Управдом. Часть 1. В Москве гл. 5-8

Глава 5. Пролетарская пивная.

Когда Остап вышел на улицу, Семён Бурдов уже ждал его во дворе. Одет Семён был, как и подобает непризнанному гению – небогато и дерзко. Непонятного болотного цвета потёртое пальто-дождевик с засаленным воротником, коричневые мятые вельветовые брюки с отворотами, вокруг шеи в несколько витков был обмотан шарф чудовищных размеров и совершенно чуждого советскому строю василькового цвета в широкую бежевую полоску. Под распахнутым пальто виднелась выцветшая рубашка «ковбой». У самого горла болтался блестящий тёмно-зелёный, почти чёрный, галстук, похожий на огромную присосавшуюся аптекарскую пиявку, ещё не напившуюся крови. Нестиранные гамаши стыдливо выглядывали из-под брюк чередой мелких блестящих пуговиц-глазков. В лакированных ботинках Семёна отражался не только сам Семён, но и облака проплывающие высоко над ним. Законченности одеянию художника придал бы скромный бархатный берет. Однако берета не было, и копна чёрных волос на голове ле Бурде выглядела как покинутое гнездо улетевших грачей.

– Вас за такой внешний вид милиция не забирает? – осведомился Бендер.

– А чего не так? – искренне возмутился художник.

Семён, держа руки в карманах пальто, развёл их в разные стороны, сильнее раздвигая края дождевика и выставляя напоказ свою клетчатую рубашку свекольно-кукурузных оттенков и вцепившийся в глотку галстук. Он оглядел себя и несколько раз влево-вправо сделал пол-оборота корпусом. Как будто хотел во всех подробностях показать Остапу свой прелестный наряд и намекнуть на необоснованность нападок Бендера на столь шикарный бурдовский гардероб.

– А по-моему очень недурственно, – вновь проговорил Семён Бурдов.

– Ладно. Показывайте ваше замечательное место со свежим пивом, – Остап не стал спорить с Семёном по поводу его одежд. – Пойдёмте по быстрее, а то меня с утра жажда мучает.

– Сейчас, сейчас. Я туда короткую дорогу знаю – махом доберёмся! – пообещал Семён Остапу.

Они обогнули дом, пересекли проезжую часть, свернули под арку и плавно погрузились в лабиринт столичных закоулков.

– А вы, Остап Ибрагимович, чего же, со хмура сегодня? – поинтересовался Семён у Бендера, когда они уже шли в сторону пивной.

– Что? С какого ещё хмура? – не совсем понял собеседника Остап. Его металлический голос заставил Семёна быстро переформулировать вопрос.

– Я говорю, вы что же, квасили вчерась? С похмелья сегодня маетесь?

– Ага. Есть немного. С Севрюговым выпивали, за знакомство.

– А я и смотрю – странный вы какой-то. Задумчивый через чур, – подытожил художник. И, видимо наученный горьким опытом, вздохнув, философски добавил: – Да, с Севрюговым пить опасно.

Остап Бендер ни чего не ответил, а лишь ускорил шаг. Семён сразу начал отставать – сказывались последствия вчерашнего мероприятия и пагубных привычек. Бурдов двигался медленно и неуклюже, словно сзади у него на цепи болтался огромный корабельный якорь, и он волочил его за собой из последних сил. Семён то отставал, то вновь догонял Остапа, подсказывая нужное направление движения. Так они и продвигались по узким улочкам, неубранным подворотням, через палисадники и проходные дворы. День был ясный. Солнце щедро раздавало последнее тепло перед зимним перерывом. Лёгкий ветерок разгонял остатки утренней сентябрьской свежести. Птицы весело щебетали, предвкушая долгожданный вояж на юг. И только деревья угрюмо сбрасывали свои листья, упорно собираясь зимовать. Редкие прохожие, попадавшиеся на пути Остапа и Семёна, озирались на странную парочку. Английское сукно безупречного костюма Бендера, резко выделялось на фоне  неопрятного, вычурного одеяния художника. Остап уверенно шагал вперёд, вдыхая полной грудью московский воздух, а субтильная, сгорбленная фигура ле Бурде семенила чуть позади, безуспешно стремясь настигнуть Бендера, будто провинившийся младший брат, хочет выпросить у старшего прощение.

Долго блуждать среди обветшалых построек псевдорусского стиля и буйных зеленых насаждений района им не пришлось. Через десять минут они вышли к высокому зданию, на первом этаже которого и размещалась пивная. Вывеска над входом призывала: «Пролетарий, сделал дело – не робей, пей пиво смело!» Называлась пивная настораживающе – «Стоп-сигнал». Внутри помещения царил казематный полумрак. Воняло кислым пивом, махоркой, какими-то копчёностями и невыветриваемым перегарным амбре завсегдатаев заведения. Посетителей было немного, вероятно основная масса пролетариев ещё не сделала свои дела и не имела морального права на кружечку холодненького пивка. Собственно и большинство присутствующих, включая Остапа и Семёна, трудно было отнести к рабочему классу. Остап прошёл к барной стойке, и по рекомендации Бурдова взял три кружки «Трёхгорного» и пару вяленых рыбин. Такой же набор блюд выпал и на долю ле Бурде. Усевшись за столик, Остап Бендер первым делом осушил половину кружки – пиво и в правду оказалось свежим – и молча принялся разделывать воблу. Открутил рыбе голову, и со спокойствием матёрого натуралиста стал сдирать с неё шкуру. Семён тоже, отпив пива, приступил к потрошению сушёной воблы. Только проделывал он это с каким-то живодёрским остервенением, так что рыбья чешуя разлеталась в разные стороны, а кости жалобно хрустели, как будто высушенная жительница волжских раскатов сожалела, что попала в руки Бурдова, а не Остапа.

– Ненавижу рыбу чистить, – оправдывался художник.

– Я уже заметил, – вынимая из пива попавшую туда чешую, отозвался Бендер.

– Ну и как вам тут, Остап Ибрагимович? Нравится? – вопрошал Семён у поедающего рыбу Остапа.

– Нормально.

– Мне тут тоже очень нравиться. Сюда бы ещё сцену с певичками полуголыми. Или ещё бы лучше стриптиз. Вот было бы здорово! Только, где ж тепереча в Москве стриптиз то сыскать… – скорбно вздохнул Бурдов. Но по его интонациям и лисьей ухмылке Бендер понял, что пара-тройка таких злачных мест в первопрестольной всё же осталась, и адреса их художнику хорошо известны.

– Вы, Сеня, судя по всему, любитель поглазеть на обнаженную женскую натуру?

– Что есть, то есть. Это я люблю, – с жеманным довольством отъявленного сластолюбца проговорил Семён. – А вы разве нет?

– Я к подобным забавам отношусь без фанатизма. Хотя, к женщинам, безусловно, неравнодушен, – ответил Бендер.

Остап прервал разговор, допил кружку и принялся большими глотками опорожнять вторую. Когда в ней вместо продукта брожения ячменного солода остались только белёсые пенные подтёки на стенках, Остап Бендер перевёл дух. Стало получше. Головные боли постепенно начали утихать. Внутренние тревоги и смятение сменились лёгкостью и гармонией. И даже потерянное вчера во время авиакатастрофы вдохновение мало-помалу начинало возвращаться к Остапу. А о пережитом полёте теперь напоминало только саднившее плечо и ворчание в животе всё ещё не переваренной морской капусты вперемешку с сырым оленем. Бендер обвёл взглядом строгую обстановку пивной. В два ряда вдоль стен стояли крепкие деревянные столы. Широкие надёжные скамейки обеспечивали плотно сбитым труженикам удобную посадку. Между окон «Росглавпивом» были любезно развешены плакаты с ценными советами и наставлениями. Один из них, помещённый как раз над столиком Остапа, настоятельно рекомендовал гостям, требовать полного налива пива до черты ноль-пять литра. Остап пренебрежительно поморщился: забыл потребовать. Он покосился на оставшуюся кружку и понял, что зря.

– И как часто вы посещаете сию ресторацию? – Бендер отхлебнул из недолитой кружки.

– С регулярной периодичностью, – стремительно, как будто этот ответ был у него заготовлен заранее, откликнулся Семён.

От выпитого Бурдов сделался ещё более словоохотлив. Он постоянно чему-то улыбался, удовлетворённо цыкал и блаженно жмурился, как пригревшаяся у печки тварь, разомлевшая от жара и уютного шипящего треска яичницы на плите. Семён даже немножечко порозовел.

– Тут, вообще, порой развесёлые вещи происходят, – начал просвещать Остапа художник. – Иногда, кто с гармошкой заявится, песни распевать начнёт или частушками похабными публику побалует. А то порой диспут какой развернётся. Да и мордобои здесь тоже не редкость. Большинство диспутов ими по сути и заканчиваются. Сюда, в основном, и люди то одни и те же приходят. Я и знаю тут кое-кого. Со многими за одним столом попивать приходилось. Думаете, вот кто это такой?

Семён кивнул в сторону одиноко сидящего мужчины. Бендеру пришлось повернуться, что бы увидеть и получше рассмотреть его. Лет сорок. Не брит. Одет и сложен так же как и Семён, только ещё более угловат и менее опрятен. Перед ним на заляпанном столе торчала почти допитая кружка пива и возлежала раскрытая толстая книга, в которую он, отрывая отрешённый взгляд от окна, периодически заглядывал. Вид у него был настолько жалкий, потерянный и задрипанный, что казалось, будто его покусали собаки.

– Дайте, догадаюсь, – чувствуя прилив бодрого воодушевления, начал разглагольствовать Остап. – Это председатель горисполкома Сызрани, бывший воспитанник царскосельского лицея, приехавший в Москву на секретную встречу выпускников лицея. А так убого выглядит для конспирации. Угадал?

– Хы, Сызрани, – Бурдов дебильно заржал. – А почему именно Сызрани?

– А откуда? Неужели из Моршанска?

– Нет. Это знаменитый литератор и букинист Агафон Шахов. Читали его? «Бег волны»? «Исповедь нэпача»? «Охота на краскупа»? «Комбриг без головы»?

После перечисления этих произведений на остросоциальные темы, вышедших из-под пера Агафона, Симон ле Бурде сделал паузу, ожидая от Остапа неподдельного удивления, что такой маститый писатель сидит за соседним столиком. Но Бендер понятия ни имел ни о Шахове, ни о его сочинениях. Остап сидел, сложив ногу на ногу, и самозабвенно поедал воблу, запивая её пивом. Не дождавшись от Остапа проявления восторга, Семён продолжил:

– Не читали? Он муж известной модельера-феминистки Фимы Собак. Правда, они несколько месяцев назад расстались. И теперь Шахов горько пьёт. Распродаёт свою коллекцию редких книг. Вам, кстати, раритетные фолианты не нужны? Он за дёшево может отдать.

– Нет, Семён, мне не нужны редкие фолианты, – вкрадчиво, чеканя каждое слово, произнёс Остап. – Начинать их коллекционировать уже поздно, а помогать этому несчастному и дальше губить себя слишком пошло. И как только этого бедолагу угораздило на феминистке жениться?

– Ну, с начала то она не была такой. Это уж она потом ею стала. Его же книжек обчиталась и стала.

Семён обвёл взглядом пивной зал, и, заметив ещё одну колоритную личность, снова, как будто они играют с Остапом в игру: «Угадай кто?», подкинул Бендеру пищу для размышлений.

– А вон как думаете, это кто такой?

Бурдов ткнул пивной кружкой в направлении стола справа от Остапа. Там сидел совершенно лысый, высокий человек. Его голова напоминала начищенный до блеска латунный шлем пожарника. Огромные глаза, вылезшие из орбит, смотрели в разные стороны. А грубые черты лица, придавали ему гротесковую наружность японского злого духа. Пиджак одетый поверх свитера и синие от наколок кисти рук дополняли картину. Недолго думая, Остап высказал своё мнение.

– Это франкмасон, магистр шестой ступени. Ввиду упадка идей, вербующий новобранцев в свой тайный орден среди отбросов общества и мелких уголовников. Ага? Или опять не угадал?

– Почти. Это небезызвестный рецидивист Шлёп-Нога. Только он не масон, а видный деятель «Общества трезвости». Он раньше сильно бухарил, но как-то допился до белой горячки и чудь не погиб под трамваем. Хотел его изловить. С тех пор не пьёт.

Остап, только сейчас обратил внимание, что на столе у Шлёп-Ноги, не возвышалось ни одной кружки, а была навалена гора рыбьих останков, такой величины, как будто он уже успел поглотить небольшой косяк тарани.

– И чего он тут делает? – задал логичный вопрос Остап.

– Ждёт. А когда тут собирается много народу, начинает агитировать вступать в «Общество трезвости», – пояснил Бурдов. И тут же вспомнил. – Только он это, немного того… психический.

– Даже так, – с плохо скрываемым пренебрежением и каким-то равнодушием в голосе проговорил Остап. Он внимательно изучал оставшееся в кружке пиво, которое сквозь матовое стекло отливало странными медово-сизыми полутонами.

– Ага, – закивал головой Семён и продолжил рассказ. – Он как-то ходил сюда с гипсом – рука у него была сломана. Ну, после того случая с трамваем. И вот как-то из-за его агитации драка началась. Такая суматоха поднялась! А он стоит посреди всей этой возни и только в темноте его гипс видно, как он им в разные стороны шурует. Лысина его сверкает, и глаза его здоровенные белеют. Жуть!.. Как сейчас помню. А когда всё успокоилось, он в центре стоит, вокруг люди, им побитые, на полу валяются, и гипс у него весь кровью заляпан.

Бендер ещё раз посмотрел на Шлёп-Ногу, встретился с ним взглядом, и почувствовал, как мурашки пробежали по спине. Остап представил себе эту картину: долговязого пересидка, с горящими дикой  ненавистью ко всем пьющим, громадными глазищами и с перепачканным кровью гипсом, стоящего посреди покалеченных им же товарищей, не желающих завязывать с зелёным змием.

– Да-аа… – протянул Остап Бендер. – После этого случая, наверное, многие в «Общество трезвости» подались?

– Угу, – буркнул Сёма. – Это ещё хорошо, что у него рука была сломана, а не нога. А то бы он костылями, точно, кого-нибудь бы вусмерть прибил.

И тут же, завидя ещё одну неоднозначную персоналию, оживился.

– Во, во! А вот как думаете, это кто такой сидит?

Остап, уже начавший немного уставать от этой забавы с угадываниями, нехотя посмотрел в сторону, куда так суетливо показывал художник. В тёмном углу сидели трое мужчин. Двое с добрыми пропитыми рожами и мутными глазами внимательно слушали третьего, который сидел спиной к Остапу Бендеру. Все трое дымили папиросами. Перед каждым стояло по две кружки – одна пустая, другая с пивом. Очевидно, сидящего спиной к Остапу и имел ввиду Семён, поскольку он разительно отличался от первых двух. Был не по погоде тепло одет: в каракулевую шапку-пирожок, толстое драповое пальто, на ногах войлочные сапоги с калошами. Он украдкой из-за пазухи наливал в пустые кружки самогон, после чего все трое чокались и запивали это дело пивом из второй кружки. Его неспешные, плавные движения показались великому комбинатору отдалённо знакомыми. Внезапно Бурдов громко чихнул, и рыбья чешуя снова вспорхнула над столом, как праздничное конфетти. От этого резкого звука человек в пирожке обернулся, и Остап узнал эту белую широкую бороду и смуглое нежное лицо.

– Так это этот… Как его… – Бендер слегка растерялся и чуть не поперхнулся воблой. – Философ. Чтоб его! Индус!

– А-аа, – протянул Семён,- вы с ним знакомы?

– Да, доводилось с ним как-то беседовать. Выслушал содержательный рассказ о народном образовании. Только что он тут делает в таком виде? Он уже нашёл смысл жизни? Или после народного образования решил разобраться в исконных народных традициях?

– Нет, не нашёл. И больше не будет искать.

– А чего так? Это занятие его утомило? Или, судя по всему, он нашёл более интересное времяпрепровождение, чем поиски смысла жизни.

– Да, нет. Мы как-то, месяца два назад, сидели с ним тут, тоже бухарили. А потом он меня в гости к себе пригласил. Накормил меня корнем мандрагоры…

– Чем, чем накормил? – Остап настороженно переспросил. От мандрагоры веяло какими-то средневековыми небылицами, алхимией и крестовыми походами. Чем-то явно выходящим за рамки исторического материализма.

– Корнем мандрагоры. Уж не знаю, где он его откопал, – художник и сам задумался над этим вопросом, почесал темя и стал рассказывать дальше. – Из Индии, наверное, привёз. У них же там в этой Индии чё попало растёт. Оттуда и привёз, наверное. Ну, так вот. Мне дал, значит, сам тоже его съел. И мы с ним… – тут Семён взял паузу, закатил глаза, будто вспомнил самый приятный момент своей непутёвой жизни, – …два дня рассматривали его священный набор мандал: «Сущность мироздания». Я там столько всего интересного увидел… Кстати, именно после этого я лучизмом то, и увлёкся.

– И что? – сказал Остап нетерпеливо. – После вашей встречи он и бросил искать смысл жизни?

– Нет. Он до этого бросил. Но именно тогда он мне и сказал: «Смысл жизни не должен заключаться в поиске смысла жизни. Иначе это будет не жизнь, а порнография».

Бендер опять чуть не подавился пивом.

– Что, прямо так и сказал?

– Ага. Так прямо и сказал.

– А от чего ж его благородие пить то начал? Когда он к этому делу успел пристраститься? – заинтригованный глобальными переменами в жизни философа спросил Остап.

– На новый год, – Бурдов, знающий причину этих разительных метаморфоз, удовлетворял любопытство Бендера. – Водил с пионерами хоровод вокруг ёлки, замёрз, ну ему Снегурочка и плеснула для сугреву. Из-за бороды его белой спутала его со своим Дедом морозом, вот и налила ему хлебного винишка. Да ещё и папиросу сунула, чтоб грелся быстрее.

– Он, похоже, с тех самых пор согреться то, и не может, – усмехнулся Бендер, потешаясь над облачением индуса. И развеселившийся от кривизны виража, который заложила судьба индийского гостя в России, продолжил: – А чего он на родину не уехал? Собрал бы тут учеников-единомышленников. Этих вон двоих, например, – он мотнул головой в сторону сидящих за философским столом забулдыг. Те, открыв рты, внимали, как учитель ловко пускает серые дымные кольца. И судя по их изумлённо восторженным лицам, раньше им такого видеть не доводилось.  Даже Бендер поразился мастерству философа. Улыбнувшись, он  продолжил насмехаться: – Организовал бы в Индии школу философоф-передвижников. Да и прививал бы на благодатной почве Индостана идеи всеобщего равенства, братства, советский образ мысли, пьянство и табакокурение. Вон, как у него это лихо получается! Глядишь, через пару лет просветлённые индусы сбросили бы иго английских колонизаторов. И стала бы Индия свободной страной. Достойным членом Лиги наций! А может быть, он и тебя, Сеня, с собою бы позвал. Поехал бы?

Польщённый перспективой поучаствовать в развале Британской империи, Семён зарделся.

– Надо бы подойти поздороваться с ним, – смущённо произнёс Бурдов. Он допил пиво и у него под носом, как раз в тему, образовались пенные тонкие седые усы восточного мудреца, которые он тут же слизал. – А давайте ещё пива возьмём?

Бендер был не против продолжения опохмела. Остап выделил средства, и Семён услужливо принёс ещё четыре кружки – две себе и две Остапу. Радостный и подрумянившийся художник брякнулся на скамью, отложил поездку в Индию на неопределенной срок и снова стал рассказывать Остапу о непростых судьбах некоторых здешних посетителей. Постепенно он переключился на истории о всей творческой среде Хамовников. Выкладывал Остапу самые непристойные и скабрезные подробности личной жизни светских львов и львиц и их любовных треугольников, квадратов и прочих невообразимых многогранников. Остап потягивал пиво, слушая Бурдова, и задавался себе вопросом: что же его так забавляет в Семёне. Семён казался Остапу сотканным из противоречий. В нём уживались несовместимые друг с другом черты характера и поведения. Раболепие подобострастного холопа соседствовало с надменностью французского дворянина, а деревенская простота рубахи-парня гармонировала с интеллигентной порочностью богемного живописца. Витиеватая речь со множеством поэтических оборотов была напичкана отмирающими словами, взятыми чуть ли не из старославянского языка, а аристократические замашки сопровождались маргинальными ужимками.

– Остап! Вот ты где!

За спиной Бендера раздался легкоузнаваемый сип. Вместе с этим хриплым криком в душе Остапа поселились сомнения и неуверенность в пристойном окончании вечера. Остап обернулся. Да, это был Севрюгов. Только не один, а со своим двойником. Двойник был такой же фактуры, такого же роста, с таким же открытым, грозным и улыбчивым лицом. И одеты они были одинаково. Только воротник коричневого кожаного реглана двойника не был оторочен мехом, как у Севрюгова.«Не полярный», – смекнул Остап. Летчики приблизились. Севрюгов протянул свою широкую ладонь сначала Бендеру, затем Семёну.

– Здорова, Бурде, – Севрюгов пожал костлявую кисть художника. – Знакомьтесь, это Валера.

Второй лётчик тоже обменялся рукопожатиями с Остапом и Семёном. И своей сильной, привыкшей твердо сжимать штурвал воздушного судна пятернёй чуть не травмировал щуплую руку Бурдова.

– Валерий. Лётчик, – кратко представился он и отошёл к барной стойке.

– Похмеляешься? – спросил Севрюгов Остапа, подсев рядом с ним на лавку.

– Да. Вот Сеня посоветовал в пивную эту заглянуть, – ответил лётчику Бендер.

– Ну, в чём в чём, а в дешёвой выпивке Бурде разбирается как ни кто, – сделал ехидный комплимент полярный лётчик и озорно подмигнул озадаченному Семёну.

Вскоре вернулся Валера и притащил в каждой руке по четыре кружки наполненные до краёв, с хрустальным звоном грохнув их об стол, так что белоснежные шапки пены на них съехали набекрень и расползлись молочными космами по пузатым бокам, запузырились жабьими лужами на липком дереве стола. За Валерой подошли двое официантов. Один, пыхтя, принёс ещё такое же количество «Трёхгорного» пива, а второй приволок большущее блюдо варёных раков. Раки вели себя достойно. Их розово-оранжевый цвет с тёмным желтоватым отливом говорил о высшей степени готовности и превосходных вкусовых качествах. Они дружно распускали манящий, ароматный пар, выказывая своё нетерпение побыстрее стать закуской. Официанты собрали пустую посуду, кое-как протёрли стол, выставили новые пепельницы и, кланяясь, удалились.

– Ну, за встречу, – поднял кружку Севрюгов. И в два глотка опустошил её. – Сегодня ещё попью, а завтра в завязку.

– Пейте пиво пенное – будет морда здоровенная! – процитировал неизвестного классика Валерий, смешно сдул с кружки пива пенную папаху и также быстро, как и Севрюгов, в один присест выхлебал её.

Россказни Бурдова об упаднических нравах культурной прослойки сменились яркими повествованиями пилотов о заоблачных высях, бреющих полётах и прицельном бомбометании.

– Вообще то, Валера лётчик-испытатель. Самолёты новые испытывает, – рассказывал Севрёгов о своём товарище Остапу с Семёном. – Он испытывает, мы летаем. Представляете, в Америку собрался лететь. Напрямик, через северный полюс. Без посадок и дозаправки.
Летчик Севрюгов указательным пальцем правой руки очертил дугу над блюдом с алыми раками, как будто это была Арктика, и затем резким движением выхватил сверху одного ракообразного, располагавшегося аккурат в точке полюса.

– И полечу, – уверенно сказал Валерий.

– Ну-ну. Осталось только самолёт сделать. А то такой дальности полёта пока нет ни у кого, – высасывая нежное мясо из панциря, скептически огрызнулся Севрюгов. – Беспосадочного не получиться.

– Между прочим, кое-какие наработки уже имеются. И испытания скоро начнутся. И я всё равно полечу, – стоял на своём Валерий. И дружески хлопнув товарища по плечу, язвительно добавил: – Вперёд тебя.

– Это мы ещё посмотрим, кто в Америку вперёд долетит. У меня опыт заполярных полётов, ого-го какой! – парировал лётчик Севрюгов.

За подобными разговорами Остап не заметил, кто первым начал подливать в пиво водку. Он понял это только тогда, когда речи лётчиков сделались более эмоциональными – выси стали выше, бреющие полёты рискованнее, а прицельное бомбометание превратилось в ковровые бомбардировки. В самый неподходящий момент, когда Севрюгов рассказывал о том, как они в пятидесятиградусный мороз согревались восьмидесятиградусным ректификатом, в центр зала вышел Шлёп-Нога и начал свою агитацию. Его зычный голос, густой и могучий, как подшёрсток у ондатры, песнью полоумного трубадура разнёсся по пивной. Стихло монотонное гудение, поднимавшееся над столиками закончивших трудовой день, и поэтому заслуживших пиво, работяг. Шлёп-Нога взывал к собравшимся, просил их одуматься, сбросить оковы пьянства и начать новую свободную от алкогольной зависимости жизнь. Севрюгов, и без того злой, оттого что назавтра ему предстояло расставание со спиртными напитками, от этой пропаганды, просто закипел.

– Вот же паскуда! – раздражённо прохрипел лётчик. – Мне завтра в завязку, а этот деятель тут свою агитацию проводить будет! Пиво спокойно попить не даёт…

Медленно, словно в трансе, побагровевший Севрюгов поднялся из-за стола. Не говоря ни слова, приблизился к Шлёп-Ноге, и двинул лупоглазого агитатора кулаком в челюсть. Удар был такой силы, что Шлёп-Нога перелетел через свой стол, разметав кучу рыбьих потрохов, опрокинул скамью, на которой сидел до этого, с глухим стуком шмякнулся о стену и сломал, таки, себе ногу. На какое-то мгновенье в пивной повисла тревожная тишина. Лишь Шлёп-Нога жалобно скулил у стены, держась за повреждённую конечность.

– Вот это правильно! Давно бы так! Поделом ему!!! Молодец! Так ему и надо! – с разных сторон понеслись одобрительные выкрики посетителей, которым уже порядком надоел этот верзила из «Общества трезвости». Для полноты апофеоза не хватило только бурных оваций.

Как, ни в чём не бывало, Севрюгов вернулся к столу и, не присаживаясь, предложил:

– А поедемте в баню! Я ж завтра пить бросаю, а банька она из меня весь хмель как раз и выведет. Баня, она от всех болезней помогает!

– Точно! В Сандуны! – вставил своё веское слово лётчик-испытатель Валера. – Там лучше всего. Я полетел таксомотор вызывать.

Он резво умчался к стойке, где располагался телефон. Через пять минут все четверо уже тряслись в  такси по направлению к Сандуновским баням. В машине было тесно. Особенно не сладко пришлось Бурдову, которого на заднем сидении зажало между Остапом и Валерием. Когда разлапистый лётчик-испытатель активно жестикулировал, Семён тяжело и прерывисто дышал, словно его били. Севрюгов, как организатор и идейный вдохновитель банно-прачечного мероприятия, ехал спереди, давал указания водителю и всё время норовил порулить, хватаясь за баранку.

– Надо бы нам туда ещё особ слабого полу и лёгкого поведения позвать, – внёс очередное заманчивое предложение полярник. – Баня и девки, они от всех болезней помогают!

– Да вы что, Борис Брунович, разве пристало советским офицерам якшаться с девицами лёгкого поведения, – с неприкрытой наигранностью возмутился Валерий.

– Ну а как же! Раньше офицеры без баб в баню не ходили, – гнул свою линию Севрюгов. – Вспомните гусар! Гусары и бабы это понятия неразделимые. А лётчики – это современные гусары.

– А танкисты тогда кто? – влез в разговор двух нетрезвых авиаторов пьяный художник.

– А танкисты – это кирасиры. У тех броня и у этих броня, – нашёлся Севрюгов.

– А гвардейские танкисты – это уже кавалергарды будут, – расширил аллегорию Валерий.

– А подводники? – снова встрял Бурдов.

– Я что-то не пойму. Мы дам будем приглашать или так и будем сравнивать Ворошилова с Багратионом? – настроившийся на банные процедуры в женском обществе горячий и подвыпивший сын турецко-подданного, начал переживать, что вопрос о разбавлении мужской компании девицами, утонет в занятных, но бессмысленных аналитических сопоставлениях современной РККА с русскими войсками вековой давности.

– Конечно, конечно будем. Я ж завтра керосинить бросаю. Надо ж напоследок с бабами гульнуть, – спохватился раззадорившийся полярный лётчик. – Только откуда бы их вызвать то?..

Севрёгов вытащил из кармана записную книжку и стал листать её, прилежно пытаясь отыскать там необходимые номера телефонов и адреса. Бурдов даже хотел позвать своих знакомых. У него как раз была на примете пара юных, начинающих поэтесс из предместья, с низкими уровнем нравственности и высокой степенью распущенности, не стремящихся к семейным ценностям, старающихся проводить свободное время в окружении холостяков и неверных мужей; ещё среди знакомых значилась одинокая, но общительная литературоведка, начитавшаяся трудов Фрейда, Захер-Мазоха и Маркиза де Сада, и теперь рьяно на практике осваивающая полученные знания; а также одна не молодая, но очень страстная особа – ответственный работник Наркомпроса, женщина со странностями и склонностями к половым излишествам, у которой к тому же имелось несколько неоспоримых положительных качеств: она была членом ВКП(б) с тысяча девятьсот семнадцатого года, не курила, обладала истомным, бархатистым контральто и бюстом пятого размера. Поговаривали, что в Гражданскую войну она служила секретарём в легендарном поезде тогдашнего Председателя Реввоенсовета Республики товарища Троцкого. И что якобы у неё даже сохранился красный кожаный плащ – униформа персонала поезда – который она систематически одевала во время своих удалых любовных игрищ и срамных, аморальных забав. Если бы половые московские извращенцы решили выбрать себе председателя, то им непременно стала бы она, Феоктиста Тарасовна Шварценбахер-Мохнаткина, настолько широка и глубока была её степень познания в сфере тяжёлых сексуальных девиаций. Но пока Семён собирался с мыслями, под каким бы, таким, небанальным предлогом заманить в сауну этих нимфоманок, таксист пообещал за умеренную плату доставить в течение часа четырёх проституток. На том и порешили.

Лётчиков в Сандунах любили и уважали. Им тут же были предоставлены самые лучшие апартаменты, со скульптурами и бассейном, откуда безапелляционно была выдворена группа почвоведов, съехавшихся на внеочередной конгресс, чья культурная программа знакомства с достопримечательностями столицы, начавшаяся в Мавзолее, заканчивалась в парной. В тот момент, когда наспех собравшиеся почвоведы, ворча и вяло протестуя, бросали прощальные взгляды на кафель бассейна, Остап непроизвольно испытал злорадное чувство отмщения. В бане решено было пить армянский коньяк. Севрюгов мотивировал это тем, что ему завтра завязывать, и что он имеет полное право попить достойный напиток, к тому же коньяк, как заверял всех полярник, естественно, помогал от всех болезней. Закусывали цитрусовыми и белужьей икрой. Севрюгов шиковал, сорил шальным, длинным северным рублём. Ему хотелось, как можно дольше продлить вечер, как можно больше всего испробовать, отведать, и упорно не хотелось прекращать пьянствовать. Он был готов вызвать в баню даже дрессированных бегемотов, лишь бы растянуть этот последний, отчаянный загул. Но данное Валерию слово обязывало бросить. Иначе Севрюгова перестало бы уважать всё лётное сообщество, и главное, Севрюгов сам бы себя перестал уважать. До приезда путан они успели приговорить полтора литра «Арарата». Когда подъехали обещанные таксистом ночные феи, обстановка в бане напоминала гулянья в честь Бахуса в римских купальнях, которые с приездом девиц плавно перетекли в разнузданную вакханалию. Среди явившихся проституток Бурдов к своему удивлению и плохо скрываемому удовольствию обнаружил одну из знакомых юных поэтесс – выбеленную пероксидом блондинку, смешливую любительницу шоколада и творческой интеллигенции. На ней был хищный макияж откровенной блудницы – яркая помада, много пудры, румян, тёмные тени на веках и вокруг глаз – прямо не поэтесса, кропающая стишки о неразделённой любви, а настоящая королева полутьмы. С ней Семён познакомился на поэтическом вечере Ляписа-Трубецкого, обменялись идеями, адресами, задумками. Но продолжения не последовало, поскольку её и её подругу – вторую такую же «поэтессу» – увёз с собой Трубецкой, ближе знакомить со своим творчеством и обучать искусству стихосложения. Не зря всё-таки Бурдов подозревал её в пониженной социальной ответственности!

– Привет, Рита, – обратился Cемён к ней, мысленно уже представляя, в каких замысловатых, противоестественных позах он будет развивать в ней тягу к высокой поэзии. – Не знал, что вы общая.

– Что? Какая? – резко вспылила поэтесса, раздосадованная неожиданной встречей.

– Я говорю, конечно, догадывался, что вы девушка свободной профессии, но, говорю, не знал, что вы это… ещё и по вызову работаете, – пояснил Бурде, и лицо его засияло гнусным обаянием отпетого развратника.

– А я не знала, что вы с лётчиками по баням пьянствуйте, – сердито, с упрёком ответила Рита, таким тоном, будто общение с лётчиками было чем-то недозволенным и унизительным. – Только я же просила, называйте меня Марго. У вас антрацит есть?

– К сожалению, я на мели. Так что, как вы изволили выразиться, антрацитом вас попотчевать в данный момент не имею никаких возможностей, – заплетающимся языком, не без труда подбирая нужные слова, пробубнил художник.

После этого Семён, как мужчина, перестал интересовать Риту, и она переключила своё внимание на Остапа, думая, что он тоже лётчик. Голый Остап, закутанный только в мокрую простыню, и, правда, мало чем отличался от также по-банному одетых пилотов, особенно на фоне худосочного, бледно-серого Бурде. Разве что Бендер был не так широк в плечах и его татуировки были не столь героическими и не соответствовали самолётной тематике. Но Риту это особенно и не смущало. Она подсела к Остапу Бендеру и с увлечением стала его расспрашивать о небесах. Девушка казалась Остапу отдалённо знакомой, но он всё никак не мог вспомнить, где и когда её видел. Лишь только когда она прижалась к великому комбинатору своей пухлой молочной грудью, Бендер вспомнил, что именно эту гражданку он когда-то так бесцеремонно стряхнул с описанного изнурёнковского стула.

Между тем, в полном соответствии с гусарским традициям, Севрюгов велел подать всем шампанского. Канонада пробок на время приглушила женские визги и смех. По поводу того от какого количество болезней помогает игристое вино, лётчик Севрюгов чётко не высказался, но настоятельно рекомендовал, опять же неукоснительно следуя традициям летучих всадников, пить его прямо из горлышка. За короткое время таким образом выхлестали с дюжину бутылок. Шампанское усугубило и без того не слабый алкогольный коктейль, выпитый Бендером на протяжении дня. Тяжёлый пар и два дубовых веника, которыми беспощадно, но профессионально орудовал Севрюгов, довершили дело. Последнее, что врезалось Остапу в память, были доблестные представители воздушного флота, голышом сигающие в бассейн, в след за которыми плюхались верещащие девичьи тела, беломраморные лица статуй, испуганные и обалдевшие от разворачивающейся оргии, Семён, мирно спящий на кушетке, с головой, как в больничном морге, укрытый простынёй, и теплота упругих ягодиц Марго на своих коленях.

Глава 6. Придача.

Остап ещё не проснулся, но его глаза открылись сами собой. Стоял невыносимый грохот. Стучало всё: стены, пол, потолок, шкаф, и даже панцирная кровать ходила ходуном от этого страшного шума. Не понимая, что происходит, где он находится, который сейчас час, постепенно отходя ото сна, Остап вычислил источник этого громыхания – входную дверь. Мерные удары обрушивались на неё, водопадом разливаясь по квартире, эхом отражаясь от ровных поверхностей стен и паркета, и проникали в голову, сдавливая виски, разрывая барабанные перепонки, в фарш перекручивая мозги, и причиняли Остапу нестерпимые муки. Дверь ухала, петли на ней скрипели, гремел замок, и Бендеру казалось, что он слышит, как на пол сыплется штукатурка с дверных косяков. Удары следовали один за другим, сильные, могучие, ужасающие. Как будто толпа варваров осадила квартиру и тараном пыталась вынести неподатливую преграду. Остап представил, что вот-вот дверь не выдержит, сломается под их напором, и орава злобных берсерков вломится в помещение, круша и ломая всё на своём пути. Бендер запаниковал, тревожно покосился на окно, намереваясь в случае приближении опасности выпрыгнуть через него на улицу, спасаясь от расправы. Отчаяние и тоска охватили Остапа. Он жутко перепугался, зажмурился, его прошибла холодная испарина, разметая муть кошмарного наваждения. Управдом глубоко вдохнул, покачался на кровати и отделил рациональные мысли от бредовых. Руки взяли Остапа в себя, и он окончательно освободился от остатков сна и похмельного фатализма. Страх сменился гневом. Потомок янычар решительно вскочил с кровати, и отправился открывать дверь, с твёрдым намерением дать по морде стучащему. Рывком распахнув дверь, Остап Бендер вместо морды обнаружил пред собой затылок с туго заплетённой косой и спину стучащего, точнее стучащей. Пришедшая гостья уже в течение продолжительного отрезка времени безуспешно пыталась попасть в квартиру. Сначала девушка звонила, после того как перегорел звонок, долго колотила руками по двери, а когда руки начали побаливать, развернулась и стала долбить в дверь каблуком туфли. За таким трудоёмким и оглушительным занятием она не заметила, как открылась дверь. Хотела её снова пнуть, но нога провалилась в пустоту, и женщина рухнула в объятия сконфуженного Остапа.

– Ой, – из её груди вылетел возглас удивления. Девушка вывернулась из рук Бендера, поправила пальто, негодующе посмотрела на Остапа. Глаза серые, утомлённо-печальные, а взгляд дерзкий, мальчишески борзой. – Здравствуйте, – чуть смутившись, проговорила она, внимательно разглядывая Остапа Бендера.

Остап тоже хотел поздороваться, но присохший к нёбу язык, не позволил ему сделать этого. Взамен приветствия Бендер только вяло кивнул. Он потерялся в догадках: кто бы это мог быть? Попытался вспомнить лица вчерашних продажных девиц. Может это кто-то из них пришёл с непонятной и корыстной целью. Но от напряжения памяти только сильнее разболелась голова, а вместо накрашенных лиц девиц вспомнилась лишь теплота упругих ягодиц.

– Вы, товарищ Бендер? – спросила девушка строгим голосом, словно пришла арестовывать Остапа.

Этим вопросом она развеяла одни опасения Остапа, но посеяла другие. Остап Бендер собрался было соврать, ответить, что нет – это не он, чтобы деликатно разузнать, для чего явилась эта особа. Только тогда, необходимо было бы объяснять, что делает посторонний мужчина в квартире Бедера в отсутствии самого хозяина, и куда делся собственно сам Остап Бендер. Нехорошие подозрения и предчувствие чего-то пакостного охватили смятенного комбинатора.

– А вам он зачем? – по-одесски ответил товарищ Бендер, в надежде сохранить своё мнимое инкогнито.

Девушка бросила на Остапа укоризненный взор, скривила тонкие губы, вызывающе приосанилась, вытянув худую шею, и решительно выхватила из-за пазухи аккуратно сложенный листок, и подала его Остапу с таким важным, надменным видом, что Бендеру стало не по себе, будто ему протянули не официальную бумагу из советской канцелярии, а эдикт от бургомистра Курляндии или того хуже – чёрную метку от пиратов. С опаской он приступил к чтению. Само за себя говорящее заглавие документа: «Справка об освобождении» наводило на безрадостные размышления. Напечатанный на машинке текст. Ровные ряды чернявых букв, вытянувшиеся в цепочку, словно солдаты на плацу, сливались в одно сплошное длинное слово, из которого Остап вылавливал обрывки фраз, написанные скупым судопроизводительным слогом: «…за недостаточностью улик…», «…на соглашение со следствием…», «…снять все обвинения…», «…восстановить в занимаемой должности и поселить по прежнему месту проживания ул. Пречистенка, д. №24, кв. №3 гр-ку Вяземскую Ю.Ю.»

– Чего? – вопросительный выкрик негодования вырвался у Остапа сам собой, и он ещё раз более внимательно прочёл справку. Да, так и оно есть, постановлением суда, на его, Остапа, жилплощадь, вселялась гражданка Вяземская Ю.Ю. Бендер, конечно, хотел обрести уютное гнёздышко в Москве, но чтобы в придачу с квадратными метрами, ещё была предоставлена и сожительница, на это Остап не рассчитывал. Ему и не хотелось, во всяком случае, пока, делить своё жилище с кем бы то ни было, тем более с мадам только что выпущенной на свободу из мест этой самой свободы лишения.

– Доброе утро, Остап Ибрагимович! – за спиной Вяземской возникла улыбающаяся борода дворника Фёдора. – А я, дак, вам ухи принёс из ершей.

После упоминания этой невзрачной рыбки семейства окунёвых Остапа замутило. Только сейчас он осознал как ему нехорошо, какую слабость и разбитость оставила в его организме вчерашняя банька. Тянуло спину, крутило руки, ноги подкашивались. Одеревеневшая шея отказывалась ровно держать голову. Печень, устав от чрезмерных возлияний, обиделась, надулась и давила изнутри на рёбра, просясь наружу. В кишках чувствовались непонятные позывы и странное шевеление. Пульс настырным паровоздушным молотом бил по затылку, вдалбливая в мозг раскаяние и отвращение к пьянству. Остап слышал как натужно, словно старая пожарная мотопомпа, колотится его сердце. А густая, от нехватки жидкости в организме, кровь медленно, нет, не течёт – проползает по суженным сосудам.

– Только сегодня, дак, с утра наловил, – продолжил нахваливать свой поварской экспромт дворник. – На ваши крючки ловил! Вы уж, не побрезгуйте, отведайте ушицы моей. Уха из ершей – первое лекарство от похмелья!

Дворник протянул Остапу Бендеру миску с горячим ароматным отваром ухи.

– Я, хоть, как вчера до дома то добрался? – спросил Остап у Фёдора, принимая от него тарелку.

– Дак, это, хорошо добрались, мирно. Вас всех милиция привезла. Валерий Павлович самый трезвый был, дак, он вас всех по квартирам разнести и велел. Только Борис Брунович никак не унимался. Всё хотел в цирк ехать. Пьяный очень был. Говорил, что мол, шапито от всех болезней помогает. Я, дак, считаю, что вот она – уха из ершей, от всех болезней помогает. А чего… Да! В империалистическую сколько народу в госпиталях на ноги поставила!

– Простите, я могу войти, – напомнила о себе Вяземская.

– Да, конечно, входите, – Остап просторнее раскрыл перед ней дверь. – Раз уж освободили вас.

– Я, дак, тоже пойду тогда. Вы тут без меня разбирайтесь, – вежливо раскланявшись, Фёдор стал спускаться обратно к себе в дворницкую.

– Спасибо, Фёдор за уху, – поблагодарил удаляющегося дворника Остап. Он ногой захлопнул дверь и аккуратно, чтобы не расплескать целебную ершовую юшку, прошёл вслед за девушкой в комнату.

Уха удалась. Вкусная, наваристая, с луком и картошечкой, и свежим укропом. Водянистую пустоту бульона заполняло небольшое количество перловой крупы. Лавровый лист был удалён, но его характерный отпечаток сохранился. От души насыпанный перец пробивал пот и слезу. Особую полезность блюду привносила рюмка водки, которую Фёдор, придерживаясь старинного противопохмельного рецепта, влил в уху при готовке. Бендер ложка за ложкой жадно поглощал рыбный суп, заедая его ломтём ржаного хлеба. Силы прибавлялись, появлялись мысли. Сидя за столом, Остап через плечо то и дело косился на Вяземскую. Она сняла пальто и разместилась на диване, скромно сложив руки на колени. За прошедшее время она сильно переменилась, угомонилась. Прекратила вступать в полемику по всяким пустякам, жарко дискутировать, доказывать свою правоту и неправоту других. Перестала носить мужскую одежду. Перешла на женскую. Теперь на ней было надето узкое синее платье с белым воротничком и рюшками на коротких рукавах. Бендер рассматривал её фигуру, исхудавшую на скудных бутырских харчах; персиковое лицо, русые волосы. Прикидывал дальнейшие перспективы их совместного проживания, но об этом, почему-то, хотелось думать меньше всего.

– Я надеюсь, остальные ваши подельники не заявятся сюда, также внезапно как и вы? – грубовато спросил Остап Бендер, удручённый туманностью замаячивших перспектив.

– Нет, остальных посадили, – девушка сокрушённо закачала головой. – Это какая-то чудовищная ошибка. Такие честные, преданные делу коммунисты, а их в тюрьму.

– Бывает, – вымолвил Остап, зевая и потягиваясь.

Уха наполнила тело Остапа добротой и благостной негой. Отодвинув от себя пустую тарелку и, развернувшись в сторону собеседницы, Остап заговорил:

– Простите, как вас зовут? А то в этой справке только инициалы указаны.

– Юля, – ответила недавняя заключённая, и будто бы устыдившись своему нахальству и отсутствию женской скромности, поправилась: – Юлия Юрьевна.

– Очень приятно. А какую вы должность при бывшем домкоме занимали? Что-то я не разобрал.

– Заведующая культотделом дома.

На несколько секунд Остап Бендер задумался, зачем-то уставился на открытые лодыжки Юлии Юрьевной, а после короткой паузы деловито продолжил:

– Значит так. Должность ваша сокращена за ненадобностью. Доверия, сами понимаете, пока к вам нет никакого, – для убедительности он поднял со стола «Справку об освобождении» и потряс ею. – Поэтому, могу предложить только вакансию секретаря с большим кругом обязанностей.

– Хорошо. И что я должна делать? – с надеждой и какой-то едва уловимой двусмысленностью спросила Вяземская.

– Для начала приберитесь тут, – Бендер окинул взглядом комнату и брезгливо кончиком пальца провёл по зёленому стеклянному абажуру лампы, оставляя на неё след от стёртой пыли. – Вымойте полы, протрите всё, бумаги лишние выкиньте. А то вон, какой тут беспорядок. А я в работе весь… С головой, – и Остап, страдальчески сморщившись, положил ладонь себе всё ещё на мучительно ноющий череп. – Руки всё до этого бардака не доходят!

– Разве уборка входит в обязанности секретаря? – не соглашаясь с поручением Остапа, упорствовала Вяземская.

– А как же! – многозначительно изрёк Бендер, до определённой степени повышая голос. – Вам, как бывшей заведующей культотделом дома, должно быть известно, что культура в первую очередь начинается с чистоты. С чистоты помыслов, с чистоты рук, с чистоты помещения, в конце концов. Так что, не спорьте, а спускайтесь к Фёдору в дворницкую, возьмите у него вёдра, швабры, веники, в общем, всё, что нужно, возьмите, и возвращайтесь сюда делать уборку, – Остап снова широко зевнул, опять потянулся, захрустев всем скелетом, вынул из кармана две мятые купюры и, бросив их на стол, как можно более вежливо добавил: – Юлия Юрьевна, будьте любезны, сходите, пожалуйста, в магазин и купите каких-нибудь продуктов. Думаю, готовить вы ещё не разучились. Я же с вашего позволения пойду ещё посплю, а то вы меня слишком уж рано подняли. Могли бы хоть до обеда в тюрьме ещё посидеть.

Проснулся Остап от яркого солнечного света. Вяземская протёрла окна, и бабье лето без стука и излишнего церемониала вломилось в спальню к Бендеру. Лёжа на кровати, Остап с удовлетворением оценил усилия новоявленной секретарши по наведению чистоты. Паркет блестел, от грязи не осталось и следа, шкаф сиял, довольный тем, что его, наконец-то, помыли. Лишь редкие порхающие пылинки, согнанные со своих привычных мест, ослепительно сияли в лучах, исполосовавших комнату. К своему удивлению чувствовал себя Остап неплохо, деятельным и каким-то игриво бодрым. Отчего-то возникло желание приобрести новые, в полоску брюки с большими, вместительными карманами. Поднявшись с постели и пройдя в гостиную, Остап убедился, что и тут Юлия Юрьевна всё чисто и красиво прибрала. Порядок радовал глаз и вселял непонятную уверенность в будущее. Сама Юлия Юрьевна стояла возле тумбы с примусом. На примусе дымилась кастрюля, и Вяземская что-то усиленно там перемешивала. Судя по запаху – гречневую кашу.

– Проснулись. А я вот кашу довариваю. Будете есть? – не отрываясь от своего занятия, спросила она у Остапа.

– Это можно.

Проспавшись, как следует, Бендер проголодался, и к тому же ему не терпелось узнать кулинарные способности своей внезапно возникшей сожительницы.

Кашу Вяземская доваривала под бдительным присмотром Остапа. Это её смущало, она волновалась и чуть не уронила в кастрюлю ложку, при этом обожглась, но не подала виду, а стойко продолжила мешать гречу, что бы та не пригорела. Доварив, разложила кашу по тарелкам. Ели за одним столом. Друг напротив друга. Бряцанье ложек нарушало тревожно сжавшуюся атмосферу. Бендер хотел есть и пока не хотел говорить, Вяземская говорить хотела, но не знала с чего начать разговор. Она украдкой поглядывала на Остапа. Природное обаяние и незаурядная внешность сына турецко-подданного не позволяли Вяземской сосредоточится, стесняли её и не давали раскрыть рта. От этого неловкого молчания воздух в комнате начал тоненько нервозно звенеть.

– Ну как? – девушка решилась поинтересоваться, только после того, как Остап поглотил большую часть положенной в тарелку каши.

– Вкусно, – правдиво признался Остап. – Ещё бы масла туда сливочного добавить, было бы, совсем изумительно.

Они разговорились. Остап расспрашивал Юлю о вверенном ему доме, о старом домкоме, о непростых жизненных обстоятельствах, в которых она оказалась в связи с арестом. Вяземская отвечала охотно, на тюремных нарах она соскучилась по непринуждённому общению, но больше – по мужскому вниманию. Вот только за три месяца следствия почти полностью угас её революционный пыл, поэтому говорила она не так пламенно, как в былые времена. Лишь изредка, тлеющие в ней искорки межклассовой борьбы ярко вспыхивали, и она становилась похожей не на персикового юношу с косой, а на взобравшуюся на ленинский броневик Жанну Д’арк, призывающую толпу пьяных матросов штурмовать «Зимний», телеграф и магазины кожгалантереи. Если бы во время вчерашних купаний с гетерами Бендер не расплескал свою фертильность, то Вяземская вполне бы показалась ему привлекательной, и он был бы не прочь раздвинуть рамки её обязанностей и пренебречь трудовой этикой. Собственно, и сама секретарша была готова это сделать. Поэтому она открыто  посвящала Остапа в свою личную жизнь и рассказывала ему о своих бывших взаимоотношениях и с товарищем Пеструхиным, и с товарищем Шаровкиным, и даже с председателем домкома товарищем Швондером. От её откровенности и недвусмысленности намёков Остап крепко призадумался. Но это был явно не его типаж, не в его вкусе, не было в ней грации, подкупающей женственности, да и грудь – слишком маленькая. К тому же внутри у Остапа по-прежнему бил ключ, в чистых струях которого всё явственнее отражался светлый образ Зинаиды Буниной. И если вчера этот образ не помешал пьяному Остапу предаваться грязным развлечениям в бане, то сейчас этот образ вставал в полный рост своей изящной фигуры и обеими руками выступал против намечающегося служебного романа.

– Я тут хожу с жильцами знакомлюсь, – поделился своими планами Остап, отбросив мысли о рамках. – Не подскажите, к кому стоило бы сходить?

– К Поласухер сходите, – гневно, точно огрызаясь, бросила Вяземская. И в каком-то красногвардейском запале добавила: – Мне кажется, там вся калабуховская контра и окопалась.

– Даже так… И на основании чего, вы пришли к столь неутешительным выводам?

– А вот сходите и сами всё узнаете, – ни какой мотивации, сплошные интрига и недосказанность, лишь злобный комиссарский блеск в серых глазах.

Глава 7. Нехорошая квартирка мадам Поласухер.

Любопытство быстро завладело Остапом. Не откладывая в долгий ящик знакомство с окопавшейся на своей территории контрой, Бендер прямиком направился в гости к Поласухер. Ему отпёр дверь рыжий тип с отталкивающей прыщавой физиономией и хитрым, виноватым, как у нагадившего хорька взглядом. Остапу непроизвольно захотелось ударить его по этой пакостной физии.

– Вы, как бы, к кому? – с порога задал вопрос он гнусавым голоском.

– Я к мадам Поласухер, – ответил Бендер, только сейчас вспомнив, что даже не разузнал, как её зовут.

– Тётушка к вам, как бы, посетитель, – крикнул куда-то в глубь квартиры тип с отталкивающей физиономией и хитрым, виноватым, как у нагадившего хорька взглядом, впустил Остапа и удалился.

В тесную прихожую, где стоял Остап, соображающий сразу ли ему представиться или пока побыть неким посетителем, вышла дама преклонных лет, одетая в шёлковый халат персидской расцветки, такой старинный и застиранный, что казалось, будто в нём ходил ещё сам Заратустра. Волосы убраны в сетку; на ногах красные тряпичные тапочки с помпонами. Она оценивающе посмотрела на Остапа и как-то лукаво таинственно улыбнулась.

– Вы ко мне? – надевая маску колдовской загадочности, уточнила она.

– Если вы мадам Поласухер, то к вам, – подыграл ей Остап.

– Значит расценки у меня такие, – резко и очень уж по базарному начала она. – Гадание по руке – рубель, на картах – три рубля, таро – пять! На кофейной гуще – полтинник, но кофе ваше.

Бендер понимающе кивнул, а она сбивчиво продолжила озвучивать прейскурант магических услуг:

– Снятие порчи – два червонца. Наведение – четыре…

– А почему такая разница? – искренне возмутился Остап таким несправедливым различием в цене.

– Молодой человек, чтобы снять порчу, нужно обращаться к светлым силам, а чтобы навести – к тёмным, – проговорила она так, как будто объясняла всем известные, непреложные истины.

– А, ну теперь ясно, – поняв в чём разница, заключил Остап Бендер. – Нечисть за свою работу больше берёт.

– Молодой человек… – мадам Поласухер едва заметно зашаталась и напустила на себя ещё больше загадочности и чародейского флёра, всем своим видом показывая, что это не шутки, а реальное положение вещей. – А вы, собственно говоря, с чем пожаловали? Вам кто рекомендовал? Мадмуазель Зюзина?

– Я, собственно говоря, ваш новый управдом. Зовут меня, Остап Ибрагимович Бендер. А рекомендовала мене к вам зайти мадмуазель Вяземская, бывшая заведующая культотделом дома. И пожаловал я к вам с ознакомительным визитом. Посмотреть, как тут у вас устроен социалистический уклад. Всё ли в порядке. Не беспокоят ли паразиты. Как внедряете установки партии на занимаемой вами жилплощади. И знаете ли… – Остап сделал многозначительную паузу. – Выводы напрашиваются самые неутешительные.

Профессиональная предсказательница мадам Поласухер являла собой образчик старой дореволюционной и далеко не социалистической жизни России с её мракобесием и дремучими суевериями. Бесспорно, Поласухер обладала кое-какими экстрасенсорными способностями, умела изощрённо гадать, чистить карму и выходить в астрал, знала множество заклинаний, методов сглаза, а также рецептов вечной молодости. Помимо оккультной помощи населению, она оказывала и вполне житейские услуги: сводничество, кодирование от запоев, блуда и лудомании, традиционная астрология, нетрадиционная медицина, толкование снов и прочие запросы обывателей, чьи потребности не могли удовлетворить дома быта и дворцы культуры. Для большего привлечения клиентов Полосухер всем рассказывала, что была любимой ученицей Блаватской. Хотя в действительности, она присутствовала всего на паре лекций и одном публичном спиритическом сеансе, которые давала основательница Теософского общества, будучи проездом в Москве. Кроме этого, Поласухер уверяла всех, что знаменитый артист оригинального жанра Орнальдо обучался гипнозу под её непосредственным руководством. Хотя правдой это было только отчасти. На самом деле Орнальдо приезжал к Поласухер, только для того, чтобы позаимствовать у неё кварцевый шар для ясновидения, поскольку отыскать подобный предмет в Москве в начале двадцатых годов, было так же трудно, как найти живого гугенота в Париже на утро после Варфоломеевской ночи. Но все эти уловки уже не могли обеспечить того наплыва посетителей, на который рассчитывало, жаждущее финансового благополучия, самолюбие Поласухер, ибо нарождавшееся коммунистическое общество всё больше верило в диалектический материализм и всё меньше в чёрную магию.

После слов Остапа мадам Поласухер быстро переменилась в лице, весь колдовской налёт мигом слетел с неё, и из чернокнижницы калабуховского разлива она превратилась в обычную советскую пенсионерку, седую и поникшую, как увядающий чертополох.

– Проходите в залу, – сдавленным голосом произнесла она, указывая рукой на вход, откуда только что появилась сама.

Остап вошёл. Большая полукруглая зала с четырьмя дверьми. Посредине огромный стол, овальной формы и дюжиной стульев вокруг. Стол покрывала бархатная скатерть цвета переспелой вишни, тяжёлая, словно портьера в провинциальном театре теней. Комод красного дерева, с потерявшим трубу граммофоном на нём, – в одном углу, в другом – кадка, из которой задумчиво, словно собираясь стать чем-то монументальным, рос фикус. Аморфной медузой свисала с потолка грузная хрустальная люстра, готовая в любую минуту шмякнуться на стол, и раскидать по комнате тучи кристальных осколков, ну или забрызгать всё вокруг склизкими медузьими внутренностями. Огромные настенные часы пронзительно, но как-то заунывно тикали, мерно раскачивая зеркальный маятник, будто бы отсчитывали последние минуты перед концом света. Репродукции Бёклина добавляли интерьеру ещё больше мрачного аскетизма. Остап представил, как вместо этих серьёзных акварелей, тут бы смотрелись новаторски непосредственные бурдовские творения, и внутренне усмехнулся.

– Гостиная общая, – принялась вводить Остапа в курс дела Полосухер, – а это отдельные комнаты жильцов. Вот это моя, – она тыкнула пальцем в одну из дверей.

Её доклад прервал вышедший из крайней левой двери мужчина. Волей-неволей Бендеру пришлось переключить своё внимание на этого неожиданно возникшего нового квартиранта. На его непропорционально большой голове поблёскивали очки и ранняя проплешина, а аккуратная ирландская бородка как бы компенсировала нехватку растительности на макушке. Пухленькое тельце его было облачено в затасканный костюм-тройку, который отлично сочетался со стоптанными парусиновыми штиблетами на кривых коротких ножках. Кепку он держал в руке, а видавший виды портфель под мышкой.

– Илона Эммануиловна, моё почтение, – учтиво поздоровался он с Поласухер, свободной рукой затворяя врата в свои покои на два замка.

«Илона Эммануиловна?! – даже про себя Остап не смог без запинки воспроизвести имя-отчество Поласухер, – Да тут недели две тренироваться придётся, что бы её имя выговорить. Надеюсь этого товарища, как-нибудь по проще зовут».

– Сигизмунд Януарьевич, познакомьтесь, это наш новый управдом – Остап Ибрагимович, – Полосухер представила Остапа.

«Сигизмунд Януарьевич. Куда я попал?!» – впервые Бендеру стало как-то неловко за свои тоже не вполне славянские инициалы.

Сигизмунд Януарьевич Верзохский трудился на нелёгкой ниве кинокритики. С самого детства он был связан с кинематографом, ещё когда подростком тайком, без билета пробирался на первые показы. Кино захватило его, покорило, ему он поклонялся и стал служить. Для этого он устроился билетёром в кинотеатр. За несколько лет работы в «Художественном», Верзохский насмотрелся достаточно фильмов, накопил огромный опыт, и, самое главное, научился отличать плохое кино от хорошего. Он тонко чувствовал настроение публики, разбирался во вкусах и предпочтениях зрителя. И он мало-помалу начал писать рецензии к выходящим в прокат кинокартинам. Попробовав же себя в качестве критика, он вдруг, наконец, понял, в чём его призвание. К тому же в материальном отношении это было гораздо милее, чем должность билетёра. Его смущало только одно неприятное обстоятельство – хорошие кассовые фильмы были идейно пустыми и даже вредными, а политически выдержанные, не нравились широкому кругу зрителей. Противоречие было на лицо. И Сигизмунд Януарьевич нашёл выход из создавшегося глупого положения. Он стал наполнять зрелищные зарубежные кинофильмы большевистским содержимым, а с прокатчиков за подобные выгодные им отзывы брать отдельную плату. Со временем он наловчился, так грамотно и хитро составлять рецензии, что ему уже не составляло никакого труда подвести серьёзный идеологический базис под любой жанр кинематографа, включая безжалостные турецкие комедии, драматичный японский хоррор, откровенные немецкие мелодрамы или нелепый мексиканский нуар. В данный момент в своём тёртом портфеле Верзохский понёс в «Межрабпомфильм» рецензию на картину «Носферату. Симфония ужаса». За три дня упорного сочинительства и неоднократного просмотра ленты у него получилось следующее: «Граф Орлок – упырь, олицетворяющий собой самые тёмные и отвратительные стороны загнивающего капитализма, нещадно эксплуатирует, пьёт кровь и губит крестьян, служащих и ни в чём неповинных моряков торгового судна. В упадочной среде буржуев граф находит себе сообщников, помрачая их разум и подчиняя их своей власти. Таким образом, он всё шире распространяет своё пагубное влияние, всё сильнее сжимает свои когти на горле германского пролетариата, стонущего под всё нарастающим гнётом эксплуататоров. Ни что и ни кто не может противиться этому злу. И только одна жена служащего – девушка с чистым, горячим сердцем революционерки – способна сопротивляться его влиянию. И она, в первую очередь, думая о трагической участи пролетариев всех стран, жертвует собой, проливая свою кумачовую кровь во имя светлого будущего. Напившись её жертвенной крови, опьянённый вседозволенностью, вампир забывает обо всём, почивая на лаврах всевластия. Но взошедшее над Европой солнце мировой революции испепеляет графа и освобождает бедных немецких тружеников от заразы дворянства и приспешников капитала». Гордый собой и своим опусом меркантильный критик спешил быстрее доставить рецензию по назначению и получить причитающийся гонорар.

– Остап Ибрагимович, очень приятно. Моё вам почтение, – Сигизмунд Януарьевич в своём приветствии согнулся так низко, точно собрался почистить управдому ботинки. Он не то улыбнулся, не то оскалился, и вдобавок к сверкающим очкам и сияющей, полированной лысине, у него блеснули две золотые коронки, закрывающие просвет в заборе редких зубов. Пажески раскланявшись, Верзохский покинул залу, оставив Бендера и Поласухер опять одних.

– Я так понимаю, вы тут ответственный квартиросъёмщик и раньше здесь одна проживали? – задал, давно заготовленный, дежурный вопрос Остап.

– Да я. Да одна, – невесело вымолвила Илона Эммануиловна, мечтательно уставившись на люстру – немую свидетельницу прошедших времён.

– А теперь тут кто проживает? Разумеется, кроме вас, этого господина с портфелем и того… – Бендер хотел сказать «хмыря», но приберёг подобный эпитет, – …который мне дверь открыл, вашего племянника. Его, кстати, как зовут?

– Кеша… Иннокентий… Иннокентий Ростиславович, – запинаясь, выдала Поласухер и, как будто хотела за что-то оправдаться, прибавила: – Он сирота.

– Сирота? – недоверчиво поднял брови Остап, насмотревшийся за свою жизнь на всякого рода великовозрастных сирот.

– Сирота, – глубоко вздохнула гадалка. – Его родителей в восемнадцатом году «испанский грипп» сгубил. Я его у себя и приютила.

Это была всего лишь легенда. Родители Кеши Поласухер – известные аферисты-мошенники – имели не одну судимость и до революции славились по Москве своими хитроумными афёрами. Но с наступлением военного коммунизма, опасаясь за своё будущее, они решили эмигрировать. И, чтобы не обременять себя на новой родине грузом в виде малолетнего Иннокентия, отец вверил Кешу своей сестре, а сам с женой благополучно перебрался через границу и осел в Испании. Там чета Поласухер продолжила заниматься своим делом, только с меньшим размахом, но с бо;льшей изворотливостью, а юный Иннокентий Ростиславович рос под присмотром своей неординарной тётки. От родителей он унаследовал склонность к обману, любовь к деньгам и патологическое нежелание трудиться. С ранних лет Иннокентий увлекался азартными играми, вследствие чего, повзрослев, захотел стать высокопрофессиональным карточным шулером. Брал уроки у катал, обучался мастерству и приёмам нечестной игры. Только очень быстро выяснилось, что одного желания стать шулером мало. Ещё для этого занятия требовались не кривые и по возможности ловкие руки, а также кое-какие знания в области психологии. Ни того ни другого у Кеши к большому разочарованию не наблюдалось. Поэтому вместе с побоями, полученными за карточным столом, пришло осознание собственной непредрасположенности к мухлежу. Оставив идею с шулерством, но не утратив тяги к азартным играм, племянник гадалки в поисках лёгких денег переключил своё внимание на тёткиных посетительниц. В основном это были женщины постбальзаковского возраста, чаще всего вдовы или просто одинокие дамы, неудовлетворённые личной жизнью, ищущие счастья и избавления от нелёгкой доли. Глядя на их грустные лица и слыша их пожелания, с какими они приходили к мадам Поласухер, Иннокентий Ростиславович надумал не безвозмездно оказывать им некоторые услуги сексуальной направленности. Но и тут его ждало горькое разочарование. Мало того что новоявленный альфонс не отличался завидной мужской силой и необходимым в этом непростом деле внушительным достоинством, так ещё он начал испытывать отвращение к женскому полу, а в особенности к обнажённым дамам постбальзаковского возраста. План стать жиголо провалился после третьего подряд неудачного свидания. Но работать сыну мошенников не хотелось, а получать много денег хотелось. И Иннокентий Ростиславович Поласухер, уловив момент, пошёл в ногу со временем – вступил в комсомол. Очень скоро, благодаря наследственной хитрости и врождённому лизоблюдству, он дослужился до должности ответственного секретаря райкома – отвечал за сбор взносов с комсомольцев всего Хамовнического района. Махинации с получаемой наличностью не заставили себя долго ждать. В данный момент Кеша заперся в своей комнате и ломал голову над тем, как ему вернуть в кассу тысячу рублей, проигранные им в покер. Вариантов было два: первый – забрать оставшиеся в кассе деньги и свалить к родителям в Гвадалахару, и второй – с позором сознаться в растрате и надеяться, что исключение из комсомола будет единственным наказанием за подобный проступок. И чем больше он рассуждал, тем сильнее склонялся к третьему варианту – взять остаток взносов и решительно отыграться.

– Вот его комната, – Илона Эммануиловна указала на соседнюю с комнатой кинокритика дверь, и, направив палец на крайнюю справа, пояснила: – А тут у нас Михей Макарович живёт. Сусекин. Только он сейчас спит. Он сторожем работает. Ночным.

Неожиданно начали бить часы. «Бо-омм. Бо-омм. Бо-омм. Бо-омм. Бо-омм». Звонко и скорбно, будто колокол готического собора, зовущий прихожан на последнюю безнадёжную мессу во время эпидемии бубонной чумы. Под эти набатные удары ожили и открыли свою глубинную сущность полотна Бёклина. И вся комната вдруг обнажила скрытую инфернальную гармонию. Эти часы, эти тяжёлые краски швейцарца; хозяйка квартиры с крючковатым носом и внешностью сказочной ведьмы; прыщавый племянник, погрязший в пороках и химерах; колченогий кинокритик, похожий на жадного, алчного лепрекона, убежавший по своим стяжательским делам; этот стол со стульями и даже эта кадка с задумчивым фикусом – всё слилось в одну общую картину грядущего светопреставления. Ещё миг, и донесется стук копыт приближающихся всадников Апокалипсиса.

«Да, не-е… Это у меня со вчерашнего перепоя мысли такие тягостные, – успокоил себя Остап, – но с попойками, пожалуй, стоит на какое-то время расстаться».

– О, пять часов. Сейчас Михей Макарович встанет, – встрепенулась Поласухер.

И действительно, за дверью, где, по уверению мадам Поласухер, спал Михей Макарович, послышалось какое-то движение. Сопение и сдавленное покашливание сменилось швырканьем, а затем резким, как ружейный выстрел, чихом с прикрикиванием. Потом чихание повторилось, раз, другой, третий. Всё громче и громче. Создавалось впечатление, что там начался конкурс на самый громкий чих среди десятка соискателей. Внезапно канонада стихла, и в зал вышел тщедушный сморщенный старичок. Он взглянул на Поласухер, на Бендера и погружённый куда-то в себя, не говоря ни слова, будто привидение, промаршировал через прихожую в кухню. Одну ногу он подволакивал, а второй бодро вышагивал, как на параде в честь Его Императорского Величества.

Михей Макарович Сусекин был ветераном русско-турецкой войны: брал Плевну, сбрасывал турок с заснеженных перевалов Шипки, освобождал братьев-славян из-под ига Османской империи. В тех боях он получил две контузии и медаль из рук самого генерала Скобелева. Лёжа в софийском госпитале, Сусекин впервые попробовал нюхательный болгарский табачок. Вдыхание табака и чихание на фоне незалеченной контузии оказывало на Михея Макаровича интересный эффект: в голове появлялась свежесть и какая-то необыкновенная пустота, все мысли разлетались, пропадали, становилось спокойно и благостно, как в детском сне. Дальнейшего своего существования без измельчённых сушёных листьев табака Михей Макарович не мог себе и представить. Вернувшись с фронта, он незамедлительно устроился грузчиком на Московскую табачную фабрику. Ну а так как внешностью он обладал сугубо героической, и за ним славным, пороховым шлейфом тянулись нешуточные боевые заслуги, то один креативный местный маркетолог предложил использовать образ ветерана в качестве официального лица, если не сказать – амбассадора, бренда. Псевдоним ему, правда, придумали не самый изобретательный – Дядя Михей, который с годами, поскольку герой не молодел, а скорее даже наоборот, из-за своего пристрастия интенсивно старел, обратился в – Дед Михей. И это от его имени на рубеже веков подписывались почти все рекламные объявления фабрики, которые с лёгкостью подхватывали малолетние уличные торговцы, с лотков продающие папиросы и прочий табачный продукт.

Знают Дядю все Михея
С папиросочкой «Каир» (20 шт. 6 коп.)
Вкусом всех она полнее
И дивит собою мир.

Разумеется, и нюхательный табак рекламные стишки от имени Михея не обошли стороной.

Кто сказал, что курить вредно?
Мы ответим: «Не беда!»
И заменим папироску
Мы понюшкой табака!
Начихаем на проблемы
И утрём проблемам нос.
Дед Михей рекомендует
Нюхать табачок – «Кокос»! (10гр. 15 коп.)

Ну а проработав там до заслуженной пенсии, одряхлев и потеряв товарный вид, амбассадор перевёлся в ночные сторожа. За долгие годы злоупотребления табачком его ноздри распухли и расширились, а чихать он научился так шумно, что от этого действа звенела посуда и в ужасе разбегались тараканы. Иногда ветеран унюхивался табачком так, что при чихании у него из носа и из ушей шла кровь. «Эх-хэ-хэх. Года;!» – только и думал в этих случаях Сусекин и продолжал набивать свой раскуроченный хобот табаком.

– Вот, Остап Ибрагимович, вы и познакомились со всеми квартирантами. Милости просим, заходите к нам ещё, – подытожила Илона Эммануиловна.

– Может какие-нибудь пожелания будут? Отремонтировать может чего надо? Трубы поменять?  – вспомнил о своих обязанностях управдом.

– Трубы… – Поласухер задумалась. – Надо. Для граммофона трубу надо. А то я её нигде отыскать не могу. Два раза Кешу на Сухаревку отправляла. А он возвращался без денег и без трубы. Говорит, что обокрали его. А я, знаете, как пластинки люблю слушать. Особенно мне Вертинский нравится. «В бананово-лимонном Сингапуре, в бури. Когда поёт и плачет океан…»

Она бы и дальше продолжила исполнять нетленный хит Александра Николаевича, но Остап прервал её:

– Хорошо, хорошо. Я вас понял. Чем смогу помогу.

– Кстати, забыла вас спросить, – уже в прихожей, на выходе гадалка обратилась к управдому. – А разве Вяземскую освободили?

– Ага, – подтвердил Остап, но как-то безрадостно.

– А я ведь ей на картах гадала, говорила ей, что она долго в казённом доме не засидится, а она не верила. Знаете что? – мадам Поласухер снова надела на себя личину прорицательницы. – Я сегодня в девять вечера устраиваю сеанс общения с духами. Приходите. Вы, я вижу, человек широких взглядов. Вам должно понравиться.

Остап Бендер задумался. Ему доводилось присутствовать на многих заседаниях, митингах и прочих сомнительных сборищах групп лиц с невнятными целями, но далеко идущими планами, а вот в спиритическом сеансе он ещё ни разу не участвовал. Бендер закрутил головой, вновь осматривая мрачно-мистический интерьер гостиной, и снова ему почудился холодок и приближающийся топот всадников.

– Я постараюсь, – только и ответил Остап и покинул нехорошую квартирку мадам Поласухер.

Глава 8. Спиритизм под закисью.

Посетить спиритический сеанс новый управдом решил не только из праздного любопытства, но и во исполнение своих прямых обязанностей, дабы узнать, каким ещё образом коротают свой досуг жильцы его дома, а то предыдущие три дня выявили некое тревожное однообразие культурного отдыха у ответственных квартиросъёмщиков. Собственно, ничего криминального в общении с духами Бендер не находил. Ведь философия исторического материализма, на чей базис должен был опираться Остап, разгребая завалы коммунально-бытовых неурядиц, не признавала существование бестелесных форм жизни, которых нельзя было взвесить, замерить и поставить на воинский учёт, значит и беседы, проводимые с ними, пусть даже если бы эти беседы и носили откровенно антисоветский характер, не попадали по статьи уголовного кодекса, который Остап, как известно, старался исправно чтить. Поэтому ровно в девять часов, когда настенные часы в гостиной Поласухер своим перезвоном собирали выживших после «чёрной смерти» грешников, Остап стоял у квартиры мадам, держа граммофонную трубу в руке, словно букет цветов. Труба, сделанная из тонкой меди, рифлёная, с голубовато-зелёным налётом окисления, и в правду выглядела как раскрывшийся бутон цветка надвигающейся эры роботов. Впустила Бендера сама хозяйка квартиры. Она неимоверно обрадовалась преподнесённой трубе, и долго и искренне благодарила Остапа за столь ценный подарок. Пройдя в уже знакомую залу, управдом обнаружил, что к сеансу уже почти всё готово. На столе лежал большущий лист бумаги с начерченным на нём алфавитным кругом с буквами и цифрами, и ещё множеством мелких знаков и символов. В центре круга перевёрнутое фарфоровое блюдце. Два подсвечника с пока незажжёнными свечами размещались по краям стола. Участники уже заняли стулья вокруг. Все – жильцы вверенного Остапу дома. Племянник Поласухер, всё с таким же виноватым взглядом. Верзохский, довольный и раскрасневшийся от хереса. Бурде, страдающий весь день от похмелья. И Вяземская, в тюрьме потерявшая веру в справедливость и догматы марксизма-ленинизма. Бендер поздоровался с Семёном, но сел рядом со своей секретаршей. Не успел он полюбопытствовать, что же подвигло Юлию Юрьевну на посещение этого антисоветского общества, как в дверь позвонили. Илона Эммануиловна, поручив прикрепить трубу к граммофону своему непутёвому родственнику, побежала открывать. Пришедшими оказались доктор Борменталь и лётчик Севрюгов. Севрюгов, чертыхаясь и кряхтя, притащил большой серый металлический баллон, на котором чернела надпись: «Закись азота». С утра лётчик прошёл курс детоксикации, и теперь ему было не по себе. Но Борменталь строго-настрого запретил Севрюгову пить, а чтобы хоть как-то поднять герою-полярнику настроение и отвлечь его от душевных терзаний, затащил на это странное мероприятие. Сам же доктор пришёл с чисто медицинским интересом: посмотреть на групповое клиническое отравление одновалентным оксидом азота. Для этого он захватил с собой блокнот для фиксации происходящего. Доктор поприветствовал гостей, осведомился о здоровье хозяйки квартиры, узнал у Верзохского о новинках кинопроката, и тепло, но хитро улыбнулся Остапу, как старому закадычному другу. После чего, рассадив всех и установив баллон во главе стола, Борменталь на общедоступном языке объяснил присутствующим, что их ожидает. Особенно предстоящее понравилось мадам Поласухер, она даже поверила, что наконец-то ей удастся осуществить материализацию духа. Гадалка тут же захотела выключить электричество, запалить свечи и приступить к астросоматическому спиритизму. Но доктор Борменталь предостерёг её от такого необдуманного поступка, во-первых, он опасался, что открытый огонь может привести к подрыву баллона, а во-вторых, темнота могла породить панику среди одурманенных газом гостей. И ещё неизвестно, что было бы хуже – пожар или массовый неконтролируемый психоз. Свет не погасили, свечи не зажгли. Но плотно закрыли двери и плотно зашторили окно. Борменталь приоткрыл вентиль, и веселящий газ с шипением начал покидать своё место заточения, наполняя комнату сладковатым ароматом грёз.

– А мне, нравится. Приятно пахнет, – поделился своими ощущениями, сидевший ближе всего к ёмкости кинокритик. Он и без того был пьян и благодушен.

– Да, конфетами, – повёл носом Бурдов, глубоко вдохнув. Ему хотелось поскорее избавиться от похмелья, особенно, глядя на довольного жизнью Верзохского.

– Угу. Карамельными, – меланхолично и отстранённо, как будто в данный момент он находится в другом месте, произнёс Иннокентий. Желание отыграться привело к катастрофическим последствиям. Теперь задолженность перед райкомом комсомола возросла в два раза. Ещё более крупную сумму предстояло выплатить организаторам игры. Но об этом азартному комсомольцу даже страшно было думать.

– Так, наверное, пахнут поздние сумерки во влажных тропиках, – плоское старушечье вдохновение нахлынуло на мадам Поласухер. Она всё ещё находилась под впечатлением от обретения граммофонной трубы, и больше всего – разумеется, после успешной материализации духа – ей захотелось услышать любимую песню о Сингапуре.

– А вы, Остап, что чувствуете? – шёпотом, почти интимно, обратилась Вяземская к Бендеру и инстинктивно, прижалась к нему, словно необстрелянный солдат, перед первой в своей жизни газовой атакой, подсознательно ищущий защиты у матёрого георгиевского кавалера.

– Ни чего пока не чувствую, – равнодушно ответил Остап Бендер. Ему уже не нравилась вся эта затея, к тому же в памяти ещё не стёрлись последствия подобного эксперимента с эфиром.

– И я тоже ни чего не чувствую, – просипел Севрюгов и покосился на доктора. Он с большим удовольствием бы пригубил сейчас стакан беленькой, где-нибудь в коммерческом ресторане, а не сидел бы тут в ожидании чуда от непонятной субстанции под названием «Закись азота», баллон с которой он еле сюда дотащил на своих могучих плечах.

– Сейчас подействует, – успокоил собравшихся врач, – газ заполнит комнату, и по достижению необходимой концентрации, вызовет нужный и приятный, я надеюсь, эффект.

Но это – «я надеюсь» не насторожило собравшихся, они вздохнули, и принялись дальше дожидаться обещанного доктором приятного эффекта, делясь краткими фразами ощущений. Чтобы ускорить процесс Борменталь посильнее открыл вентиль. Вялый обмен впечатлениями постепенно стал оживать и становиться ярче. Первым газ подействовал на мадам Поласухер, как на самую старшую и, соответственно, наиболее восприимчивую из присутствующих. К тому же, являясь практикующим медиумом, она была более других экзальтированна и лучше готова к выходу в астральное тело.

– Нет, я больше не могу ждать. Вы непременно должны это услышать.

Илона Эммануиловна подбежала к граммофону, хотела его завести и поставить пластинку, но передумала, сорвала с аппарата трубу, и, поднеся её к губам, затянула обожаемую песню. Все с интересом уставились на неё, а доктор, посмотрев на часы, сделал первую заметку в своём блокноте. Через несколько минут к ней присоединился Верзохский. Только повёл он себя странно и вместо того, чтобы подпеть ей, он попытался укусить гадалку в шею. Прорицательница увернулась и ударила критика современного кинематографа трубой по голове. Сигизмунд Януарьевич упал и, дико хохоча, забился на полу, как припадочный лосось на сковородке. Бациллы безудержного веселья распространились по зале вместе с продолжающим выходить из баллона газом. И вот уже все давились от смеха, не понимая от чего им так весело и легко. Мадам Поласухер перестала петь и смеялась в граммофонную трубу, будто в рупор. Потом по кругу стала обходить своих гостей и на разный манер издавала беспричинный смех. Она, то заливалась озорной трелью молодой доярки, то леденящим душу хохотом сумасшедшей фурии, а то комичным басом вульгарного оперного певца. Не усидел на месте и Бурде. Он подорвался и начал безобразно отплясывать, улыбаясь и присвистывая. По его фривольным телодвижениям трудно было определить, какой конкретно танец он пытается изобразить, но очевидно какой-то разухабистый, смелый и жизнеутверждающий. Также непонятно было, под какой мотив он выдаёт свою самозабвенную пляску. Судя по его резким выпадам и бойкой, умственно неполноценной хореографии, явно не под «Бананаво-лимонный Сингапур» в исполнении неувядаемой Илоны Эммануиловны. Может в его голове вертелась какая-то определённая мелодия, а может закись азота помогла художнику расслышать музыку сфер. Больше всего это походило на брачный танец самца бабуина, забывшего о том, что в недавней схватке с гиенами ему напрочь оторвали яйца. Корчившийся на полу Верзохский обратил внимание на Семёна, скачущего рядом с ним, и попытался и его тяпнуть за голень. Получив ногой в лицо, обуреваемый образами из фильма, который за последние три дня он просмотрел с добрый десяток раз, Сигизмунд Януарьевич исступленно полез на стену. Конечной его целью было забраться на потолок и уже оттуда спрыгнуть на кого-нибудь и таки уже удачно укусить. Кеша Поласухер противно хихикал. Только временами его лицо становилось серьёзным и испуганным. Он резко вскакивал, как будто собирался куда-то бежать, но постояв так какое-то время в нерешительности, чуть не плача, снова садился, и продолжал противно хихикать дальше. Заразительно смеялась Вяземская, всё сильнее прижимаясь к Остапу Бендеру. Но громче всех ржал Севрюгов, уже забывший о водке и о том, как тоскливо чувствовал себя весь день. Лишь однажды, он, уронив стул, встал с места и, расправив руки-крылья, тарахтя на манер аэроплана, неловко оббежал вокруг стола. Но видимо без привычного горючего, его самолёт не смог набрать нужную высоту, и он, чуть расстроившись невозможности исполнить кульбиты высшего пилотажа, вернулся за стол. Борменталь вёл свои записи, досконально описывая происходящее. Оксид азота не обошёл стороной и его: часть своих записей доктор рифмовал, некоторые зашифровывал, ещё он описывал свои внутренние переживания и взгляды на существующий миропорядок. Бендер беззаботно гогоча, смотрел на окружавшее его безумие. Нечто подобное он уже видел на собрании трясунов-пятидесятников в Житомире в далёком двадцать втором году. Правда, там не пускали газы, зато раздавали бесплатные горячие обеды, которыми угощали всех присутствующих. Собственно, из-за обедов он туда и зашёл. Это событие духовно обогатило молодого Остапа, научило его проще смотреть на некоторые вещи и не судить людей строго.

В разгар всеобщего помешательства, предварительно прочихавшись, из своей комнаты вышел Михей Макарович. Он спешил на службу, охранять запасы табачных изделий, вверенных ему советской властью. Но, унюхав незнакомое сладковатое благоухание, остановился. Расширенные ноздри и загаженные лёгкие оказали старику плохую услугу. Веселящий газ быстро овладел Сусекиным. Сон сменился явью, а реальность превратилась в сновидения. Галлюцинации и воспоминания прошедших баталий поглотили старого вояку. Его старческий, повреждённый никотином, склеротический мозг окончательно разрушился от бурного потока положительных эмоций накрывших ночного сторожа. Герой Шипкинской эпопеи, забыв о ночном дежурстве, о табаке, о том, кто он такой и куда ему надо идти, забыв обо всём на свете, просто стоял и улыбался беззубой стариковской улыбкой, а по его морщинистым щекам текли слёзы счастья. И на него ни кто даже не обращал внимания. Все были поглощены собственными видениями. Мадам Поласухер уже просто машинально хохотала в трубу-рупор, по третьему или даже четвёртому кругу обходя собравшихся. Её звуки напоминали не смех людей, а скорее голодный рёв животных или неких полумифических существ. Семён продолжал отплясывать, но делал это без былого задора, не улыбался и не присвистывал, а его па походили на движения танцора, которого внезапно и основательно разбил паралич. Музыка сфер сменила ритм с мажорного на минорный. Проигравшийся комсорг ловил вокруг себя мерцающих мошек и тапком бил ползающие по столу карточные масти, похожие на проворных мокриц. Со страдальческой гримасой на лице сполз под стол Севрюгов. Он держался за рёбра – опять надсадил диафрагму. Вяземская, уткнувшись лицом в стол, не то кашляла, как больная чахоткой на последней стадии, не то всхлипывала, словно убитая горем жена декабриста, выяснившая километраж от Питера до Иркутска. Остап обхватил руками голову, не зная, куда себя девать. Ему опять слышался стук копыт. Борменталь понял, что надо перекрывать вентиль, когда Верзохский, наконец-то, забрался на потолок.