе всего мужского достоинства.

– Ага… Кончилась. Ну, это мы сейчас быстро исправим, – Борис Брунович подскочил со стула и, схватив пустую сковороду, устремился в кухню. – Я слетаю, ещё нам мяса пожарю, а ты на вот, пока книгу почитай, – на ходу, полярный лётчик взял со шкафа пыльную брошюру и метко бросил её Остапу на диван. – Там на одном фото и я есть.

«Пять лет полярной авиации СССР» называлась, упавшая рядом с Бендером брошюра. Остап полистал её, ознакомился с важнейшими вехами в истории освоения Арктического воздушного пространства, и даже нашёл на одной из фотографий молодого Севрюгова, не без труда разглядев его в толпе запорошенных снегом, закутанных в меха, бородатых мужиков, которые своим видом напоминали скорее участников пугачёвского восстания, чем героев-полярников. Затем он поднялся с дивана, подошёл к карте на стене и пристально стал рассматривать северную часть Родины, пытаясь найти те места, о которых так увлекательно только что рассказывал лётчик Севрюгов. Вернувшийся с жареной олениной авиатор застал Остапа за изучением топографии островов моря Лаптевых.

– А, смотришь, где мы летаем! – не без гордости в голосе констатировал лётчик.
Подразумевая под словом «мы» не то бородатых мужиков из брошюры, не то их с Остапом. – Ну, садись, Остап, за стол – продолжим следовать заданным курсом. Только, мне кажется, мясо немного не прожарилось. Но это ничего. Горячее, оно ведь, сырым не бывает! Да, нам на северах и сырое мясо доводилось есть, – как бы оправдывался за свою кулинарную нерасторопность Севрюгов. – А местные там вообще всю жизнь сырое мясо жрут. Строганину там всякую. И рыбу сырую жрут. И нормально!

Управдом вновь удобно расположился на плюшевом диване. Снова зазвенели стаканы. Борис Брунович опять произносил тосты. Пили и за Черноморск, и за Москву, и за весь Советский Союз в целом, и за север Советского Союза в отдельности, и за полярных лётчиков, и за управдомов, и за дружбу народов, и за дам, и за Зинаиду Прокофьевну Бунину, и опять за полярных лётчиков. Вслед за третьей бутылкой последовала и четвёртая. Пьянка опустилась до уровня попойки и стала откровенно безжалостной к здоровью. Оленина уже не казалась не прожаренной и шла на ура. Пьяный лётчик начал посвящать Бендера в тонкости высшего пилотажа. Его речь наполнилась большим количеством междометий, малопонятных авиатехнических жаргонизмов и нецензурных слов. Сначала он просто, сидя на стуле, махал руками, описывая в воздухе различные фигуры. Затем, расправив руки-крылья, стал бегать по комнате, перепрыгивая с табурета на диван и обратно, комментируя свои действия разнообразными воздухоплавательными терминами. Потом, для большей наглядности, надел свой лётный кожаный шлем с очками и синий парадный китель, украшенный россыпью всевозможных значков и памятной медалью за спасение иностранной полярной экспедиции, и продолжил скакать по комнате, изображая аэроплан. При этом он довольно искусно издавал визгливый рёв бреющего полёта. Несколько раз его самолёт терпел крушение, и покоритель арктического неба с грохотом и матюгами падал на пол, будоража Зинаиду Прокофьевну, которая как раз в это время этажом ниже помогала оперировать доктору Борменталю и отчётливо слышала громыхание, доносившееся сверху. Две недели беспробудного пьянства и выпитое за сегодняшний день, естественно, не добавляли поведению лётчика адекватности. В какой-то момент своих бравых выкрутасов воздушный хулиган снял со стены красный пропеллер, своими огромными лапами ухватил его за один конец и стал размахивать им над головой, будто двуручным мечём, не то сражаясь с драконами, не то разгоняя мух. Он так увлёкся, что чуть не снёс люстру и едва окончательно не развалил хлюпкий табурет, зацепив его лопастью винта. Остап внимательно следил за его действиями, тревожась, как бы раздухарившийся авиатор в пылу предполётного азарта не сиганул вместе с пропеллером в распахнутое окно. Наконец, запыхавшийся лётчик уселся на стул. Синяки и ссадины, полученные Севрюговым при падениях, лишний раз убедили Остапа, как нелегка и опасна героическая профессия полярного лётчика. И Бендер, которому начало казаться, что он теперь тоже вполне может управлять самолётом, уже сам предложил выпить за полярную авиацию.

– Стоя! – скомандовал мужественный пилот. И, не смотря на травмы, поднялся и, сильно шатаясь, немедленно влил содержимое стакана себе в рот.

Попойка входила в завершающую стадию и приобретала образ заевшей пластинки. Севрюгов так и сидел в шлеме, кителе и семейных трусах. Он не унимался, пел дифирамбы полярным лётчикам, рассказывал всевозможные истории из трудовых будней авиации Главного управления Севморпути, перемежая правдивые рассказы с откровенными байками и небылицами, и распалялся в эпитетах, утверждая, что весь Советский север только на них и держится – на бородатых мужиках из брошюры.  Когда заканчивалась пятая бутылка, опустела сковорода.

– Ну, это не беда, – не растерялся Севрюгов. – Вот, когда у нас над Карским левый отказал – это была проблема. А это так… Ты морскую капусту любишь?

Остап Бендер только покачал затуманенной чугунной головой в разные стороны. Эфир, употреблённый накануне, сильно ослабил восприимчивость Остапа к спиртному. Когда великий комбинатор это понял, было уже поздно – алкоголь поглотил последний остаток сил. Бендер померк. Он выглядел явно пьянее Севрюгова, и даже не смог вспомнить, пробовал ли он морскую капусту.

– Я сейчас. Ни куда не уходи, тут будь, – зачем-то сказал это Остапу полярный лётчик.

Он поднялся из-за стола и, раскачиваясь в разные стороны, как неваляшка, побрёл на кухню. Вернулся он быстро. В его руках была большая стеклянная банка с маринованными водорослями. Полярник поставил её на стол со словами:

– Ламинария. Вот такая вещь! – он поднял вверх большой палец правой руки, и потряс им, прибавив: – От всех болезней помогает! Угощайся. Меня ею в Мурма;нске один знакомый снабжает. Бывший мой замкомпоморде!

– За что? – уточнил Остап, спьяну не уловивший суть военно-морских аббревиатур.

– Что за что? – переспросил Севрюгов.

– За что ты своему бывшему по морде дал? За капусту за эту? – Бендер с отвращением покосился на банку.

– Тьфу, ты! Да за какую капусту! – Севрюгов понял, что Остап не понял. – Замкомпоморде – это заместитель командующего по морским делам. Служили мы с ним раньше вместе! А теперь он – маслопуп на подводной лодке. Вот капусту эту мне и подогнал. У него её много. Она по какой-то там секретной поморской технологии замаринована. С клюквой, гребешками… и хрен знает с чем ещё. Секрет!.. Может даже с машинным маслом! Ха-ха.

Кто такой маслопуп, и что он делает на подводной лодке, Бендер узнавать не стал. Он всё ещё не переварил вал авиационной терминологии, обрушенный на него лётчиком Севрюговым, и справиться со второй волной, теперь уже флотоводческой направленности, он и вовсе был не в состоянии. Силы покидали его. Реальность удалялась. Закусывать водку секретной поморской капустой с клюквой, гребешками и «хрен знает с чем ещё» Остап долго не смог. Он потерял с реальностью связь, когда Севрюгов хаял дирижаблестроение, презрительно обзывая дирижабли колбасой, дирижаблестроителей – колбасниками, а саму отрасль тупиковой ветвью воздушного флота и пережитком царской промышленности. В сиплом голосе полярника Остапу чудился рокот моторов. Значки на кителе лётчика сверкали, словно звёзды полярного небосвода, медаль светилась, как луна, а в клубах табачного дыма уже просматривались сполохи северного сияния – зелёные, жёлтые, красные и редкие фиолетовые.

Глава 4. Выпускник Вхутемас.

Резко и неприятно наступило утро. Ощущение было такое, будто Остап во время вчерашнего полёта с Севрюговым, всё же выпал из самолёта, и сильно ударился головой о вечную мерзлоту холодной Арктики, расколов при падении череп. Не помог даже кожаный лётный шлем, в котором почему-то проснулся Бендер. Оглядевшись, великий комбинатор понял, что лежит не на ягелевых пастбищах таймырской лесотундры, а у себя в квартире на панцирной кровати. Общее самочувствие ужасало. Помимо расколотого черепа, болел живот. Водка, ламинария и непрожаренная оленина негативно сказались на пищеварительной системе Остапа. Внутри всё урчало. Сбитые колени и локти намекали Остапу на то, что он всё же освоил некоторые азы высшего пилотажа. Правда, как и зачем он постигал основы аэронавтики, Остап вспомнить не мог. Бендер медленно начал подниматься с кровати. Заныло вывихнутое плечо. Спазмы желудочно-кишечного тракта усилились. Начало подташнивать. «Старею», – подумал Остап Бендер. Он направился в ванную, чтобы привести себя в порядок. Но, не дойдя нескольких шагов, услышал стук в дверь. Стук был настолько громким, что Бендеру показалось, будто стучат не в дверь, а по его голове. «Это ещё кто? – испугался Остап.- Лишь бы не Севрюгов с предложением о продолжении вчерашнего банкета». Он нерешительно открыл входную дверь.

– Здравствуйте, товарищ Бендер, – на пороге стояла Дарья Петровна, повариха профессора. В одной руке она держала большую бутыль с мутной горчичного цвета жидкостью. А в другой – пустую жестяную кружку. – Мне Зина рассказала, что вы вчера с нашим лётчиком пировали. Вот я вам рассолу принесла. Огуречного. Здоровье поправить.

Дарья Петровна наполнила кружку рассолом и протянула её Остапу. Бендер с жадностью поглотил содержимое. Рассол порадовал Остапа, и он попросил ещё. Выпив три кружки, управдом перевёл дух.

– У-ухх… Спасибо вам. Помогли, – утро начало окрашиваться в привычные цвета, а жизнь вновь наполнялась смыслом и содержанием. Остап вернул кружку Дарье Петровне и уже собрался выпроводить её.

– А я же к вам по делу зашла, – настойчиво сказала кухарка.

– По какому ещё делу? – опешил Бендер. Ему и в голову не пришло, что это не просто так, страдающим с похмелья людям, по утрам приносят рассол.

– Это как, это, по какому?! Я же вам позавчера говорила, что у нас трубы протекают, что слесаря не идут. Я в жилконтору ходила-ходила, вызывала их – вызывала, а они не идут – и не идут. А трубы бегут. В смысле текут. Вы, товарищ Бендер, с этим непременно что-то должны сделать!

От громкого голоса Дарьи Петровны, утро снова стало терять свои краски, а смысл жизни исчезать под проблемами, текущими трубами, никак не идущими слесарями и звонким до безобразия кудахтаньем кухарки. Долго терпеть это у Бендера не было ни сил ни желания. Всё-таки огуречный рассол – не волшебный эликсир, и всех тяжёлых последствий вчерашней попойки снять, увы, не мог.

– Так… – начал было Остап вескую тираду в адрес непрошенной гостьи. Но он забыл имя кухарки и, не зная как к неё обратиться, уставился на неё со злобным вопросом в глазах.

– Дарья Петровна, – под тяжёлым взором управдома быстро призналась Дарья Петровна.

– Во-первых, Дарья Петровна, говорите тише. А то у меня от вашего крика сейчас голова взорвётся. Во-вторых, не у вас одной трубы текут. Страна у нас такая: было две беды, теперь к ним ещё и третья прибавилась. Ну и, в-третьих, мне сообщили, что у нас в доме крыша прохудилась, – тут же на ходу стал сочинять Остап, с целью увести разговор в сторону. – А скоро дожди пойдут. Так что сегодня придётся туда подняться, разобраться там во всём. Крыша – она, сами знаете…

Незаконченность фразы, придала словам Бендера какую-то особую важность. Кухарка виновато заморгала и закивала головой, видимо соглашаясь со значимостью крыши, и осознавая второстепенность собственных проблем и несвоевременность своего визита.

– Ой. А я и не знала, – как бы в своё оправдание сказала Дарья Петровна. – Я тогда к вам позже зайду.

– Нет уж. Давайте я сам зайду, как только у меня появится больше свободного времени. А сейчас, к сожалению, я очень занят.

Остап, наконец, справился со стихийным бедствием и выпроводил настырную женщину, не забыв при этом, перехватить у неё бутыль с рассолом. Он прошёл в комнату, налил себе ещё кружку, и уселся за стол с целью изучить полный список жильцов. Кто его знает, какие ещё тени прошлого караулят его на широких лестничных маршах дома. Ведь только визит всего лишь в две квартиры принёс Остапу столько новых эмоций и старых воспоминаний. Если знакомство с жильцами и дальше будет продвигаться такими тревожными темпами, то последствия этого могут оказаться самыми неутешительными. Его могут попросту уволить! И для разнообразия Бендер решил разузнать, кто проживает на верхних этажах дома и посетить их, чтобы его упоминание о требующей ремонта крыше не выглядело совсем уж таким откровенно голословным. К своему удивлению Остап обнаружил, что на самом чердаке имеется жилая мансарда. В ней проживал некто Семён Кондратьевич Бурдов. В графе «род деятельности» у него значилось: «Рабис. Художник-оформитель». Творческая интеллигенция. Непризнанный гений. Которым как всегда достаётся самая дешёвая и неудобная жилплощадь, где в спёртых условиях ограниченного пространства маленьких коморок они вынуждены создавать свои шедевры. Но зато жизнь на чердаке, как бы приподнимает их над суетностью этого бренного мира и возносит наверх, ближе к небесам и вселенскому простору, откуда они черпают идеи и вдохновение. «Да уж… Вдохновения то мне сейчас как раз и не хватает», – подумал Остап. А ещё за Семёном числилась самая большая задолженность за коммунальные платежи. Поэтому повод для визита, кроме всего прочего, имел и чисто материальную подоплёку. Бендер выпил ещё кружечку рассола и пошёл к непризнанному гению.

Парадная лестница заканчивалась на пятом этаже. Дальше вверх на чердак вели узенькие крутые ступеньки. Остап Бендер осторожно поднялся по ним и оказался на небольшой площадке с двумя дверьми. Левая дверь, на которой висел огромный амбарный замок, была обита старым железом со следами довоенной ржавчины. Выглядела она совсем уж не привлекательно, и Остап решил, что это вход на сам чердак. А правая – деревянная дверь, выкрашенная сочной фиолетовой краской, смотрелась очень вызывающе. Она казалась не входом в мансарду художника, а выходом в другой мир – мир ярких фантазий, творческих порывов и образного мышления, свободного от обывательских предрассудков и вольного, как полёт отбившегося от стаи баклана. Звонка не имелось, поэтому Остап легонько постучал. Реакции не последовало. Остап ещё раз постучал, но уже более настойчиво. Оттуда донеслись шуршание и скрипы, что-то громко брякнуло, прозвучал хитросоставленный матерный фразеологический оборот, в котором проклинались преграды, внезапно возникающие на жизненном пути, и стали приближаться чьи-то шаркающие шаги. Дверь отворил чудаковатого вида мужчина. Очень бледный и худой. Дряблая кожа заспанного лица, землисто-серая, как древний египетский папирус, извлечённый на свет из заброшенной усыпальницы давно забытого фараона, явственно свидетельствовала о нездоровом образе жизни Семёна Кондратьевича. Семён и выглядел так, словно уже прошёл первую стадию мумификации. Пышная шевелюра торчала в разные стороны. Тусклый, блуждающий взгляд из-под полуоткрытых воспалённых век смотрел, будто сквозь Остапа. Как на заборном штакете, висел на художнике просторный вязаный халат. Плечи Семёна покрывал зелёный в оранжевую клетку плед. Художник постоянно шмыгал большим, мясистым носом, страдальчески вздыхал и строил кислые, недовольные гримасы. И вообще, во всём образе художника-оформителя чувствовался явный упадок созидательных идей.

– Чем обязан? – почти шёпотом спросил художник Остапа.

– Здравствуйте. Я ваш новый управдом, – Остап ещё раз с ног до головы оглядел невысокую фигуру художника. – Зовут меня Остап Ибрагимович Бендер. Зашёл к вам в гости, узнать, как живётся работникам искусства в нашем доме.

– Управдом.. Разрешите в таком случае; и мне представиться, Симон ле Бурде, – с горделивым вызовом в голосе произнёс художник.

Семён Бурдов или Симон ле Бурде являлся личностью широко известной в узких кругах хамовнической богемы. Уроженец города Пропойска, он перебрался в Москву сразу после окончания гражданской войны. А так как Семён имел некоторую склонность к рисованию, то поступил в высшие художественно-технические мастерские и долго обучался там умению обращаться с кистями и глиной, отдавая предпочтение первым. Он успел закончить курсы, до того как мастерские были переименованы в институт. О чём получил свидетельство с официальным званием художника-оформителя. И как всякий уважающий себя художник, взял себе псевдоним. Прапрадед Семёна Бурдова, Жюль де Бурде, был шаромыжником – дезертиром наполеоновской армии. Измученный холодами и голодом, он устроился батраком к одному барину в районе Пропойска, да так и остался там жить. В последствии он окончательно обрусел, завёл семью, детей, сменил фамилию и забыл о родной Гаскони. Но Семён помнил о своих французских корнях, вот и выбрал себе этот псевдоним. Заветной мечтой Симона ле Бурде было добиться признания, перебраться во Францию на родину предков и поселиться в Париже в квартале Монпарнас. Ну а пока, он занимался оформлением ресторанов, кабаре, кафе, клубов, новомодных театров и прочих мест пролетарско-мещанского досуга. Заказы он, ввиду своей манеры рисования и особого взгляда на вещи, принимал в основном от частных лиц. Однако новая экономическая политика советского государства подходила к концу. На смену ей шло плановое развитие народного хозяйства. Ликвидировались синдикаты, свёртывалась индивидуальная торговля, закрывались частные увеселительные заведения. НЭП безропотно угорал, увлекая частников в небытиё. Количество заказов уменьшалось, средств к существованию катастрофически не хватало. Набиравший обороты соцреализм шёл вразрез с талантом Семёна. У Семёна плохо получалось изображать ярых строителей коммунизма в их нелёгком труде и писать агитационные транспаранты о скором приближении светлого будущего. Обустраивать же интерьер домов пионеров, в том модернистском стиле, в котором привык работать Бурдов, было не только через чур экстравагантно, но и попросту опасно, как для самого Семёна, так и для неокрепшей психики юных последователей заветов Ильича. Изредка подворачивались шабашки вроде иллюстрации скабрезных книжиц или росписи дизайнерской мебели и новаторской посуды. Но денег они приносили не много – разве что, на карманные расходы. Чувство голода не покидало отстающего от веяний времени живописца. Особенно хорошо в эти месяцы вынужденной диеты у него выходили вывески продуктовых магазинов. Продукты питания, изображённые на них оголодавшим художником, отличались большой реалистичностью и высоким содержанием полезных витаминов, и их незамедлительно хотелось включить в свой рацион. Последним крупным делом Семёна Бурдова явилось украшение внутреннего убранства пансионата «Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев». Прежде в этом здании размещалось подпольное казино с кабаком и борделем, к оформлению которых ранее Семён тоже приложил руку. Теперь же пансионат представлял из себя нечто среднее между домом престарелых и колонией разконвоированных зэков. А поскольку, старым и больным жертвам царизма светлое будущее уже не грозило, то начальство пансионата спокойно отнеслось к пейзажам на стенах, выполненных в абстрактном стиле с элементами импрессионизма или плакатам, в роде: «Больше гуляйте на свежем воздухе», развешенными под потолком. Полученный от этого мероприятия гонорар, закончился у художника неделю назад. Деньги Семён тратил быстро, легко, даже с некоторой долей пренебрежения к дензнакам, считая их не целью, а средством. Будучи убеждённым гедонистом, Симон ле Бурде вволю предавался всевозможным порокам. Причём, делал упор на фармацевтические способы получения удовольствия. Благо жил в одном подъезде с доктором Борменталем. Разумеется, и тесным общением с противоположным полом Семён тоже не пренебрегал. В идеале, конечно, старался совмещать физическую близость и химический угар. И в своих пристрастиях Бурдов был не одинок. Кроме него, всё ещё значительная часть московской творческой среды грешила злоупотреблением недозволенных веществ и беспорядочностью половых связей. Хотя и делала это уже не так открыто и поголовно как лет пять тому назад. Вот и накануне, Семён провёл вечер за подобным занятием. Он, прогрессивная писательница Вера Круц и скандальный журналист Ян Скамейкин отмечали приезд последнего из отпуска. Ян Скамейкин во время своего вынужденного скитания по пустыням Средней Азии, где он освещал строительство Восточной Магистрали, пристрастился к тамошним дарам природы. И теперь каждый отпуск старался посещать, так полюбившиеся ему туркестанские края. Вчера он вернулся оттуда и привёз с собой дыни, сухофрукты, гашиш, фисташки и грецкие орехи. Вышеупомянутые представители хамовнического бомонда провели вечер в лучших шведских традициях теории стакана воды, и на троих выкурили десять граммов превосходного тюпского и съели два с половиной килограмма урюка. А сегодня Семёну было нехорошо – внутри пустота, на душе тоска, мысли мрачные, как перед расстрелом. Чувствовал себя художник, словно попавший под промозглый октябрьский дождь железный дровосек, заржавевшим и простывшим. Суставы скрипели, его знобило и потряхивало, и он кутался в свой клетчатый плед, будто бы кисейная барышня в шаль на ветру.

– Прошу входить, – сказал Семён, широко распахивая перед Остапом дверь.

Бендер прошёл в тесную мансарду художника, по совместительству служившею ему мастерской. Семён же безучастно остался стоять у двери, опёршись спиной на косяк. Со скептическим любопытством Остап оглядел окружавшее его помещение, где явно ощущалась необустроенность быта. Полки, висевшие на стенах, все были уставлены жестянками, тюбиками с красками и гуашью, карандашами в коробках, кисти в огромном количестве стояли в банках, точно засохшие букеты доисторических тюльпанов, поленницей лежали рулоны бумаги, так же тут располагалось несколько книг, альбомов, каких-то свёртков. Палитры, тряпки и ещё всякие мелочи, необходимые художнику для его творческих поисков, ютились между всем этим добром. По периметру на полу размещались полотна, в рамах и без. В комнатке стояли три мольберта с картинами разной стадии завершения. Лежащий в углу матрас, а также тумбочка с неизменным примусом и стул, на котором была навалена груда одежды, говорили о том, что здешний обитатель тут не только создаёт шедевры живописи, но и просто живёт.

– Тесновато тут у вас, – наконец проговорил Остап Бендер, осмотревшись.

– Что есть, то есть, – вздохнул художник.

Управдом быстро понял, что к чему. Бурдов был беден, и скорое пополнение бюджета у него не предвиделось.

– Судя по всему, погасить коммунальные долги в ближайшее время у вас не получится? – спросил Бендер.

Живописец виновато пожал плечами, тяжело вздохнул и, честно глядя Остапу в глаза, жалобно улыбнулся.

– И давно вы там? – снова спросил Остап.

– Где? – испуганно спохватился Семён, как будто он был членом какой-то непотребной секты и Остап раскрыл его тайну.

– На дне финансовой пропасти.

– А, вот вы об чём. Как поэтично… – Бурдов задумчиво покачал головой. – Порядка недели. Да. Неделю, ну или около того. Я, честно признаться, не веду учёт.

– Ясно, – с холодным безучастием в голосе проговорил Остап. – Как собираетесь выбираться из неё? Возвращать коммунальные долги? Разве ваша живопись не пользуется спросом у богатых обывателей?

Прямо напротив входной двери полукруглое, начисто отмытое окно обильно пропускало солнечный свет в мансарду. Вплотную с окном помещался один из мольбертов. Остап заметил мольберт, подошёл и стал внимательно изучать холст установленный на нём. На картине, мелкими расплывчатыми мазками, с доскональной точностью изображался вид из окна. Только количество людей идущих по улице было излишне большим. Но все они, тем не менее, были тщательно и точно воспроизведены. Одежда, обувь, украшения, пуговицы, всё было дотошно вырисовано, вплоть до того, что у некоторых прохожих можно было разглядеть время на наручных часах. Ну, и весь пейзаж был усыпан множеством мелких деталей, скрупулёзно прорисованных художником. Создавалось впечатление, что автор хочет заполнить всё пространство полотна. От такого обилия мельчайших подробностей у Остапа заболели глаза.

– И как же называется сиё творение? – протирая левый глаз, осведомился Остап.

– «Вид из окна», – Семён отвечал всё также тихо и равнодушно.

– Довольно-таки незатейливое название, – заметил полушутя Бендер. – И что за посыл у данного произведения? Какова его концепция?

После этого вопроса Семён Бурдов слегка ожил. Он приблизился к Остапу, и, тыча пальцем то в окно, то в картину, стал объяснять Бендеру её суть:

– Я эту картину уже давно рисую. Смотрю в окно и рисую. Почти каждый день, что-нибудь новое добавляю, если вижу на картине незанятое место, а за окном, там что-то появилось. Птичка там, например, или пешеход, или окурок на мостовой, или ещё чего новенькое. Я это называю – хронический реализм.

– Оригинально, – вымолвил несколько ошарашенный Остап Бендер.  – Вы, случайно, в АХР не состоите?

– Не берут, – вздохнув, сказал художник, но в его голосе не чувствовалось особого сожаления по этому поводу.

– А тут что у вас?

Управдом по-хозяйски подступил к следующему мольберту, стоящему рядом с матрасом, и с детской любознательностью и опаской заглянул в него. Картина была явно не закончена. На ней вполоборота сидела полунагая девушка, вокруг которой витали какие-то разноцветные зигзаги, пятна, разводы, кружева. И сама она как будто сливалась со всем этим причудливым сплетением линий и плавно переходила в них. В чертах лица девушки угадывалась Зинаида Бунина.

– О, как! – Остап опешил от увиденного. Родник, бьющий в его груди, превратился в гейзер, и своими парами ударил Остапу в лицо. И он как будто с ревностью спросил: – У вас разве с ней роман?

– Простите, вы это об чём? – состроил очередную кислую вопросительную мину ле Бурде.

– Это я о Зине.

– Ах, это вы о Зинаиде Прокофьевне. Узнали значит её. Ну что вы, какой у нас с ней может быть роман. Разве, что только платонический. Я, надо признаться, даже имел наглость предложить ей руку и сердце…

– А она?! – поспешность, с которой Остап задал свой вопрос, испугала даже его самого.

– Естественно отказала. Вы, говорит, художники натуры ветреные, увлекающиеся, без царя в голове, а мне человек надёжный нужен, а не это… – тут Семён посмотрел на себя в небольшое зеркало, приделанное к стене, и скривился. Вздохнув, продолжил: – Зинаида Прокофьевна, вообще, дама строгих нравов. Скучает, конечно, но ничего такого не дозволяет. Третий месяц её рисую. Так бы рисовал её и рисовал…

– Ну, если вы её, с позволенья сказать, портрет, будете рисовать в том же духе, что и ваш «Вид из окна», то вам ещё надолго хватит.

Семён промолчал, и только снова тяжело вздохнул.

– А это что тут кругом неё? – Остап рукой описал в воздухе кольцо, как бы указывая на непонятную мазню вокруг Зинаиды.

– Я это немного пробую себя в лучизме. Для образности. А вот тут он у меня в чистом виде. Извольте узреть!

С этими словами художник подошёл к третьему мольберту и развернул его в сторону Остапа. Бендер ещё никогда не видел столько всевозможных ярких цветов уместившихся на одном полотне. Насыщенные радужные узоры состоящие из геометрических фигур невиданных форм, напоминали рисунки на замёрзшем окне, только мороз, зачем то, поправ законы эстетики и здравого смысла, придал им вычурные конфигурации и заменил привычную бело-голубую гамму на это дикое африканское буйство красок. Картина своей наглой, беспощадной пестротой ударила Остапа по глазам, от чего они заслезились. Бендер непроизвольно зажмурился. «Почему-то от современной живописи у меня со зрением плохо стало, – подумал Остап. – Надо бы к окулисту сходить».

– Называется – «Анилиновые сны», – в голосе Бурдова послышалось некое самодовольство. – Ну как?

– Броско, – высказал своё суждение Остап по поводу увиденного. – Теперь понятно, почему вас в АХР не берут.

Бурдов махнул рукой – мол, не очень то и стремлюсь. Он уже решил посвятить управдома во все сферы своего многогранного творчества.

– У меня же даже стих есть, такой же есть. Тоже «Анилиновые сны» называется. Хотите, прочту?

И не дожидаясь утвердительного ответа Бендера, Семён начал декламировать свой стих:

Когда приходят анилиновые сны,
Тогда бывает не до смеха.
Когда я вижу анилиновые сны,
Тогда ничто мне не помеха.
Пространство искажает суть
Непо;нятого парадокса…

Бурдов читал свой стих заунывно, без выражения, как будто у него напрочь отсутствовал ораторский талант. Очень быстро Остап перестал улавливать смысл стихотворения и заблудился в дебрях бурдовских бредней. «Что-то я и в самом деле ничего не понимаю, – размышлял Остап. – Наверное, я отстал от новых веяний в искусстве. Или это Сеня их далеко уже опередил, и его вообще пока мало кто понимает. А может, это я просто с похмелья плохо соображаю? И всё не так уж ненормально, как мне кажется. Хотя этот ле Бурде на самом деле странный какой-то».

Отринем бренность бытия
И отрёчёмся от мещанства,
И воспарим средь бела дня
Над серой будней постоянства.
Засветит солнышко тогда
И дождь в лицо зазолотиться.
Откроет прелести свои
Мене тогда императрица!

«Куда это его понесло? – удивился Бендер, снова ухватившись за смысловую нить стиха. – Так и до антисоветчины не далеко. Может его за неуплату выселить, пока не поздно». И нить повествования опять ускользнула от него.

Жирафы, сфинксы, флибустьеры.
Когда ж ещё присниться это вновь?

Завершил своё поэтическое творение Семён. Его тёмные лиловые губы расплылись в некоем подобии улыбки. Художник шмыгнул носом и, поёжившись, ещё сильнее натянул плед на свои костлявые плечи.

– Понравилось? – обратился Семён к Остапу, надеясь услышать его мнение в отношении своего дара стихосложения.

– Не то чтобы очень понравилось. Но в целом не плохо. Только лирики через чур многовато. Призыва не хватает, духа времени не чувствуется.

– А у меня и такое есть. Из раннего. «Рубаха-парень»! – объявил Семён. И, как будто найдя в Остапе благодарного слушателя, снова не дождавшись его согласия, погнал:

Я рубаха-парень, я рубаха-парень
На мене рубаха, да и сам я парень.
У меня в чулане прибрана папаха,
У меня в сарае спрятана берданка…

На этот раз Бурдов произносил слова с чувством, выразительно. Красноречие проснулось в нём, в его риторике появились звонкие интонации, иногда он доже переходил на выкрики, из-за чего его писклявый голос становился противным, как вопли мартовского кота. «Может быть пора уже пить бросать, – думал Остап, пропуская мимо ушей лингвистические потуги ле Бурде, – а то сегодня мне как-то совсем уж нехорошо. Ещё и голова так нудно болит». Понимать и это литературное произведение Семёна как единое целое у Остапа Бендера не получилось. Лишь особо эмоциональные строки тревожили слух и разум Остапа.

Я тебя родная никогда не брошу,
За тебя родная всех я укокошу.
Нам помещик – падла посулил разлуку,
Но из пулемёта уложил я…

«Интересно, а доктор Борменталь зрение у меня может проверить? – продолжал свои рассуждения Бендер, ещё раз взглянув на картины. – А этот Сеня ле Бурде, определённо, пошляк. Это ж надо было так Зину намалевать. Ему бы тоже визит к Ивану Арнольдовичу явно не помешал». Сквозь раздумья до Остапа доносилось выспреннее словоблудие художника.

Жаркий бой кипел весь вечер.
Лютой, страшной была сеча.
Но свободу отстояли –
Кровью, потом и…

«И когда он с хорея на ямб успел перейти? – недоумевал Остап, удивляясь проворству, с которым Семён менял стихотворные размеры. – Правда, может в самом деле выселить этого стихоплёта». Но, не обращая внимания на то, что Остап его невнимательно слушает, Симон ле Бурде продолжал упиваться собственными рифмами.

Над коммуной реет знамя.
Знамя чёрное, как грядка.
А на знамени том надпись –
Анархи;я – мать порядка!

На такой пафосной, пусть и с нарушением норм ударения, ноте закончил вещать художник. Всё его тело конвульсивно передёрнуло, он уставился на Остапа, с таким видом, словно хотел услышать от управдома, если не аплодисментов, то хотя бы скромного признания своего несомненного поэтического таланта.

– Вы анархист? – строго и холодно спросил Остап у Семёна.

От неожиданности вопроса, Бурдов почему то покраснел, понуро опустил взгляд в пол и виновато, словно раскаявшись, обречённо пролепетал:

– Бывший.

– Настоящий анархист бывшим не бывает, – с нравоучением проговорил Бендер. И чтобы не продолжать и не зацикливаться на политических пристрастиях, Остап сменил тему и мечтательно заговорил:

– А я ведь тоже когда-то был художником. Да. Целых два дня. Расписывал в меру своих способностей пароход какой-то там тиражной комиссии какого-то там внеочередного госзайма. Их художник заболел и я подменял его. Провёл два дивных вечера на Волге в обществе членов тиражной комиссии, труппы театра Колумба и одного взбалмошного старика. С которым меня и ссадили в одном дивном городке. Незабываемая была поездочка. От Нижнего Новгорода до Васюков.

При этих словах Бендера лоб Семёна испещрили ряды морщин, а гримаса стала, как у нерадивого гимназиста, натужно пытающего вспомнить невыученный экзамен. Он весь как-то напрягся, икнул, его волосы зашевелились, будто бы там завелись кроты. Бурдов усердно принялся чесать макушку. Затем брови художника медленно поползли вверх, карие глаза прояснились и он спросил:

– А это в каком году было? Давно?

На этот раз морщить лоб и рыться в ворохе былых воспоминаний пришлось Бендеру.

– В двадцать седьмом, – ответил Остап.

– А пароход назывался «Скрябин»? – продолжал любопытствовать ле Бурде.

– Да, кажется, так и назывался.

Бурдов аж подпрыгнул.

– Так ведь это я! – сбивчиво затараторил Семён Бурдов. – Я был тем художником, который захворал тогда. Мы с этими, как их чудаков… колумбовским музыкальным сопровождением! отмечали начало гастролей. Ещё в Москве на вокзале отмечать начали. Потом в поезде… Потом в Нижнем бухарили, в трактире на пристани. И я не помню… То ли Галкин, то ли ещё кто из их честной компании, притащил откуда-то какого-то спотыкача местного. До того дрянного, что вспоминать тошно. Им то, я, похоже, и отравился. Меня прямо из трактира этого в больницу и увезли. Вот ведь как бывает.

– Значит, это я вам обязан тем чудесным круизом по Волге, – Остап улыбнулся, вспомнив то плавание, и ожидаемо неожиданной встрече с прошлым. – Не справился я тогда с вашей работой.

Семён радостно вздохнул, будто бы после долгой зимы поймал первый глоток свежего весеннего воздуха. Он чуть наклонился вперёд, и, приняв какую-то лакейскую позу, заискивающе предложил:

– А пойдёмте, Остап Ибрагимович, с вами пива попьём, пообщаемся. Я тут одно замечательное местечко знаю, там всегда пиво свежее имеется. Только я в данный момент, как вы успели заметить, нахожусь в глубоко бедственном финансовом положении, поэтому основные материальные расходы нести придётся вам. Как вы на это смотрите? Угостите работника искусства пивом?

«А этот ле Бурде не так прост, как кажется. Шустрый малый», – подумал великий комбинатор. Он и сам уже давно собирался выпить пива, поскольку огуречный рассол не сильно облегчал похмельные страдания Остапа. Голова по-прежнему болела, Бендеру было грустно и неуютно, а вдохновение, не смотря на все старания художника-оформителя с наклонностями поэта-народника, так и не приходило.

– Хорошо, угощу вас пивом, – согласился Остап Бендер. – Только мне нужно переодеться. Да и вам, я думаю, тоже не помешало бы сменить наряд. Жду вас через пять минут у парадного входа.

Остап покинул мансарду и стал спускаться к себе в квартиру.

– Пренепременно через пять минут буду, – нарочито, совсем уж по-холуйски, бросил Семён вдогонку спускающемуся управдому. Для полноты подхалимства не хватало только окончания «с» после слова «буду» – «буду-с».