Это было такое воскресенье, что, по вселенскому стечению обстоятельств, всё у всех было плохо. Никто ничего не получал, но самое страшное, никто ничего и не желал. Кроме него. Булгаков. Нет, не тот, совершенно не тот; это был и внешне, и внутренне обычный человек. У него была работа, квартира, собака и девушка; ещё в закромах его памяти пылилась пара-тройка школьных воспоминаний, несколько случаев из практики страхового агента, поверженная никотиновая зависимость и орда вопросов к себе и своей жизни. Скажем так, это человек правильного толка, он прекрасно знал, кого ему любить, а кого ненавидеть, когда смеяться, а когда пускать слезу. Он прекрасно чувствовал любой момент и, выбирая подходящий шаблон, нагло скопированный подсознанием из старого кино, работал по нему.
Так вот, про воскресенье. Булгаков проснулся, отдернул шторы, и на его лицо медленно, как по лестнице, забралась улыбка. Его искренне и без лишней злобы забавляли черные зонтики, перебегавшие с одной улицы на другую, подставлявшие свои хилые спицы сквозному ветру, а лысеющие головы хозяев – леденящему дождю. Его первая радость ждала на обычно пустующем мыле. По результатам ДНК-теста, с какой-то там вероятностью, Булгаков А.Е. является родственником Булгакова М.А. Ну разве не прекрасно?! Булгаков ликовал, хотя ещё в глубоком детстве находил липовые обрывки таланта, объясняя даже самые нелепые недостатки своим иллюзорным родством. Он прятал самообман за обшарпанной ширмой собственных надежд, но единственное, что Булгаков не мог спрятать – внутренний стыд за самого себя, со временем озверевший настолько, что единственным барьером перед неисчерпаемым страхом стала осиротевшая, но знаменитая фамилия. Дальше Булгаков идет к своей кухне, гладит послушного ретривера и пишет своей девушке. Скоро годовщина, разве не повод что-нибудь купить, тем более, когда утро начинается неописуемо прекрасно? Её подарок уже ждёт на почте, остаётся только забрать – ничего сложного. Он идёт в ванную, и шум душа подпевает дождю. Казалось даже, что сама вселенная подпевает Булгакову, превращает его маленькие, довольно личные радости в злобные и коварные насмешки карикатурного злодея.
Но гораздо интереснее у Булгакова прошёл понедельник. Он встретил бедного страхового агента оглушительным криком будильника, перемешанным с лаем собаки. Симфония ужаса омрачалась тем, что ползунок на календаре приходилось передвигать с чарующего красного дня на минорный синий. Булгаков без особых происшествий и в сопровождении верного и вечно счастливого пса проделал привычные утренние процедуры. Вот он выходит из дома, перешагивает вчерашние лужи и идёт до метро. Прикованным взглядом он рассматривает стенки тематического вагона, вскользь читая цитаты Гагарина: “Я не хочу быть музейным экспонатом. Космонавт должен летать в космос, это для него так же естественно, как дышать. Можно ли запретить дышать?!”
Он шёл по проспекту, предварительно перепутав выходы из метро, и не замечал почти ничего. Музыканты в переходе наигрывали что-то мажорное, подбадривающее на удивление улыбчивых прохожих. И только двух по-настоящему несчастных людей в этот день увидел Булгаков. Это было на одной из площадей, мимо которой он проходил. Простоявший полвека памятник Ленину снимали. Но освобождение для чего-то нового иногда оборачивается трагически. Рядом с краном и копошащимися монтёрами стояли два старичка: один размахивал руками и кричал на рабочих, а другой стоял, молча закрывая старческие слёзы худой и жилистой рукой. Булгаков прошёл мимо, завернул за угол и нырнул в толпу беспрецедентно счастливых людей.
В офисе всё было как обычно: такой же длинный коридор, такой же лысеющий начальник; только теперь Булгаков смотрел на табличку с фамилией гордо, с почти поднятой головой. Как это бывает в офисной среде: если ты никого не трогаешь, то и тебя трогать не будут, но в этот день не случилось ни одной аварии, так что маленький офис загудел, как трансформаторная будка. Булгаков, откровенно говоря, недолюбливал своих коллег, его раздражала их узколобость, простота и навязчивость. За несколько лет, проведённых тут, он всё ещё не привык к постоянным обсуждениям, лёгким ухмылкам и сканирующим с ног до головы взглядам. Он вынужденно ворочался в жерновах этой машины, считая минуты до заветных шести часов. Чтобы максимально ограничиться от всех остальных, Булгаков выходил на раскаленное солнцем крыльцо, поджигал сигарету и, поднимая закрытые глаза к небу, проклинал себя за слабость и отсутствие воли. Как только он, возвращался внутрь, его ждали пленительные сети пасьянса и совсем немного стыда за очередной срыв. Время от времени он поглядывал на плетущуюся стрелку часов и невротично постукивал ногой, словно сдерживал себя от фальстарта. И вот, заветное число высветилось на мониторе, и Булгаков сорвался с места, как автомобиль под окнами спального района в два часа ночи. Он сбегал в мир безумной ресторанной роскоши, в компанию своей любимой девушки с таким рвением, будто только счёт за ужин способен разбудить в окружающих сочувствие. Хотя бы в девушке. Хотя бы в официанте.
Булгаков прилетел в полупустой ресторан, странным образом преобразившийся в пристанище теневых жителей, нетронутых общим счастьем. Он сел за забронированный столик и опустил свой взгляд в хоромы этого большого помещения. В зале кроме него болтались ещё несколько человек, беззаветно крутивших в голове лишь одно желание: вот бы этот день поскорее кончился. Пока солнце уклончиво покидало улицы, Булгаков листал что-то в телефоне со стойким ощущением того, что он что-то забыл. Из-за этого он безэмоционально уткнулся в экран, открывал одно приложение за другим, пока то, что он упорно искал, бегало от него по мозгу и кончику языка. И тут, внезапно для подходящего официанта, Булгаков выскочил из-за стола и помчался по поредевшей к вечеру улице.
У дверей отделения почты, куда он так спешил, стоял последний работник и перебирал связку ключей. После небольшой невротичной просьбы, он без лишнего раздражения открыл дверь и достал небольшую посылку, а Булгаков, еле-еле сдерживая отдышку, челобитно приклонялся к стойке с ручками. И вот он бежит обратно, раздраженно поглядывает на часы, ныряет из одного перехода в другой и искренне проклинает себя. Когда он пробегал мимо широкого ресторанного окна, в нём сидела прекрасная длинноволосая блондинка с искренними голубыми глазами. Когда он подошёл к ней, на её очках плясали вспыхивающие и гаснущие звёзды. Когда он поставил коробку, она начала разговор. А когда он сел, им было почти не о чем говорить. Тем не менее, они проговорили ещё два часа, пока она не встала и ушла, а он, уткнувшись головой в стол, перемалывал в себе чувство одиночества, навалившееся на него гранитной могильной плитой.
Булгаков вышел на улицу брошенным, вернее, расставшимся и одиноким. На пороге ресторана его догнал официант и с приветливой улыбкой вручил забытый ещё два часа назад подарок. В обществе прекрасно упакованной коробки Булгаков плёлся по еле живым улицам города; где-то в нём окончательно застыло щемящее весь день чувство. Дороги отдыхали от солнца, укутавшись в вечерние тени, а стёкла монументальных домов перекидывались остатками прошедшего заката. Ничто больше не давило своим нарочито синхронным превосходством, и любая часть зримого горизонта казалась расплывчатой и сказочной, словно оазис. Булгаков стоял напротив пустого постамента, где буквально вчера коротал свои дни вождь мирового пролетариата. Постамент нелепо пустовал, будто стеснялся выгравированных на самом себе инициалов и гордясь только ржавыми, подпиленными остатками рогатых арматур. Булгаков, оставив коробку внизу, вкарабкался наверх и стал новым памятником, достойным приемником предыдущего. Это был памятник не личности и не идеалам, а самому стабильному закону: если вчера была радость, длиною в день, то платить за неё нужно трагедией вселенского масштаба.
Он откинулся на спину, достал телефон и так же, как и в ресторане, листал новостную ленту. Сбежать от сегодняшнего дня помогали ещё доступные личные радости: фотографии любимого пса, уже бывшей, но родной девушки, и, конечно же, ДНК-тест. Последний лучик надежды теплился на почте, подогревая всё существо Булгакова; заветные 11 букв: род-ствен-ник. Но сейчас всю картину портила весёлая деталь: процент вероятности родства игриво подмигивал двумя цифрами 5 и 0. То есть даже в лаборатории, казалось бы, умные люди пожали плечами и дружно ответили на главный вопрос в жизни человека учтивым “может быть”. Он просидел ещё полчаса. Он нелепо упирал взгляд в торчащий напротив дом; потом спрыгнул, поднял подарок и двинулся дальше по шатающейся плитке, наслаждаясь кратковременным молчанием. Он пришёл домой, кинул ключи, упал, словно гиря, на диван, включил телевизор и без всяких зазрений совести жалел себя. Булгаков сидел на своём плешивом диванчике, в его мыслях устанавливался покой после прошедшей бури, а в ногах ёжился радостный золотистый пёс, ведь зачастую только у собак всё всегда хорошо.
Автор публикации
