Три дня до освобождения

День первый

– Всем надеть паранджу, сейчас посетители придут! – крикнул надзиратель Абдулла, входя во двор женского отделения. Заметил девушку, которая плескалась у колонки, нахмурил брови, пошевелил усами – изобразил строгого начальника.
– Фируза, поторопись!
Фируза не поторопилась. Растерла по рукам обжигающе холодную воду, прибывшую из-под земли, и не вытираясь, нарочито неспешно направилась к бараку. Еще подразнила надзирателя – бросила искоса пренебрежительный взгляд, как на собаку, которая лает да не кусает.
Абдулле по должности положено проявлять строгость, на самом деле он добрый. Только несчастный: в глазах печаль как от не проходящей зубной боли, усы уныло обвисли, щеки впали. Такое впечатление, что он не работал здесь, а тоже отсиживал срок. Пожизненный. За десять лет заключения Фирузы он похудел вдвое, а форму носил все ту же. Она свисала с плеч и задницы, делала его похожим на мальчика, обряженного в одежду старшего брата. Когда-то темно-зеленая, она выцвела и приобрела оттенок окружающих тюрьму песков. Давно пора поменять, но Абдулла почему-то не спешил: наверное не хотел выглядеть скелетом, обтянутым не кожей, а формой. Неавторитетно.

Подрывать его авторитет непослушанием Фируза не собиралась. Быстренько накинула синюю, казенную паранджу – длинную, накрывшую ее вместе с пятками, и вышла во двор посмотреть, много ли явилось посетителей.
Каждое последнее воскресенье месяца в тюрьме афганского городка Бамиан – день открытых дверей для родственников заключенных. Под «родственниками» понимались мужья, отцы и братья, свободных женщин в тюрьму не допускали. Отцы и братья не приходили никогда, считали для себя позором. Мужья приходили нерегулярно – когда время выпадало и желание появлялось. Жены встречали их в парандже, остальные сиделицы тоже должны были прятать лица.
Заведение размещалось на границе плодородных земель и каменистой пустыни, приспособив под свои нужды территорию старой крепости. В древности она выполняла роль форпоста, защищавшего жителей Бамианской долины от завоевателей. Крепость была разрушена, давно, возможно еще при Чингиз-хане, ставшем прародителем хазарейского народа, к которому принадлежала Фируза. Сохранились лишь внешняя, высокая, каменная стена и первый этаж башни. В ней – административная часть тюрьмы, справа и слева – мужское и женское отделения.

Условия быта не изменились за тысячу лет с монгольского нашествия: нет ни электричества, ни водопровода, ни канализации, не говоря про телевидение или интернет. Правда, в безветренную погоду и в определенные часы ловился сигнал провайдера телефонной связи, что означало возможность пользоваться мобильниками, но их разрешалось иметь только служащим.
Женщины жили в глиняном бараке, практически пустом. Стены оклеены листами с текстами из Корана – они служили не столько в воспитательных целях, сколько в прикрывающих грязные подтеки, щербины и дыры каменной кладки. Вместо входной двери кусок брезента камуфляжного цвета, им раньше накрывали военную технику то ли русские, то ли американцы. Длинное, узкое, как бы сплюснутое с боков окно без стекла перечеркнуто двумя горизонтальными штырями. Здесь никогда не пахло вкусным или просто приятным – казенный дом для уюта не предназначен.

Сиделицы и их дети спали в одежде, на тощих подушках и войлочных подстилках прямо на полу. Они не роптали, потому что лучшего не видели – дома то же самое. Немногочисленные личные вещи, сумки, чемоданы лежали тут же в куче. Когда слишком донимали насекомые, грязь или вонь, устраивали генеральную уборку: перетряхивали и выносили сушить подстилки и подушки, подметали пол вениками из прутьев, сбрызгивали дезинфекционным раствором, полученным в администрации.
Во дворе – колонка с длинным, металлическим рычагом, который надо качать, чтобы добыть воду. Возле колонки женщины стирали, мыли фрукты, посуду, себя и детей, собирались иногда поболтать – своего рода духан под открытым небом, центр общественной жизни.

Мужчины устроились чуть комфортабельней. В их бараке – настоящая дверь и стекла в окнах, вдоль стен деревянные настилы с матрасами и бельем, которое присылали из дома. Подушки, одеяла разрешалось иметь свои. Те, кто желал посидеть в одиночестве, почитать Коран или поспать, отгораживались от внешнего мира, завешивались простыней. Рядом с бараком – отдельное помещение для намаза пять раз в день, там чисто и лежат коврики под коленки.
Фируза посетителей не ждала. За весь срок к ней не приехали ни разу, хотя семья большая: десять лет назад у нее уже было три брата и шесть сестер, теперь наверняка больше. Не навестили и не надо, она не расстраивалась – никого видеть не хотела. Не зря сбежала от них с Джаредом.

Джаред сидел по-соседству – в мужском отделении, но за все время Фирузе не удалось с ним перекинуться ни словом, ни взглядом.  Любовь –  единственное, что поддерживало ее в тюрьме и вообще давало силы жить. Срок у них с Джаредом одинаковый, кончится одновременно. Тогда они соединятся и, как надеялась Фируза, убегут в Иран, подальше от преследований семьи и притеснений, которым подвергаются хазарейцы на родине.
Абдулла оглядел подопечных – все ли закрыли лица – и отворил ворота. Вошли двое мужчин, похожие как братья. Среднего роста, примерно одного возраста,  одетые в традиционные, полотняные тоги-пируханы, черные безрукавки и невысокие чалмы в два оборота. У одного усы и коротко подстриженная бородка, у другого – усы и борода углом.
Мужчины остановились в нерешительности, оглядывая одинаковые фигуры в синих накидках.  Даже глаз не видно – лишь сеточка, где искать свою-то?
Жены пришли на помощь. Подошли и, не прикасаясь, жестами предложили отойти куда-нибудь в уголок, присесть в отдалении от других обитателей. Присесть в смысле на корточки или на землю, специальной мебели для посетителей не предусматривалось.
От нечего делать Фируза прошлась по двору. Из одного угла донесся разговор, который вели заключенная Зара и ее муж, тот – с острой бородой. Вернее, говорил только он, женщина за все время не произнесла ни слова.
– Ты меня на  всю деревню осрамила. И чего тебе не хватало? Дом, дети, муж. Еда есть, одежда есть. На других бы посмотрела. В нищете живут и не ропщут. Я о тебе заботился, ты же моя жена. На других не смотрел, даже на мальчиков. Верность соблюдал. И сейчас соблюдаю. У меня никого нет. Не знаю, как теперь к тебе относиться. Ты мой позор. И детям его передашь. Из-за тебя не смею людям в глаза смотреть. Как ты только решилась?

Рядом стояли трое их детей-погодков – босые, оборванные, испуганно-притихшие, будто именно их отчитывал отец. Четвертого, грудничка, Зара держала на руках. Дети отсиживали срок с матерью – по  распоряжению главы семьи. Он не удостоил их даже взглядом, не говоря про мелочный подарок. Сидел на земле, уставившись острым, злым взглядом в отверстие для глаз на парандже. Что он там хотел увидеть?
Фируза знала их историю. Зара потихоньку договорилась со старшим сыном мужа, чтобы тот отвез ее с детьми обратно к родителям. В дороге их перехватили, осудили, отправили в тюрьму. За самовольный уход из дома женщина в Афганистане получает десять лет. Ее помощник тоже.
– Оставаться у мужа было невозможно, – рассказывала Зара как-то ночью Фирузе. – Он каждый день дрался. И не слегка, для острастки, а отчаянно, жестоко. У меня синяки со спины не сходили, руку два раза ломал. Я не за себя – за детей испугалась. Нашу первую дочь он забил палкой до смерти. Не от хорошей жизни я решилась бежать-то… В тюрьме мне хорошо. Спокойно. Я бы тут до конца жизни осталась.

На солнце, в парандже стоять жарко, Фируза отошла в тенек, присела на корточки, оперлась спиной о холодную стену барака. Да, Заре здесь неплохо – сыта, спокойна, дети при ней, от мужа тюремные ворота защищают.  Лучшего не пожелать.
У Фирузы  другое. Ей бы поскорее освободиться. То, что сейчас – скучно и неважно, пропавшие годы. Живет надеждами на будущее. Еще воспоминаниями, но старается в прошлое часто не возвращаться. Кроме Джареда, ничего радостного там нет.
Росла без родительской любви и заботы, сама по себе, как все дети из горной деревушки Шашп Ул. Мать – маленькая, молчаливая, была занята хозяйством и новыми детьми, которые появлялись чуть ли не каждый год, делая теснее и без того маленький дом. Фируза не видела ее улыбающейся или отдыхающей. Без конца хлопотала, ухитрялась делать два дела сразу: качала ногой люльку и пряла нитку из овечьей шерсти или кормила грудью и помешивала варево.

Отец – худощавый, по-монгольски широкоскулый и узкоглазый, редко бывал дома, с двумя старшими сыновьями уходил в горы пасти овец и не появлялся неделями. Когда возвращался, долго молился, сидя на коленях, монотонно раскачиваясь и поглаживая бороду. Мать его боялась, называла «уважаемый», старалась угодить. Фируза его тоже боялась, хотя он не обращал на нее внимания, не разговаривал и, возможно, даже не знал как ее зовут.
Как только дети начинали ходить, их приучали к труду, посылали на улицу – подбирать солому и хворост, собирать коровьи кизяки и сушить на солнце, чтобы топить печь. Там Фируза познакомилась с соседским мальчиком Джаредом. Он был чуть старше, ходил в школу, делал для нее травяных кукол, учил читать и писать, рисуя палочкой буквы на песке.

Буквы она не запоминала, не понимала – как из таких бессмысленных закорючек можно составлять слова. Виду не показывала, послушно повторяла «алифа», «ба» и, глядя в черные, продолговатые глаза Джареда, мечтала. Вот вырастет Фируза, появятся у нее груди, выйдет за Джареда. Он будет дарить ей кукол из травы, а она ему – дарить детей, одних мальчиков, потому что отцы больше всего любят сыновей.
В девять лет ее накрыли чадрой и запретили одной выходить из дома. С Джаредом теперь виделись реже и украдкой.
Потом в деревню пришли талибы. Тогда Фируза впервые услыхала звуки войны – звонкие, автоматные очереди «та-та-та-та-та!». Страх прокатился по внутренностям, взорвал желудок. Затряслись руки и колени. Прильнула к матери в поисках защиты, та только ближе прижала грудничка. Раньше Фируза боялась грохота грома и сверкания молнии, теперь – грохота автомата и сверкания пуль. Талибы всегда приходили с шумом. Услышав, Фируза не бежала в укрытие подобно другим, а застывала на месте от страха, будто теряла сознание стоя и с открытыми глазами.
Талибы наложили на жителей деревни оброк. Тех, кто не платил, уводили с собой – семья их больше не видела. Из пленных делали солдат, заставляли убивать. Если человек не соглашался или дезертировал, подвергался пыткам: подвешивали за ноги, метали ножи, потом отрезали голову.

По примеру соседей отец занялся выращиванием опиумного мака – чтобы расплачиваться с талибами. Старшие дети должны были помогать. Еще до рассвета уходили в горы, где пряталось их маковое поле, в полдень перекусывали сухой лепешкой, вечером брели домой. Недетская работа – целый день под беспощадным солнцем, которое жжет руки и лицо, вытапливает из кожи драгоценную влагу. Горло до такой степени пересыхало, что голос пропадал, вместо звуков одно сипение получалось.
От этого времени у Фирузы осталось ощущение непроходящей усталости, пустоты. Ни тоски, ни желаний. Не до любви было. Не до Джареда. Ходила как кукла из увядшей травы – руки висят, ноги подламываются. Закрывала глаза, видела зеленое поле с белыми маками, открывала – видела то же самое. Сон и явь перемешались…
Но самое противное ждало впереди. Когда мак созревает, опадают лепестки, остается набухшая коробочка.  Ее надо надрезать, аккуратно – не глубоко, не мелко, выпустить сок, который сначала белый, потом станет коричневый – это и есть опиум. Триста пятьдесят долларов за килограмм, целое состояние, триста из которого семья отдаст талибам, на остальное будет жить год.
Однажды Фируза стояла на грядке, надрезала головки, которые плакали густыми, похожими на молоко слезами, и сама плакала вместе с ними, тихо, без слез – от голода, жажды и усталости. Еще от боли: порезанные пальцы кровоточили и саднили, особенно когда попадал туда маковый сок. Пальцы слипались, распухали, теряли чувствительность. Надрезы получались кривыми, отец увидит – отхлещет ее по щекам своей костлявой ладонью, жесткой как доска.
Вдруг «та-та-та-та-та!» – автоматная очередь, совсем рядом. Война? Страх сковал Фирузу: застыла с поднятыми руками – одна тянулась к коробочке, другая сжимала нож.

К полю приближался джип с открытым кузовом. Там стоял мужчина в синей униформе, палил в небо и гоготал от радости. Как потом выяснилось, приехали полицейские уничтожать опиумные поля.
Полицейских было двое. Они нашли на обочине крепкие, длинные палки и отправились вдоль грядок, широко размахивая палками,  ломая хрупкие маковые ножки.
Страх разжал железные объятия, Фируза очнулась. Это не талибы. Полицейских бояться нечего, они приехали убивать не ее, а мак. Возмечтала: хоть бы они не ушли, пока всё не порубят, тогда ей не придется сюда возвращаться.
Вскоре борцы с наркотиками утомились на жаре, сели отдохнуть, перекурить. Один достал две сигареты, другой сорвал маковый стебель, выжал сок, провел им  по сигаретам. Курили они долго, глубоко затягиваясь, прикрывая глаза от наслаждения, выдыхая голубой, вонючий дым, от которого Фирузу чуть не стошнило.
В тот год семья прибыли не получила. Отец просватал, а проще сказать – продал Фирузу  местному имаму. Ему – за шестьдесят, ей недавно пятнадцать, но не разница в возрасте ее испугала. Имам Асиф прославился тем, что жены у него долго не задерживались, умирали одна за одной, молодые.

С особой жестокостью он расправился со своей последней женой,  семилетней Надией. Семья ее – самая бедная и многодетная в деревне, родители спешили дочерей пораньше к мужьям пристроить. Надия приходила иногда поиграть с младшими сестрами Фирузы, и она исподтишка ею любовалась. Необычно красивая девочка – светлая кожа и живые, любопытные глаза, окруженные черными, будто подкрашенными ресницами. Похожа на артистку из американского лакированного журнала. Нет, красивее: у артистки жесткий взгляд исподлобья, у Надии – кроткий, как у ягненка.
Каким надо быть злодеем, чтобы поднять на нее руку!
Имам в первую же ночь изрезал ее ножом и бросил истекать кровью. Люди нашли несчастную, уже мертвую, на улице, отнесли к родителям, собрали денег в поддержку. Выступить против Асифа  никто не решился: своя жизнь дороже, у него покровители имелись. Женщины завернули Надию в белый саван, мужчины отнесли ее к дороге и закопали на обочине.

Ночью, когда никто не видел, Фируза пришла на могилу, погладила плоский, поперечный камень, заплакала потихоньку, впервые – не по себе, а по другому человеку.
Шакал-имам Фирузу не получил,  она с Джаредом сбежала.
Отправились пешком в Кабул, там легче затеряться. По дороге целовались и клялись в вечной любви. На той дороге Фируза была счастлива, как никогда – делала что хотела, любила и была любимой. А впереди еще большее счастье ожидало. Кабул представлялся ей расцвеченным огнями городом из сказки: украшенные мозаикой дворцы, расписанные арабской вязью мечети. Тенистые духаны, где посетители сидят на коврах, пьют горячий чай, слушают душевную музыку домбура. Ведут неспешные беседы, а не тарахтят из автоматов.

На площадях – высокие фонтаны со множеством струй, в которых переливается радуга. Во дворах жилых домов – маленькие, в одну струйку фонтанчики, которые журчат уютно, усыпляюще – Фируза видела такой в доме тетки, сестры матери. Да, главное богатство Кабула – вода, много воды – хоть пей, хоть купайся.
Люди ездят не на ослах, а на машинах. По улицам свободно и без страха ходят нарядно одетые мужчины и женщины – улыбаются, разговаривают, поют. Девушки носят не бесформенную паранджу, которую носили еще прабабки, а современные, красивые платья, имеют право учиться в университете и выбирать мужа по своему желанию.
Неужели такое бывает?
Да, бывает – ей Джаред рассказывал.
До столицы шагать многие километры, но они Фирузу не пугали. На рассвете она смотрела на горные кряжи Гиндукуша в розовых лучах и казалось – это  сияние не солнца, а Кабула. И чем ярче было сияние впереди, тем мрачнее воспоминание об оставшейся позади родной деревне Шашп Ул – с ее нищими, низкими домами, прилепившимися к горному склону. Это не дома, а сурочьи норы без света и тепла, в которых лишь спят и укрываются от непогоды. Там так тесно, что не остается места для счастья.

А в Кабуле – светло и свободно, счастья хватило бы на всю семью Фирузы. Да что там семью – на всю деревню…
Но недолго оно длилось для влюбленных – подручные имама их схватили. Удача, что  посадили в одну тюрьму, иначе потеряли бы они след друг друга. Фируза не забыла Джареда. Утром открывает глаза и первым делом желает ему доброго дня, вечером глядит на звезды, желает доброй ночи. Все десять лет. Как священный ритуал. Как молитва.
А он? Неизвестно…
Срок заключения приближается к концу, несколько дней осталось. Чем ближе час освобождения, тем тревожней замирает ее сердце – как пройдет их встреча после долгой разлуки?

День второй

Детский крик – захлебывающийся, отчаянный, доносился из барака. Это трехмесячный Фарух кричал от голода и одиночества. Мать Гульнара куда-то запропастилась, оставила его без надзора – закутанного в тряпки, привязанного к люльке-качалке. А качалка та – всего лишь доска с овальным днищем, которая покачивается на полу. Когда уставал кричать, Фарух всхлипывал и строил обиженные губки. Будто спрашивал: ну за что мне, маленькому человечку, такие мучения?
У Фирузы сжалось сердце. Подошла, присела на корточки, погладила легонько потный лобик. Ребенок замер, взглянул на нее, не узнал и снова заплакал.
Чем бы ему помочь? Только покачать, пока придет Гульнара – молодая женщина с вечно заплаканными глазами и плоскими, пустыми грудями, толку от которых Фаруху мало. Когда были деньги, она покупала молоко у других сиделиц, а сейчас давно на мели, бегала, выпрашивала в долг – хоть десятку афганей.

Никто не дал. Она и так вся в долгах, на возвращение которых нет надежды. Гульнара сама виновата – рассорилась с мужем, когда тот приходил на свидание. Потом звонила ему пару раз по мобильному Абдуллы, да муж не отвечал. И денег перестал присылать.
Фарух не умолкал. Пришла Гульнара. Села рядом, взяла его на руки, сунула пустой палец в рот. Он обрадовался, засосал, причмокивая, и, усталый, задремал.
– В десять лет замуж отдали и как отрезали, – начала рассказывать Гульнара со слезами в голосе. – Родителей с тех пор не видела. Мне семнадцать уже. Недавно родила ребенка, но муж не обрадовался. Он чаще с мальчиками время проводил, чем со мной. Отпустить домой не захотел. Когда в очередной раз избил до полусмерти, я сбежала. Десять лет получила. Молока нет, чем кормить сына буду? Позаботиться обо мне некому. О-ох… – Гульнара сморщилась, вроде собралась заплакать, но передумала и так и осталась сидеть с плаксивой миной. Раскачивалась, успокаивая сына. И себя заодно.

Провела уголком платка по щекам, уголкам рта и, нагнувшись к Фирузе, сказала потихоньку:
– Мне продать Фаруха предлагают. Только я не соглашаюсь. Он единственный родной человек на всем свете. Когда освобожусь, мои родители уже умрут. К мужу не вернусь. Если продам сына, как буду смотреть ему в глаза, когда вырастет? Спросит: как  ты могла меня бросить, отдать в чужие руки? Что отвечу?
Печальная история, их столько, сколько женщин в Афганистане, каждой сострадать слез не хватит. Фируза молча кивнула, поднялась и вышла во двор.

Там гомон – дети постарше играли в футбол сдувшимся резиновым мячом. Младшие забавлялись найденными вещицами: обрывком колючей проволоки, согнутой пополам алюминиевой ложкой или просто шлепали босыми ногами по лужам вокруг колонки.
Фирузу окликнули. Мальчик лет семи, сын одной из заключенных, подал ей тряпичный сверток с бельем Джареда. Она стирала для него каждую неделю – с удовольствием и тайной гордостью. Они с Джаредом разлучены, но все-таки нашли способ поддерживать связь. Сверток от него как тайная весточка «я тебя не забыл, я в тебе нуждаюсь». Сверток от нее обратно «я тебя не забыла, я тебя люблю».
Фируза постирала белье, повесила сушиться, встала в тенечке отдохнуть. Полдень. Самая жара. Дети угомонились, сиделицы разморились, попрятались от солнца кто куда. Тишина и покой.
Зудит занудливая муха перед носом. Охота ей крыльями так быстро махать? Тут пальцем пошевелить лень…
После обеда пришел Абдулла, не по службе, а по доброте, расспросить сиделиц – как дела. Его тут же окружили: кому телефон нужен позвонить родственникам, кому доктора позвать, кому что-то спросить или посоветоваться, да просто подержаться за мужчину – женское-то общество надоедает. Фируза ни просьб, ни жалоб не имела, с места не сдвинулась.

Кажется, она вздремнула стоя. Очнулась от визга и грохота, повернула голову – возле барака толпа, смотрят вниз, охают, показывают пальцами. Фируза подошла посмотреть. Возле норки под стеной – дохлая крыса с размозженной головой и доска в крови. Одной из женщин удалось кусочком лепешки выманить ее и прихлопнуть. Наконец-то! Фируза частенько по ночам ощущала ее холодный хвост по голым ногам, вздрагивала, просыпалась. Двигаться боялась – вдруг змея, ее злить нельзя, надо лежать неподвижно, ждать, пока она сама уйдет.
Теперь будет спать спокойно.

Крысу прибили, а выбросить никто не решался. С невозмутимым видом Фируза подошла к трупику, взяла за хвост и понесла к стене, вытянув руку от себя подальше, будто опасалась, что крыса оживет и укусит. Размахнулась, выбросила наружу. Пусть там лежит, здесь нечего территорию засорять.
Раньше она их боялась – змей, мышей. И пауков – жирных, глазастых, на мохнатых ножках. Теперь нет. Очерствела, видно. Чего только ни видела на своем недолгом веку: смерть, кровь. Привыкла ко всему. Ничему не удивляется…
Из барака послышалась ритмичная барабанная дробь, Фируза отправилась посмотреть. Одна из заключенных – Латифа нашла где-то огромную, пластмассовую флягу и приспособила под барабан. Запела песню о романтической любви между пастухом Бахтияром и его молодой женой Малалой.
На высокогорных пастбищах Гиндукуша пасет он овец, она готовит плов, ждет мужа. По вечерам сидят они рядышком у жаркого костра, и Бахтияр поет Малале песни.

О, любовь моя!
Твое дыхание
Слаще запаха мандарина.
Твоя поступь
Легче поступи газели.
Твои губы
Сочнее спелой вишни.
Когда смотрю на тебя,
Волнуется сердце от любви.

Представила Фируза на их месте себя и Джареда. Как мало надо для счастья: жить с любимым в доме под мирным горным небом, в согласии с соседями – снежными барсами да криворогими архарами.  Диких зверей не стоит опасаться, только людей….
Латифа – одинокая, ни детей, ни родственников, на характер странная: то бесшабашно-веселая, вот как сейчас, то замкнутая – что чаще. Ни с кем близко не сошлась, лишь к Фирузе иногда подсядет и молчит. Однажды про себя коротко рассказала.
Тоже отсиживает срок за побег. Старший брат убил в горячке одного человека. Чтобы его не посадили, отец отдал шестилетнюю дочь в чужую семью как возмещение ущерба – такой обычай в Афганистане. Ее заставляли работать наравне со взрослыми, били, издевались, насиловали. Через десять лет, когда немножко пришла в силу, убежала.
Кажется, к тюрьме она приспособилась лучше других. Никогда не плакала, не жаловалась. Фируза немного завидовала Латифе. Она красивая: волосы – как волны пустынных барханов, лицо по-детски округлое, нос тонкий, прямой. Глаза какие-то нездешние, не по-хазарейски черные, не по-пуштунски карие, а глубоко-зеленые – сияют в темноте, как изумруды с берегов озера Шева. Настоящая принцесса.
В неволе.

Но не придет освободить ее ни принц, ни герой.
Потому что – где они?
Однажды вечером Латифа вернулась из административной части, села на землю в уголке между бараком и стеной, закрылась шарфом и замерла. Было еще не поздно, но темно, луна холодно горела на небе. Фируза помыла ноги и собралась устраиваться на ночлег, а перед тем поболтать с соседками. Посмотрела на Латифу, подумала – плачет, подошла.
Тронула за плечо.
– Что с тобой?
– Посиди рядом, – сказала Латифа как-то невнятно.
Пьяная? Невозможно. В тюрьме алкоголя не достать. «А опиум можно», – догадалась Фируза. Она ощутила знакомый запах – точно такой шел от куривших полицейских, которые приехали уничтожать их  маковое поле.

Фируза села на камень, вытянула ноги, руки положила на колени. Подставила щеки вечернему ветерку, прикрыла глаза. Ранняя ночь – лучшее время: дневная жара спала, утренний холод еще не наступил. Тело отдыхает, впитывает свежесть, наполняется силами, чтобы назавтра растратить их в борьбе против изнуряющего зноя. И кто придумал такое неудобное расписание для человека – днем заниматься делами, ночью спать? Лучше наоборот. Ночью, когда прохлада висит в воздухе, ощущаешь себя бодрей и работать легче. А днем, когда солнце, духота, пот и лень не то что работать, жить неохота…
Как бы издалека до нее донеслось:
– Фируза, представь, тебе восемь лет, живешь у чужих людей. – Голос Латифы дрогнул. Она замолчала, кхекнула, и продолжила, нарочито сухо, будто про чужого человека говорила. – Они заставляют тебя переворачивать взрослого, парализованного мужчину, чтобы обмыть. А откуда столько сил у ребенка? Не получается – как бы ни старалась, и как бы ни колотили лошадиным хлыстом. Что бы ты сделала?

Что ответить? Фируза сходу не нашлась. Сказала честно:
– Не знаю.
– Вот и я не знала. Бежать? Куда? Обратно в семью меня не приняли бы. Других родственников нет. Вешаться? Хотела, да не знала – как, маленькая была. Себя поджечь – огня боялась. Вот и терпела, кусая кровавые губы. На мне живого места нет, вся спина в шрамах.
– Ой, а я порой завидовала. Думала – тебе хорошо. Красивая. Мужа, детей нет, заботы голову не печалят. Ты не смеешься, но и не плачешь…
– Отплакала я свое. Слез нет. Одно зло осталось. На жизнь эту собачью. Нет, хуже. Собак кормят и любят, а нас? – спросила горько Латифа.
Ответа дожидаться не стала, он и не требовался. Полезла за пазуху, вытащила неровно оторванный кусок тонкой бумаги и маленькую плитку, в темноте походившую на шоколадную. Раскрошила ее на газету, свернула в виде сигареты. Сунула в рот, щелкнула зажигалкой. Затянулась, замерла.

Выпустила плотную, белую струю перед собой. Фируза невольно вдохнула, да слишком глубоко – горло перехватило, дыхание нарушилось. Распирало закашляться вслух, но поостереглась – в темноте звуки звончее, отдаются эхом в горах, долго не смолкают. Долетят до административной части, разбудят надзирателей, они прибегут проверить в чем дело. Фирузе ничего не будет, а Латифе неприятности.
Кое-как покхекала потихоньку, помахала ладонью перед носом, разгоняя дым. Вдохнула чистого воздуха, задержала внутри, чтобы успокоить поднявшуюся волну в желудке.
– Как же ты выжила? – спросила, когда горло очистилось, и получилось говорить.
– Вот как. – Латифа показала на сигарету. – Затянешься и забудешься. Хочешь попробовать?
– Нет.
– Почему?
– Стошнит.
– А от жизни не тошнит?
– У меня Джаред есть.
– Думаешь, он лучше других?
Что сказать Фирузе? Не знает она. Надеется, что Джаред все еще любит ее, как Бахтияр свою Малалу…
Больше Латифа с Фирузой не откровенничала.
Кажется, в тюрьме она не особенно скучает по свободе. Вот концерт устроила – играет и поет, а вокруг столпились женщины, хлопают, подпевают. Одна пустилась танцевать, приземистая и тихая Фатиха – улыбается, плечами водит, руки в стороны раскидывает. Совсем на себя не похожа: обычно ходит сгорбившись, испуганно выглядывает из-под шарфа. Оказывается, она ростом с Фирузу – когда спину выпрямила, выше стала.

Время прошло весело, но у Фирузы почему-то тяжко на душе. Вздохнула. Попробовала сама себя уговорить: не стоит печалиться, есть люди, которым тяжелее.
Вот Зара. Четверых детей поднимает. В тюрьме, в одиночку. На судьбу не жалуется, не плачет, не причитает – днем некогда, вечером сил нет. Когда детей уложит, сядет к стене, уставится в одну точку и сидит, долго, неподвижно. Сейчас она приготовила жидкую кашу неаппетитного коричневого цвета – будто глину по миске развезла. Села поджав ноги, левой рукой держит грудничка Максуда, правым мизинцем загребает кашу, сует ему в рот, размазывает внутри по щечкам, по языку. Он глядит удивленно, чавкает и глотает. И не знает, что недавно родился, а уже в тюрьме сидит.
Максудику еще повезло: хоть такая еда есть. Другому малышу – Фаруху мать давала лишь пососать намоченную в сладком чае тряпку. Потому он кричит каждый день. Кушать просит, да никто его не слышит.

День третий

День начался с драки. В бараке Гульнара сцепилась с женщиной в два раза старше себя. Новруз – одна из немногих, которые здесь процветали, не известно за счет чего. Фируза ее недолюбливала. Среди худощавых заключенных Новруз выглядела неподобающе полной, когда шла, все у нее колыхалось: щеки, подбрюдок, груди, живот.
Тщедушная Гульнара напрыгивала на нее, махала руками, пыталась добраться до лица, и создавалось впечатление – котенок нападает на тигра.
Когда они, отчаянно бранясь и цепляя друг друга за волосы, выскочили во двор, налетела толпа женщин, и драчуний растащили.
Но перебранка не прекратилась.

– Ты воровка! – кричала Гульнара. – Почему воруешь наши деньги? Мы здесь равны. Нам всем деньги нужны. Еду купить и  остальное. А ты крыса, все время всех обманываешь. Килограмм мяса стоит сто двадцать афганей, а ты продаешь за двести. И так во всем. Спекулянтка! Да еще наши деньги воруешь!
– Ничего я не воровала! – оправдывалась Новруз тонким, визгливым голосом, который не подходил к ее мощному телосложению. – Ты чего на меня налетела, с ума что ли сошла? Забыла, как я тебе помогала, к доктору водила. Телефон оплачивала. А теперь плохая стала? Я-то чем виновата, что ты с мужем рассорилась, денег не имеешь? Дура сумасбродная! Я вот судье пожалуюсь, пусть тебя отсюда уберут. Ты самая скандальная. Каждый день склоки устраиваешь.

Угроза подействовала. Судью боялись: он мог единолично вмешаться в судьбу заключенной, отправить в более строгую тюрьму или увеличить срок за неподобающее поведение. Гульнара сникла, повесила голову, отошла в уголок плакать. Фируза погладила ее по плечу. Гульнара  прикрылась платком и зарыдала.
– Горе мне, горе! Продала я моего Фаруха… – причитала она вполголоса, вроде упрекала саму себя. – А иначе не могла. Он бы здесь умер. А-а, нет мне счастья и никогда не будет. Продала сыночка, маленького моего, родного человечка…
Со скандалом пришел разбираться начальник тюрьмы, пожилой мужчина с черными, уставшими глазами. Пока они выясняли кто прав, кто виноват, Фирузу отозвала в сторонку женщина-надзиратель Айшет.
– Твой срок сегодня заканчивается. Готовь вещи. Когда проверим бумаги, можешь уходить.

Новость – долгожданная и все-таки неожиданная. Застала Фирузу врасплох. Она замерла. Посмотрела непонимающе на Айшет, будто та сообщила нечто невероятное – что женщинам разрешили ходить по улице с открытыми лицами…
Кое-как дошло.
Она свободна?
Почему-то радости не ощущается.
Что ей делать со своей свободой?
А Джаред?
– А Джаред?
– Он тоже.
– Он еще не ушел?
– Нет.
– Ой, подождите.

Фируза бросилась в барак, нашла свой чемодан, порылась в полупустых внутренностях. Нашла карандаш, клочок бумаги, нацарапала несколько слов. Руки тряслись, получилось коряво, но исправлять некогда. Побежала на улицу. Подозвала мальчика, который приносил от Джареда узелки с одеждой, отдала записку, сказала, кому передать. Попросила Айшет пропустить мальчика в мужское отделение.
Щеки пылали, сердце бешено колотилось – Фируза ждала ответ. Чтобы скоротать время, принялась пересматривать вещи: свое складывала в чемодан, тюремное отдельно. Губы дрожали, глаза наполнились слезами – радости или печали? Сама не разобралась…

Пришел Абдулла проверить, все ли казенное в наличии – подушка, подстилка, одеяло. Велел захватить личные бумаги и повел ее в административную часть.
Там проверили документы и удостоверили личность, выдали пропуск и велели не задерживаться с отправкой – за Фирузой уже кто-то приехал. Кто? Спрашивать не стала. Даже, кажется, не расслышала, другим были мысли заняты.
Когда она ушла, Абдулла сказал, глядя в окошко:
– Несчастная девушка. Ей домой нельзя возвращаться. Отца талибы убили. Дядька с сыном поклялись ее убить. И родной брат тоже. Говорит: она мою честь запятнала, не собираюсь с ней жить под одной крышей. Ох, не знаю, должна ли радоваться освобождению…
Фируза вернулась в барак. Там ждал курьер. Он отдал ей ее же записку и собрался бежать.
– А ответ? – спросила растерянно.
– Он сказал, что нечего ему ответить.

Небо рухнуло на землю. Мир перестал существовать. Вернее, может, он и существовал, но где-то отдельно от Фирузы. Ничего не видела, не слышала. Стояла одиноко, будто на вершине горы. А над головой не солнце, а тучи…
Зачем ей свобода, если не будет рядом Джареда?
Пришла Латифа и с порога начала кричать:
– Забудь его! Не расстраивайся. Он тебя недостоин, не заслуживает твоих слез. Предатель! Не будет ему счастья, раз тебя бросил. Никогда не познает любви и не будет ему удачи. Не убивайся по нему, держись гордо. Ты еще найдешь свое счастье.
Что потом делала Фируза – в сознании не запечатлелось. Улыбалась или плакала – не ощущала. Чьи-то лица мелькали перед глазами – она не знала их имен, хотя отсидела с ними десять лет в одном бараке. Ей что-то говорили – она не слышала.
Не помнила, как  обувалась, накидывала паранджу, брала чемодан – сама или ей помогали?

Очнулась за воротами. Ноги не держат, чемодан выпал из рук. Прислонилась к стене, чтобы не упасть.
Тошнота подступила к горлу.
Навстречу шла тетка, сестра матери, что-то кричала, махала руками. Фируза ее не узнала, опустила голову. С места не сдвинулась.
Хлопнули тюремные ворота. Вышел Джаред с чемоданом и свернутым матрасом подмышкой. Не обращая внимания на фигуру в парандже, торопливо прошел мимо.
Фируза позвала:
– Джаред! – Думала, что крикнула, а получилось еле слышно. Горло отказало.
Счастье ей отказало.
Джаред оглянулся. Приостановился. Кто его зовет? Кроме женщины под синей накидкой поблизости никого. Сделал шаг в ее сторону, попытался за сеткой рассмотреть глаза.

– Пойдем, некогда! – крикнул ему мужчина, стоявший у белой легковой машины, и нетерпеливо махнул рукой.
Действительно. Некогда возвращаться к прошлому. Надо начинать новую жизнь. Джаред попятился. Развернулся, побежал.
Фируза проводила взглядом его, потом машину, в которую он сел, потом пыль от машины. Она все еще надеялась, что он вспомнит про нее, вернется, предложит уехать вместе.
Не вернулся. Не предложил.
Значит – все зря? Побег из дома, десять лет тюрьмы, ожидание счастья и светлого будущего…

Да. И нечего удивляться, жаловаться или плакать. Надо смириться и забыть.
Надо идти, а то прохожие стали оборачиваться на одиноко стоящую женскую фигуру.
Фируза отлепилась от стены и побрела, еле переставляя ноги – к ним будто привязали по камню размером с арбуз.
Надзиратели, курившие и весело болтавшие у ворот, вдруг смолкли и угрюмо посмотрели ей вслед.