Тритоник

– Да какая, Леха, к черту, греческая мифология?! Тут полчаса жить осталось!

Скалы, проблесково освещаемые полной луной, мало-помалу приближались, а ураганный ветер не стихал и не менял направления.

– Просто Тритон, – в паузах между рывками буксирного каната перекрикивал ветер Леша, – это морской демон… по велению Посейдона… волнующий или успокаивающий море… И кто только придумал так пароход назвать?!

Шестеро, припадая в моменты наибольшего крена на колено, разматывали и разносили по палубе толстый, как питон, буксирный канат. На баке валяемого, точно Ванька-встанька, штормовыми волнами судна. Главный его двигатель «скис» еще днем, и стармех почти сразу вынес вердикт: на устранение поломки уйдут, в лучшем случае, сутки. А два часа назад вдруг хватились – когда на экране радара начала пробивать сплошная змеистая линия, – что неугомонный ветер несет неуправляемое судно в сторону берега. Норвежского. Посеребренными снегом скальными вершинами тот был достаточно хорошо виден уже по правому борту. А по левому, то ныряя вниз, то взлетая резко вверх, маячили ходовые огни спешащего на помощь судна. Ветер гнал по небу рваные клочки туч, забирался под штормовки рыбаков, выл в такелажных снастях.

Команда терпящего бедствие «Тритона» – а именно так называлось судно – отнюдь не в полном составе была сейчас на ногах. Многие заснули, будучи в курсе дела о долгосрочной поломке, а, значит, внезапной и долгожданной передышки в промысле. Будить их не спешили – время разбирать спасательные жилеты и занимать места в шлюпках еще не пришло. А лишняя суета, способная в неуловимое мгновение переметнуться в панику, была ни к чему. Помимо шести человек, воюющих на баке с буксиром, глубоко в недрах траулера была аврально собрана вся машинная команда, да пытались держать ситуацию под контролем штурмана во главе с капитаном в ходовой рубке. Не спала еще компания троих матросов, в одной из кают нижней палубы снимающих груз изнурительной работы так кстати поспевшей бражкой. Известие о перспективе крушения лишь подстегнуло занятие – надо ж было успеть все выпить!

Судовые левши, звеня в машинном отделении гаечными ключами и бряцая цепями талевок, реально понимали, что изменить ситуацию уже было не в их силах. Оставалось лишь надеяться, что помощь извне подоспеет вовремя, с напускным равнодушием махнув рукой: «Куда кривая вывезет»!

А кривая выносила прямо на скалы.

Это было совершенно ясно всем прильнувшим к иллюминаторам ходовой рубки Темные ее глазницы по-совьи зорко и тревожно вглядывались в картину, достойную пера Айвазовского. Но благо дело, у этих людей, кроме обозрения на глазах меняющегося живописного ракурса и фатально-неизменного курса, а также беспрестанных выходов в радиоэфир, была отдушина для нервных переживаний – вид бака с возящимися там матросами.

– Шевелятся, елки-палки, как тюлени!

– Не говори, как сонные мухи ползают!

Да, матросы бегом не бегали. Так ведь под такие перепады-перевалы крена разве разбежишься?

– Откуда вас таких только набрали?! – срывая голос, ревел порой сильнее ветра боцман, транжиря на нерадивых помощников драгоценную энергию.

Да только напрасно он кричал. Эти пятеро свое дело делали. Пусть и без героического энтузиазма, присущего лучшим людям флота которых на этом судне разумеется не было (какой же дурак на такую развалину пойдет?), но и без шкурного мандража. А за что бояться – за жизнь? Они ее видели, жизнь-то?

Самого штормленого – Михайловича – гораздо больше приближения скал расстраивала мысль о том, что кабы не эта канитель, он бы уж нашел повод напроситься в каюту, где веселье давно должно было приобрести характер буйного. Да только, горестно вздыхал Михайлович, без его участия последнее было проблематично.

Невысокий крепкий матрос Илья, памятуя о долгах, в которые за время рейса неизбежно вынуждена будет залезть его семья, печально отмечал про себя, что если судно с грузом рыбы, а, значит, и заработок уйдут на дно, то ему, Илье, быть может, тоже лучше последовать туда. Правды в этой черной шутке, как и положено, была лишь доля.

Курсанта мореходки, Андрея, захлестывали противоречивые чувства. С одной стороны: шторм, авария, опасность кораблекрушения – круто! Будет, что рассказать на берегу родным, друзьям и подружке! С другой же стороны, чтоб рассказать, нужно было до берега родного еще добраться. Однако, оптимизм молодости и счастливое незнание жизни не давали сомнениям ни малейшего шанса закрепиться в юной морской душе.

Как ни странно, спокоен был сейчас обычно страдающий депрессиями и повышенной мнительностью Леша. Это при том, что его просвещенность в мировых событиях, потонувших в катастрофах, катаклизмах и конфликтах, усугублялась знанием прочитанной перед рейсом книжицы «Человек за бортом». Морские крушения, аварии, пробоины, пожары и прочее, и прочее… Нашел, в самом деле, что читать! Но это-то знание и нашептывало сейчас что-то вроде: «Не переживай, не ты ведь первый!..»

И был на судне моряк, которого вовсе не страшила буря, ничуть не ужасали чернотой морские глубины. И покидать борт судна, что бы там дальше не было, он не собирался.

Человеком этим был я.

2

Помнишь Алексеевича, первого, с кем я столкнулся на борту «Тритона»? Хотя, откуда тебе его помнить – ты его, скорее всего, и не знаешь. Да и знать, хмыкнешь, тебе его незачем – какое до него дело? Вот-вот. Ни тебе, да и никому нет дела до того, что он, старпом Вадим Алексеевич, всегда будет в начале той осени, где-то рядом с желтой листвой, прозрачным воздухом, вплотную с наживым «Тритоном», и около хрупкой девушки с лучезарным взглядом большущих глаз.
Да не оглядывайся ты беспрестанно в сторону скал, не дергайся – куда спешить? Буксир уже почти разложен, и у нас еще есть десяток-другой минут. Самое, поверь, время мне, закуривши, помолоть всякую безделицу, а тебе, вздохнувши, ее выслушать.

День тогда начинался с вечера…

– И вот его волной с палубы и смыло. Ну, пока он прочухался – очнулся, в смысле, – танкер уже далеко. А знаешь, когда полным ходом шпарят, назад никто сильно не глядит…

Этого она знать, конечно, не могла. Азы научной философии она только-только постигала на первом курсе университета. А я уж, мнилось, свой университет закончил давным-давно – море, казалось, было вычерпано чайной ложкой.

– Ну и вот.., тогда он увидел в дымке – далеко, – очертания гор. И вспомнил, что то ли читал, то ли слышал в детстве, мол, нет ни одной кошки или собаки, которая, завидев землю, не смогла бы до нее доплыть…

Но какие у нее были глаза!.. Огромные, глубокие, серо-голубые – цвета спокойной воды Северного моря. Поверь, они загорались неподдельным интересом, когда я, зачастую даже и не привирая, рассказывал ей морские истории и побасенки.

– И, короче, поплыл он Полтора суток, представь, плыл. Временами уже отключался, бредил – ему мерещился то шоколадный торт, то еще какая-нибудь ерунда…

– А когда эти глаза, устремленные вдруг в мои, лучились неведомым мне светом, то не потонуть в них было просто невозможно И к спасательному кругу в эти мгновения я, само-собой, не тянулся…

– И, представляешь, доплыл он до берега! Да, забыл сказать: по пути ему попалось бревно, но он не стал его касаться. Оно все обросло ракушками, наверняка бы он порезался, а акулы- те же еще твари! – моментом бы подоспели.

– А акул ты видел? – скрытое восхищение, как будто это я доплыл тогда до берега, слышалось в ее вопросе.

– Конечно! Их, случается, пачками в тралах тягают.

– А дельфинов?

– Само-собой! Часто они стаей пересекают курс, или шпарят прям под носом. Веселые животины! Выпрыгивают из воды, чего-то клекочат –    с нами общаются. А несколько раз я видел, как одинокий дельфин сигает из воды как заводной. И мне почему-то всегда кажется, что это в нем поет радость…Э-э…М-м…Радость, скажем, долгожданной победы над неприступной дельфинихой.

– Фу! – прятала улыбку она. – Может он просто жизни радуется.

– Это тоже жизнь, – пожимал плечами я.

Об чем, кроме акул, дельфинов и китов я ей еще ведал? О розовых фламинго, которых по незнанию словно гусей вспугивал в Южной Африке. И о красоте Буэнос-Айреса, которую – дурак! – увидел лишь одним глазом во время бестолкового марафона по лавкам и магазинам. Об сенегальских честных партнерах по «бизнесу», и об чудных друзьях в долгих рейсах.

А что, спросишь, кроме разговоров у нас еще было? Что было – то и было И все что было, было прекрасно. В душе ее, поверь, я не наследил. Только очень скоро мне начало казаться, что кроме наших вечеров ничего больше и не было. Может так оно и было?

Эх, зачем я только встретил ее? Жил бы себе пьяно-тихо, бездумно расстреливая от рейса до рейса запас душевных сил по пустым мишеням: раскрашенным куклам, набитым дурам, да похотливым кошкам. Жил бы, веря в то, что это и есть жизнь И оставался бы тем, кем был. Никем. Матросом. Тем более, что все той осенью было против нас. От водителя, зло сигналившего нам (забывшись в жарком поцелуе, мы перегородили дорогу его автомобилю), до всего, казалось, окружавшего нас мира.
– У тебя своя дорога, у меня своя, – это были ее прощальные слова.

Едва начатое философское образование уже давало себя знать.

Увы! Действительно, наши пути пересеклись в единственной точке – счастливом и сказочном миге. А дальше расходились. Дитя своего времени, взрощенной под жужжание рекламных роликов и трепа о новорусском стиле жизни, она уже почти целиком принадлежала своему миру. Миру, существующему, казалось, теперь лишь для новоиспеченных политиков, оборотистых дельцов и холеных фотомоделей. А морские рассветы и закаты здесь не ценились, ведь их нельзя было купить или продать; саванны, джунгли и пески не котировались – это были не элитные курорты, на которых должно спалить бешеные шальные деньги. А знания и навыки морского ремесла и безоговорочная – не смейся! – ему преданность и вовсе презирались: не то ты, дурак, по жизни занятие выбрал!

А мой мир был заточен ныне в стальном корпусе «Тритона». И не верилось, что удастся вдохнуть в эту махину жизнь. Однако, рядом был невозмутимый, всезнающий Алексеич; страдающий последствиями недолгого, развалившегося брака Леша; торопящийся взглянуть на рейсовый контракт Илья, и демонстративно на эту филькину грамоту плюющий – только бы был гарантирован завтрак, обед и ужин! – Михайлович; да беззаботно рубящийся, сидя по-турецки прямо на палубе своей каюты, с братьями-курсантами в карты Андрюша. И, успокаивая Леху (я подарил ему любимую книгу -«Человек за бортом»: а чем я мог еще помочь?), увещевая набраться терпения Илью, через раз осаживая Михайловича, и по-сотоварищески наставляя Андрюху, я, вместе со всеми, работал справно. И декабрьским утром, отдав швартовые концы, «Тритон» оттолкнулся от заметаемого снегом причала. И позади, думалось, оставалась не только взволнованная винтами вода канала, но и маленький философ с лучившимся взглядом больших серых глаз.

Уж коли так выпало…

Несколько месяцев мы прожили вместе – ожившее гулом двигателей, скрипом лент, визгом лебедок и дыханием людей судно, и пытающийся оклематься от своей счастливой любви (потому как – кому я говорю: сам ведь знаешь! – несчастливой любви не бывает) я. Так какого, скажи, черта я должен был бросать «Тритон» в эту ночь?! Кроме него, щемил смятенную душу мыслью, у меня уж ничего не оставалось. И никто крапленую колоду не подтасовывал – карты сами так легли.

3
Однако, масть начала меняться.

Когда видны были уже бортовые номера поспевшего-таки на помощь судна, сверху, сквозь свист ветра и шум волн послышался ровный стрекот пропеллера. Задрав головы, мы увидели мигающие красным огни вертолета, и через миг были освещены ярким светом прожектора.

– Норвежцы снимать прилетели, – кивнул боцман.

Но в том уж не было необходимости. Через пару минут рыболовный траулер, ставший в эти часы судном-спасателем, лихо подрезая волны, зашел между «Тритоном» и скалами. К нам на бак дружно высыпала группа поддержки во главе с Алексеичем: штурманы, держащие в руках линеметы, и рулевые несущие следом, словно оруженосцы, деревянные чемоданчики с тщательно уложенной бичевой. После скорых приготовлений и прицелов дрогнул от выстрела воздух, и искрящийся красный фальшвеер с гулким шипением прорезал ночное небо, завершив траекторию полета за спасительным траулером. На его палубе вмиг пришли в движение фигурки людей, забегали, заспешили, и вскоре буксирный «питон» зашевелился, пополз все быстрее, отгоняя моряков – как бы не утянул! – и через несколько минут мощный толчок обозначил, что «Тритон» взят на буксир.

Два судна, связанные то натягивающимся как струна, то провисающим до воды канатом, под бдительным оком вертолетного прожектора начали смещаться в открытое море.

4
Спустя пару недель никто на борту о той ночи уже и не заикался – а ну накаркаешь! На такой посудине это далеко не шутки! Да и жирная северная сельдь, валившая в непомерном количестве, напрочь вытеснила происшествие из мыслей и разговоров. Отливающая серебряно-синим глянцем чешуи рыба в изобилии поднималась в тугих тралах, сыпалась в рыбцехе с переполненных лент, споро выстраивалась кладкой коробов в трюме. Ее было чересчур много…

– Достала уже эта рыба! – подсаживаясь как-то во время завтрака после ночной вахты и машинально следя, буду ли я есть свою порцию сосисок, пожаловался Леха. -Душа, блин, чего-то просит.

Душа действительно просила. Но бражку в «веселой» каюте замутили только на днях, о чем Леша не мог не знать. Поэтому, упорно давясь давно опостылевшими сосисками, я вопросительно поднял на друга глаза.

– Может по видику чего-нибудь засмотрим?

Выдержав паузу раздумья, я холодно кивнул.

– Только чур-чур, – обрадованно упредил Леха, – за кассетой к радисту ты иди. Я среди ночи уже раз ходил!

Окончив завтрак, я пошел. И свершая недолгое восхождение по трапам, уже определил – как-то мельком видел на полке у радиста, – чего именно страждет душа моего чересчур порой находчивого приятеля. Утихомирив зло встрепенувшегося со сна хозяина каюты («Я же тоже человек, имею, наверное, право и фильм посмотреть!») из стопки набивших оскомину боевиков я выудил нужную кассету.
– «Титаник», – с порога салона заявил я, насилу скрывая за хмуро-деловым видом ехидную улыбку.

– Ну, ты нашел, елки-палки, что смотреть! – взвился Леха, удобно полулежавший в двух креслах. – Тут сами, мать-перемать, как на «Титанике»! На «Тритонике»!
Пожимая плечами, я уже заряжал кассету, намереваясь честно высидеть пять минут после того момента, когда Леха, не выдержав мучений, отправится спать.

То была не последняя слезоточивая версия «Титаника» с Ди Каприо в главной роли, а другой проверенный временем фильм. В котором играла Кэтрин Зета -Джонс, так похожая на мою героиню…

Посмотрев первую серию, Леша все же сдался в борьбе со смыкающимися веками и ушел из салона, оставив меня наедине с мерцавшим экраном.

И все-таки, как он ошибался! Разве могут самые мудреные стереоэффекты и модерновые штучки самых продвинутых кинозалов потягаться с небольшим телевизором, стоящим в салоне нашего потрепанного штормами судна, за иллюминаторами которого сейчас простиралась власть ночной тьмы и холодных волн. И много, слишком много было до боли схожего! Неудивительно – под равнодушными белыми звездами минуло меньше ста лет.

Давно уж уснул Леха; безмятежно спал, конечно, Андрюша; безбожно храпел, должно быть, Михайлович, и видел, наверное, во сне жену и своих чад Илья. А я видел себя, отважно подставляющим лицо студеному ветру в марсовой бочке, вместе с впередсмотрящими матросами «Титаника». А минутой позже, вопреки всем флотским субординациям, увещевал за плечом вахтенного штурмана: «Куда задний ход даешь?! Рулить надо вперед, на полном ходу айсберг объезжать!» И после, на шлюпочной палубе – тоже руки чесались: честное слово, я бы не сплоховал, доверь мне упругий конец, на котором шлюпки опускались, или крепкое весло, которым паника успокаивалась!

Но чей образ истинно поразил мое воображение, до глубины взбередил душу – так это капитан «Карпатии». Без чертыханий, без полусонных, с ворочанием с бока на бок, вопросов принесшему тревожную весть радисту, типа: «А далеко до них? Так разве ж мы успеем? А что – там ближе никого нет?», этот сухощавый человек вскочил в ночи и устремил свое судно на помощь. Спеша не только в определенную точку Атлантики, но и в определенную судьбой точку пересечения его жизненного пути с миром, который, должно быть, тоже порой его отторгал.

Уже близок был рассвет, когда закончился фильм. Идти сейчас в каюту было невозможно – ее переборки не уместили бы мои бушующие эмоции. Выйдя на шлюпочную палубу и вобрав локтями влагу металла леера, я вперил взволнованный взор в линию горизонта.

Тьме оставалось властвовать лишь миг…

Весенний рассвет Северного моря прекрасен! Монолитная черная пелена вдруг разрывается на горизонте бледно рдеющей полоской света. На глазах наливаясь розовым, та ширится, растет, пока не разливается по небу вольным алым заревом. Отблеск зари в волнующейся воде окрашивает море нежно-фиолетовым цветом, радуя отвыкший от яркой палитры глаз. И буйство красок, пробившихся сквозь суровую непроглядную тьму и стальную холодность как неизбежное торжество добра и света.

Так будет. Черное обязательно опять станет черным, а белое – белым. И этот мир вернется с головы на ноги. И я еще, конечно, пригожусь ему.

* * *
И в этот рассветный час морской демон, именуемый Тритоном, по повелению, должно быть, самого Посейдона, окончательно успокоил смятенную бурю.

1997 г.