Тиха Вальпургиева ночь

ТИХА  ВАЛЬПУРГИЕВА НОЧЬ

Семен Гардин быстро дал себя уговорить. Стоило только благодарить судьбу за такой неожиданный подарок. Дело в том, что  его товарищ по дальним морским рейсам, а ныне крупный банкир, владел, как сейчас выражаются, большой недвижимостью. И недвижимость эта была в самых разных местах от Байкала до Канар. А предложил этот владелец  гостевой домик не в дальних краях, а тут, почти под боком, в Надровии. Домик этот он, по его словам, держал для самых важных гостей и для иностранцев. Был конец апреля, еще не сезон, а потому все комнаты там были свободны.

–  Старик, – восторженно убеждал банкир – ты даже не представляешь, как там сейчас прельстительно, пустынно, дом стоит на горе, видно из окон море, а на этой горе   костры скоро зажгут. Вальпуриева ночь грядет! Эх, если бы не мой проклятый бизнес, поехали бы вместе!

Да о таком даже и мечтать не приходилось. Гардин живо все представил – и этот домик, и ведьминский шабаш, и сразу сюжеты в голове всякие завертелись, и почему-то строчка возникла: «Тиха вальпургиева ночь!»

И эту навязчивую строчку он потом повторял, пока ждал паром. Иного сообщения с внешним миром те места не имели. Были они отделены от бывших колхозных, а ныне заброшенных  полей, широким каналом, прорытым еще до войны и ведущим к морю. Ныне канал был никому уже не нужен. Всего  один раз в неделю ходил там паром. Управлял паромом глухой дед, насупленный и заросший сивой клочковатой бородой.

Гардин легко прыгнул на низкую палубу и, поняв, что дед ничего не слышит,  запел во весь голос тут же сочиненную песню:  «Вези меня Харон, вези меня Харон, я скоро буду обладателем хором…»

Более прекрасного настроения у Гардина в жизни не было. Журчала вода за кормой парома, поскрипывали рулевые тяги, вырастали навстречу зазеленевшие рощи, и вот уже гора виднелась, а на ней не домик – дворец.

Ключ был в условленном месте – приклеен скотчем к почтовому ящику. Во дворце этом было семь комнат и большая кухня; почти вертикальная лестница, напоминавшая трап, вела вниз в подвальное помещение, там была сауна; стены из ароматно пахнущих сосновых досок, перед сауной пульт с множеством рубильников, – нет, не забыл банкир море – ладили ведь под его вкус. А наверху рядом с кухней, как и на корабле – кают-компания, длинный стол и большой телевизор. И включать его не буду, и газет здесь не будет, и компьютер не стану к интернету подсоединять, ничем не буду голову парить, – радостно подумал Гардин. Он открыл предназначенную ему комнату, упал, раскинув руки на белые накрахмаленные простыни и зажмурил глаза.

Все, начиналась новая жизнь. Никогда не поздно начать все по-новой. Уже тридцать лет. А что позади, чего добился. Несколько рейсов с рыбаками. И газетная поденщина. Каждый день, хоть сто строчек, но принеси. И четко знай – кого можно трогать, а кого нельзя. Свобода – свободой, а без спонсорских подачек не проживешь.  И пиши, как все, всякую там образность, эпитеты – забудь. И все, чему учили на филфаке, забудь. Газета портит стиль. Всем известно. Надо уметь вовремя порвать. Вот он и нашел в себе силы! И конечно, здесь, в полном уединении, он создаст первый свой шедевр. И никто ему не помешает. Ах, как давно он об этом мечтал. Вот сейчас сядет за стол, включит ноутбук – и понеслось. Слов накопилось – просто сами рвутся в текст.

А сколько здесь света в комнате, два широких окна – из одного виден край моря, почти платиновая полоса, а слева песчаные дюны,  из другого окна – соседняя гора и видно, как среди низкорослых сосен петляет желтая тропинка, словно речка течет. И еще видна справа деревянная пристань, под апрельским солнцем все играет, светится, повсюду пробуждается жизнь. И он, Гардин, все это будет наблюдать, всю первозданность природы и заселит  ландшафт героями – счастливыми людьми, открытыми и свободными. Такими же свободными, как и он сам. Всю жизнь пишешь самого себя, так говорил его учитель, поэт, прошедшие все круги  лагерного ада, но не утративший любви к жизни. «Ненависть уничтожает творца, зависть и ненависть… Надо любить людей, учитесь любить и прощать», – напутствовал он своим глуховатым голосом, когда пришла пора Гардину расстаться с ним и уехать из северной столицы сюда, на самый западный край страны.

Человек может обрести счастье только тогда, думал Гардин, глядя на солнце, скатывающееся к темной полосе моря, только тогда, если он свободен. Это великое чувство беспредельной свободы охватывало его. Как он раньше не решился! Сколько терпел!  Дом, жена, маленький сын, служба. Хочешь творить, хочешь свободы, а где возьмешь деньги для этой твоей свободы –  урезонивала теща. Но, наконец, и она сдалась. Он послал на конкурс свой рассказ, тот первый, сочиненный в рейсе, на траулере. И вошел в шорт-лист. Это что-нибудь да значит. А если будут развязаны руки, если будет много рассказов. Где-нибудь да прорвутся. Крики о нечтении, о нежелании народа погружаться в твои мысли и разделять с тобой  радость и отчаяние – это все от непризнания. Это желание скрыть свою бездарность создавшимися обстоятельствами. Если написать честно, написать без оглядок – все поймут, что без твоей прозы жизнь обеднена, жизнь без книги – что может быть пресней.

Гардин сел за компьютер, когда за окном начало сереть небо, писал без остановки часа два, даже свет не включал, пальцы носились по клавишам, едва успевая за рождающимися фразами. И от того, что текст получался, от того, что слова сами приходили и приводили другие слова – и все это складывалось в затейливый сюжет – от всего этого было так светло на душе, было так просторно, что, казалось, сейчас он способен не только создать текст, но и, если понадобится, запросто переплыть канал или взбежать на соседнюю гору, найти самое высокое место, и со скалы нырнуть в море и плыть в холодной апрельской воде, и не замерзнуть. И когда он прочел сочиненный текст и понял, что его почти не надо править, что найден нужный ритм, на него снизошло такое  светлое чувство, он почувствовал такую легкость в себе, словно обрел незримые крылья. И он растворил окно, впустив в комнату холодный воздух и с наслаждением вдыхая его, и запел нечто несвязное, но победное, исторг свой клич – и соседняя гора эхом отозвалась, и над каналом пролетело эхо. А потом наступила тишина, божественная, почти ощутимая плотная тишина – пришла ночь – самое лучшее время для творчества. Так ему раньше казалось, ведь он все время писал свои рассказы по ночам, другого времени не было дано. И только сейчас он вдруг понял, что самое лучшее письмо будет на рассвете. И опять ему стало радостно –  он завтра проснется, и ему некуда будет спешить, он пробежится вокруг дома по зазеленевшей росной траве, встанет под горячий душ – и освеженный, полный сил будет продолжать столь удачно начатый рассказ. И не надо ни о чем заботиться. Батареи нагрелись, они электрические. В холодильнике полно припасов. Банкир предупредил – все есть, кроме спиртного, специально не держу, узнают местные, двери взломают, и еще сказал – если захочешь свежего чего-нибудь, так там есть лодчонка у меня, отгребешь на другой берег канала, там деревенский магазин, работает в субботу и в среду – такой у них режим, народу окрест почти не осталось.

Магазин мне ни к чему, решил Гардин, перечитывая наклейки на различных пакетах и баночках, здесь не только месяц можно прожить, здесь любую блокаду можно выдержать.

На следующий день творческий настрой его еще более усилился. Никогда ему еще так радостно и так емко не писалось. И хотя он пребывал в самом радужном настроении, мысли приходили самые сложные, хотелось отыскать решение самых непростых вопросов. Он знал, что это иногда удается, когда не очень задумываешься о планах героя, а пишешь потоком, и сам герой, если ты его видишь, диктует тебе свои откровения. И вот, что удивительно, получалось, что и в радости есть свои печали, что герой его думает о самом главном – о смерти, перед которой все мы равны и которая зачастую определяет смыл всей остальной жизни. Как встретишь ты ее, где найдешь мужество, чтобы познать  ее смысл. Что открывается человеку в его смертный час.

Гардин долго обдумывал все это – и все же решил сохранить жизнь герою.

И вот пришел последний день апреля, и вечером Гардин увидел вспышки на вершине соседней горы. Сперва он подумал, что это огни маяков, но скоро понял, что там разжигают костры. Вальпургиева ночь приближается, понял он.  Дул сильный ветер, он отворил окно и сразу почувствовал всю колкость и морозность этого ветра. Идти никуда не хотелось, и он сам себя стал корить – ты же хочешь стать писателем – значит нельзя пропускать такого события. Он нашел в кладовой теплую куртку своего размера и решительно вышел из дома. Идти пришлось почти полчаса. Это из окна казалось, что соседняя вершина совсем рядом. И пока он шел огонь костров взял свою силу, и они уже полыхали во всю. Отпугивали  нечисть. Совсем это не наш, не русский обычай, а вот прижился, – почему? – Гардин пытался сообразить. Возможно, что-то подобное было в язычестве, возможно, еще во времена викингов  отплясывали у костров. Огонь всегда был проявлением высших сил, был очистительной стихией, огонь сохранял жизнь, а мог и отнять. Очевидно, для ведьм огонь был притягательной силой, как и для мотыльков. И для людей. Разве он, Гардин, не идет сейчас на огонь. Такая ночь – просто находка для писателя. Утверждают, что в эту ночь открываются границы между мирами, между миром зла и миром добра. И ведьмы, и вся нечистая сила пытаются проникнуть в человеческий мир. Они летят со всех сторон на метлах, на козлах, они дико завывают в высоте. Гардин на мгновение остановился и посмотрел вверх на темнеющее небо, он долго всматривался в причудливые облака, при определенной доле фантазии можно было увидеть там некие очертания диких всадников. Ветер быстро нес тучи, и возможно именно в этих темных слоистых тучах и летели на шабаш все окрестные ведьмы. Вот и я, как ребенок, хочу поверить в чудеса, в мифические выдумки, подумал Гардин и засмеялся, ускоряя шаг.

Думала ли святая Вальпурга, что ее имя свяжут с нечистой силой. Гардин вспомнил, как на лекции по истории религий  улыбчивая профессорша восхищенно рассказывала про жизнь Вальпурги – этой, как она утверждала, первой писательницей Англии. Дочь короля Ричарда, она на латыни описала крестовый поход  в Палестину, куда король отправился с сыновьями. Покидая свою страну для  дальнего и опасного паломничества, король определил ее в Уинборгский монастырь. Там Вальпурга провела двадцать шесть лет и сумела изучить несколько языков. Очевидно, была незаурядной личностью. Ведь послали девицу в Германию основывать там монастырь. И, проникшая в мир зла,  благочестивая монахиня познала демонов.

Всю историю этой святой рассказывал Гардину, несколько по-другому, старый немецкий лоцман, обожавший русскую водку. Выпив пару стопок, он обычно начинал восхвалять Вальпургу и обещал расправиться с любым, кто причисляет эту святую к сонму нечистой силы. Вальпурга, утверждал он,  была  покровительницей моряков. Это лоцман не выдумал. Потом Гардину довелось читать о ее  плавании от берегов Британии к Германии. И то, как поднялся страшный шторм, и как Вальпурга встала на палубе на колени и непрестанно молилась, и шторм стих. Старый лоцман показывал и изображение этой святой. Вот тут–то и подступали сомнения – вроде бы и все правильно, корона у ног говорила о королевском происхождении, посох в руках – так положено, ведь она основательница монастыря. Но вот весь фон оставляет место для сомнений, старые липы и горы, липы – обиталище богини плодородия Фригги, а вот горы – место, где собирается нечисть. И еще – почему в одной руке посох, в другой зеркальце – вещица не для святой. С зеркальцем изображают весну  – и день у Вальпурги свой в святцах – первое мая.

Все в мире двойственно, мощи ее оказались целебными, а имя пригодилось нечистой силе. Бог и дьявол не поделили женщину, возможно, она сейчас летит вместе с ведьмами, ведь так веселее, нежели пребывать в мрачном монастырском  склепе и терпеть сотни тысяч поцелуев слюнявых старческих губ.

Гардин ускорил шаг, он уже был у склона холма, вблизи гора  перестала быть горой, просто пологий холм, в небо летели белые хлопья. Искры гаснут, возникают вновь и гаснут. Вот уже лицо чувствует тепло костра. А где же ведьмы? Почему никто не пляшет, не ведет хороводы. Наверное, испугались. Теперь весна надежно защищена. А вот и ангелы. Навстречу ему уже бежали два сопливых мальчика и что-то выкрикивали на английском. На лицах их сияли радушные улыбки. Две старухи поднялись с земли, выросли на его пути и тоже улыбались, щеря беззубые рты. Как умеют у нас радоваться любому новому человеку, подумал Гардин. И тоже улыбнулся и сказал, почти выкрикнул: «Приветствую вас дорогие мои! С праздником!»  И сразу улыбка исчезла с детских личиков, и старухи нервно передернулись и сомкнули свои рты. Явно его не ждали. Он присел у костра, здесь у самого огня было тепло, даже жаром обдавало. Полыхающий огонь сделал совсем черным небо. Не увидишь, если кто и пролетит в вышине. Он поднялся и подошел к старушке, которая показалась ему добрее своей товарки. Лицо ее было испещрено глубокими морщинами, в глазах еще угадывался почти молодой блеск.  Как потом выяснилось, она была всего на десять лет его старше, но видно пришлось ей хлебнуть не мало лиха. « Ты, верно, живешь у Крыжи? – спросила она, назвав давнее прозвище банкира. – Петро говорил, что приедет гость, ему, Петру, полная выгода, давно отпрашивался у Крыжа,- отпуск подавай! Теперь  дождался – стеречь не надо дом, пей хоть целыми днями!»   Так вот почему друг-банкир так уговаривал ехать, сторожа   на время подменить, понял Гардин. И не выдержал, спросил, почему так опечалились, когда увидели его. «Не увидели, а услышали, поначалу думали швед аль немец какой, одет ты не по-нашенски, а как заговорил сразу поняли, кто», – ответила женщина. А потом обе они разом начали жаловаться на жизнь. Гардин слушал, вздыхал, чувствовал и себя виноватым во всем.  Можно ли быть счастливым, когда вот такое творится вокруг.  Вот ведь до чего люди дошли. Рассказали они, что эту Вальпургиеву ночь ждали, надеялись, что туристы приедут, заранее сухого валежника заготовили, костры запалили на совесть, чтобы издали было видно. Могут и заплутать гости, не дай бог, в  Знаменку забредут, там тоже костры жгут. За эту ночь, если повезет, можно на весь год заработать, одаривают туристы щедро – да не в рублях, а в долларах, детям охотно деньги дают, детей любят. Еще рассказали они, что не осталось в деревне мужиков, вот только этот Петро – совсем спившийся, да Пахом глухой, паромщик. Давно все, кто мог, уехали, дома позаколотили. А те мужики, что оставались, повымирали, самогоном потравили себя, а кто и в тюрьмы угодил. А потом та, что постарше, сказала своей товарке: «Что мы все плачемся, Мартемьяновна, у нас здесь хоть туристы бывают, а вот с рязанщины сестра пишет, хоть совсем убегай, школу закрыли, магазин закрыли». «А у нас, что лучше, вона в школу за пять километров ходят, а в магазин тоже доберись, попробуй, паром не поймешь когда ходит…»

Так стало грустно от всех этих рассказов, Гардин пожалел, что пришел. Теперь уже не вернуть того радостного творческого настроя, что был с утра, – с грустью подумал он. Сидели рядом на траве и два сопливых пацаненка. Были у них в руках колоды, то ли карт, то ли каких картинок. Оказалось, что сделал им школьный учитель изображение святой Вальпургии, и продают они это изображение иностранцам. Гардин пошарил по карманам, выгреб все, что имелось, купил целую колоду. Пацаненки оживились, да и женщины повеселели.

Костры стали затухать, никто уже не подкидывал в огонь новых веток, поняли – никого в этот раз не дождаться.

Засобирались по домам. Гардин остался один, смотрел на тухнущие угли, думал о сюжете своего рассказа – и теперь уже не казался ему этот рассказ откровением. Как не выдумывай – а истина открывается только в жизни, понимал он,  а все эти наши слова – только заменители настоящей жизни.

Теперь, когда костер потух, опять стало видно небо, белые ночи здесь не были такие, как в Питере, но все же в мае можно было ходить без фонарика. Темные тучи не предвещали хорошей погоды, да и не нужна она была Гардину – излишний соблазн. Тучи были самых причудливых очертаний, и если хорошенько приглядеться, можно было увидеть и ведьм, мчавшихся на черных козлах, и самого сатану, размахивающего черепом. И тут случились у него слуховые галлюцинации. Услышал он совсем рядом  девичий визг, крики на непонятном языке. Он вскочил, увидел, что тот костер, что был вдали от него, вдруг вспыхнул ярко на мгновение и погас. И в темноте опять послышался крик, восторженный, детский, теперь уже на русском: «Сожгли черного козла!»  А потом завизжали, заохали, будто зашлись криками сладострастными в непрерывном оргазме. Так можно и с ума сойти – понял Гардин, рывком поднялся с земли и почти бегом ринулся с холма вниз через заросли, не тратя время на поиски тропинки. В доме, чтобы успокоиться, он встал под душ, струя обновляла, словно смывала всю нечисть, и весь дым костра в ней растворялся. Потом он включил компьютер, но нужные слова не приходили. Он перечел написанное, и оно показалось ему фальшивым. С чего это так радуется герой, почему кругами бежит по лугу и машет руками, словно собирается взлететь. Нет, надо не так начинать рассказ. Он без сожаления нажал дилет. И написал: «Тиха Вальпургиева ночь».

Потом достал колоду открыток, купленную у пацанов. На всех была изображена святая Вальпурга. Почти точно такая же, какую видел он у старого немецкого лоцмана. И все же что-то в ней было иное. Лицо было чисто русским, естественно рисовал ведь  местный учитель, а потом на цветном ксероксе сделали копии. Крыжа, наверное, попросили. В долю вошел. Тот своего нигде не упустит. Лежали в ряд десятки Вальпургий на столе, и казалось, все подмигивают ему, Гардину. И еще он заметил, в руках у святых не посох, а череп. Зеркальце и череп.

Он снова попытался писать, и опять у него ничего не получилось. И он снова убрал все написанное.  Стояли перед глазами морщинистые женщины. Как они терпят все это. И нищета, и повальное пьянство. Надо будет сказать Крыжу – как же ты можешь спокойно на все это смотреть. Ведь стыдно – иметь здесь не просто дом – почти дворец, жить в роскоши, когда рядом такое творится. И только ли Крыжи в этом виноваты. Сам то что, думал ли об этом разорении. Страдал ли в жизни. И теперь задумал добыть легкую славу. Он винил себя, и чтобы заглушить это чувство вины, стал вспоминать рыбацкие рейсы,  и как сутками приходилось вкалывать, какой изматывающей была работа, но зато платили и не мало. Так что же эти в деревнях не могут работать, не могут выращивать картошку, морковку, капусту… Вон, после войны, какой голод был, огородами спасались, мать рассказывала, с тех пор у нее привычка осталась, хоть несколько грядок своих –  да иметь. Зачем тебе это, мама, спрашивал Гардин, денег я тебе даю, пойди, купи, что хочешь… Если бы все трудились так, как она. Вот получит он большую премию, купит ей садовый участок у моря, будет сам приезжать туда, писать, слушая шум волн… Все – таки,  какое это счастье творчество – целые миры ты создаешь сам, все в них можешь исправить… И как нужна писателю тишина, как это у поэта: «тишина ты лучшее из того, что слышал». Он подошел к открытому окну. Ни звука, ни шороха, ни малейшего дуновения ветерка…

Он заснул в счастливом ожидании следующего дня, в котором, как он был уверен, к нему придет немыслимое вдохновение, и он найдет те единственные слова,  необходимые для закрепления в тексте всех оттенков этого состояния.

Проснулся он от пронзительного прерывистого воя. Подумалось сначала, что он в каюте на корабле – и это пожарная тревога. Бывает так в море, скучно старпому на вахте, ночь, и, сдуру, объявляет тот тревогу. Пусть и другие не спят, пусть соскочат с коек, пусть чертыхаются в темноте. Или еще и по-другому. Соберутся в одном кубрике травить байки, все курят, дымят как паровозы, датчик не выдерживает – и опять суматоха. Все куда-то бегут. А надо просто иметь выдержку, сохранять спокойствие. Гардин протер глаза. Прижал ладони к ушам и отнял. Сирена не исчезла. Он включил свет. Какой к черту корабль. Большая,  уютная комната. И этот не стихающий вой. Как и спал, в трусах и майке, он выскочил в коридор. Так и есть, пожарная сигнализация сработала, – на потолке мелькал красный огонек. Не было запаха дыма, он потрогал стенки – холодные. Пошел на кухню, прихватил со стола фонарик и спустился по лестнице-трапу вниз к пульту. И увидел совсем странную картину. Возле пульта суетились три полуодетые молодые женщины, трогали тумблеры и что-то кричали на непонятном мяукающем языке. Женщины были полуодеты. Мелькали перед глазами их смуглые руки и голые плечи. И когда он подошел ближе, то увидел, что лица их испещрены полосами. Черными, нанесенными краской. Такими же полосами вымазывают себе лица десантники перед атакой. И волосы растрепаны. Он понял – ведьмы… Впервые в жизни он перекрестился и стал крестить суетящиеся у пульта фигуры. Одна из женщин, заметив его испуг, захохотала. Две другие стали показывать на пульт, жестами прося выключить сирену. Не могут читать русские надписи. Он протянул руку к красной кнопке, нажал – и сразу вой оборвался. И ведьмы стихли. И потух свет. Полная темнота и тишина – от которой все онемели. Гардин включил фонарик – узкий луч света метнулся к пульту, где только что стояли женщины. Никого не было. Он пригнулся к пульту и теперь отыскал тумблер, включающий освещение. Яркий свет еще более подчеркнул пустынность подвала.

У себя в комнате он долго сидел за столом, пытаясь осмыслить произошедшее. Никакими разумными предположениями нельзя было объяснить случившееся. Если бы он, Гардин, был мистиком или верующим, тогда все просто – костры не отпугнули нечистую силу, три ведьмы отстали от своих, от тех, что после вакханалий и соитий умчались на своих козлах, и вот решили наверстать свое и выбрали для своих оргий дом Крыжа. Чтобы отвратить от себя нечистую силу, надо истово молиться. Нет, этот вариант не для него. Следует искать реальное объяснение событий. Возможно, это деревенские девки залезли в дом, решили подшутить – включили сигнализацию, а теперь их и след простыл. Нет, это тоже не разгадка, уж слишком элегантное белье было на этих фуриях и говорили они не по-русски.

Ну и обстоятельства! Вот тебе и свобода творчества, нет, никогда не обрести этой свободы, – понимал Гардин. И еще – надо дождаться утра и тогда обойти весь дом, стать на время Шерлоком Холмсом или на худой конец лейтенантом Коломбо – и все выяснить. И тогда может из всего этого получиться хороший рассказ. А если это и взаправду ведьмы – тоже классно. И нечего себя дурить вымыслами, все устаканится само собой.

Он положил голову на руку и задремал. Очнулся он от мелодии, которую наигрывал его мобильник. Звонил Крыж. Хохотал задиристо в трубку. «Испугался! Наверное, до сих пор дрожишь. Мобильник надо с собой носить. На то он и мобильник. Я тебе вчера целый час названивал. А ты верно у костров пасся. Везунчик ты! Так подкатило. Только ты уехал, из Хельсинки три очаровашки примчались. Вези на Вальпургиеву ночь! А у меня бизнес. Как им объяснить. Зарядил такси и отправил. Старик, я уверен они тебе не помешают, они всего на несколько дней. Им экзотики хочется. Сидят там в своем Хельсинке – смирные, как овцы и невинные, а вырвутся – такие ведьмочки, пальчики оближешь. Сведи их в сауну, покажи им, на что способен моряк. Только Валлу не тронь. Я ее давно для себя пасу. Утверждает, что девственница. В общем, святая Вальпурга. А две другие безотказны!

Поток слов так и лился, перебить Крыжа было невозможно. Пытался упрекать: «Ну и удружил ты мне, я же одиночества искал, я творить хочу!»  Хохотал в ответ: «Ну,- какое же творчество без любви, без любви у тебя все равно ничего не получится! А тут такой заряд вдохновения! Станешь нобелевским лауреатом, меня благодарить будешь! Вместе в Стокгольм поедем!»

Что с него взять, с Крыжа, живет припеваючи, думает и все так должны жить. И когда разговор закончился, все-таки почувствовал Гардин облегчение и даже та первоначальная радость, с которой ехал сюда, стала возвращаться.

Он тщательно побрился, надел свою любимую оранжевую тенниску и пришел на кухню. Здесь сладко пахло кофе, и у плиты суетились три прекрасные девицы. Он на нескольких языках поздоровался с ними. Они представились. Черноглазую и худенькую звали Мета, высокую блондинку Киа, а вот самую красивую, больше даже похожую не на скандинавскую девушку, а на русскую красавицу звали Валла. Губа у Крыжа была не дура. Гардин пожелал им доброго утра на нескольких языках, пытаясь определить, кто из них знает немецкий или испанский. Было бы проще всего, если бы он знал английский, все сейчас говорят на английском. Ему повезло. Киа говорила на немецком, а Валла почти в совершенстве знала русский. Заговорили все сразу. Было в каждой из них особое очарование, была и утренняя свежесть, и совсем не напоминали они тех ночных ведьм, которые взлохмаченные и полураздетые метались у пульта. Хотя, впрочем, и тогда они были хороши, просто испуг не дал ему возможности оценить их ночные одеяния, сейчас он уже по- другому видел всю ночную картину – и главным в ней был не испуг, а смуглые оголенные плечи.

Как гостеприимный хозяин, он стал выкладывать из холодильника все припасы. Киа достала из своего рюкзака бутылку вина. Все оживились. Очень хвалили дом – чудесный дворец, узнав, что внизу в подвале есть сауна, зацокали, согласились потом пойти туда обязательно вечером.

И началось утреннее застолье. Гардин блистал остроумием. Вспоминал Хельсинки. Они, узнав, что он учился в Ленинграде, разом заговорили про Питер. Сошлись на том, что Хельсинки малая копия русской северной столицы. Именно так Гардину показалось в том рейсе, когда доставили они туда груз рыбы и не только рыбы. На борту траулера была высокопоставленная делегация из главка. Мало того, что эти чиновники заняли лучшие каюты, так еще и слова грубого  сказать при них остерегались. Капитан на всех шикал. Зато в Хельсинки удалось побывать на экскурсии. Высокий финн в круглых очках с такой любовью обо всем рассказывал, что и сейчас помнится. Говорил и о судьбе Финляндии, о царском наместнике Бибикове, который заставлял писать названия улиц на русском языке. Экскурсовод даже показал сохранившиеся таблички – где рядом с финскими буквами стояли наши родные. Бибиков хотел русифицировать Финляндию. Это не поняли местные патриоты и убили Бибикова. Вечером на траулере, где до этого при больших чиновниках стеснялись пить, Гардин принес бутылку финской водки в кают-кампанию и сказал: «Надо помянуть Бибикова». И чиновники охотно этот тост поддержали. Гардин не стал сейчас рассказывать этот случай финским путешественницам, у него хватало и других морских историй. И про финских моряков в том числе, которые слишком долго думают, прежде чем выполнять команду.

Девицы посмеялись, а потом повели серьезные разговоры  о связях в судьбах двух стран. И Гардин, вспоминая местных крестьян и сравнивая мысленно жизнь их с жизнью  финских землепашцев, думал о том, что вот финны добились отделения, выстояли в зимней войне, живут теперь припеваючи, а был ведь и другой вариант – ждала их судьба Карелии. В Карелии Гардин успел побывать на строительстве путепровода, насмотрелся на всю дикость тамошней жизни. И теперь старался он разговор увести от политики. Стал рассказывать про святую Вальпургу, раздал девицам открытки с ее изображением. Все сошлись на том, что святая похожа очень на Валлу. И действительно, были у них одинаковые полуулыбки. Те полуулыбки, что делают женщину таинственной и особо привлекательной. Леонардо это в Моне Лизе открыл.

Валла стала отнекиваться – какая я святая, я, как и все, ведьма. И они стали рассказывать, как долго готовились к этой поездке, как специально сшили черного козла из войлока и набили его стружками, чтобы лучше горел, и как этот козел подвел их на таможне, никак не могли таможенники понять, зачем они везут такое чучело, тыкали в козла острыми лезвиями, думали – набит он наркотиками. Пришлось ждать главного таможенника.

– Так вы сожгли вчера козла! – догадался Гардин. Понял, что все ему не почудилось, а на самом деле были пляски у костра.

– Мы пришли – костры горят, а никого нет, видели, как кто-то через кусты несся – думали дьявол, сейчас поймаем, замучаем!

– Это был я! – под общий хохот признался Гардин.

Ему стало совсем хорошо, приятно, будто и не с финками сидишь, а с давно знакомыми девицами и понимают они тебя с полуслова, и ясно, что готовы и полюбить тебя. И уже многое их объединяло, и вчерашние ночные испуги, и любовь к Питеру, а главное – атмосфера взаимного ухаживания. Гардин чувствовал, что к нему льнет Мета, но конечно, ее нельзя было и сравнить с Валлой, но было в варианте с Метой влекущее то, что был он беспроигрышным. Да и Киа строила глазки. Все они искали приключений. И тут заговорили о том, как губителен был сухой закон, как хорошо, что сейчас в Финляндии смягчились правила. И все же  все стараются привезти из России водку, они заговорили о рашен водке, о ее качестве и дешевизне. О чем-то между собой переговаривались, очевидно, удивлялись, что нет на столе  привычной для России бутылки. Киа даже напрямую спросила, когда будем пробовать рашен водку.

– Это не проблема, сегодня среда, магазин на том берегу работает, я мигом туда смотаюсь, я привезу водки навалом, и здесь выпьем и с собой возьмете!

Все одобрительно заговорили разом, а Киа даже захлопала в ладоши.  И Валла сказала – мужчины в России настоящие рыцари.

Гардин взял рюкзак, вынул из ящика стола все имеющиеся у него деньги, помахал рукой на прощание и быстро пошагал к берегу канала. Погода была просто великолепная. Все-таки отстояли весну, прогнали нечисть огнем. Теперь солнце набирает свою силу. И алыча начала цвести, и боярышник. И сирень уже ждет своей очереди. Воздух был насыщен всеми этими ароматами цветения. Жизнь возрождалась. Обретала свой главный смысл. Лодку он отыскал сразу, была она принайтована к вросшему в землю бревну, цепь не была замкнута. Сплошное везение. Правда, было всего одно весло, да расстояние, не бог весть какое, канал этот можно и вплавь преодолеть. Гардин легко вскочил в лодку, она качнулась, чуть не зачерпнув бортом, но выдержала – выпрямилась, вода на дне была, но так застоялая, видно было, что не прибывала. Другой берег был почти рядом, виднелись ивы, склоненные к самой воде, а за ними красноватый корпус парома. Паромщик глухой, звать бесполезно. Да и одно удовольствие на лодке сплавать. Солнце было уже почти в зените, Светило ярко по-весеннему. И канал весь блестел от солнца, переливался праздничной слюдой, сплошной серебристой дорожкой выкладывался навстречу лодке. Гардин греб попеременно, то с одного борта, то с другого. Вода была его стихией. Лучшее время было там, в морских странствиях. А впрочем, думал он, разве лучшее, так небольшое преддверие рая. Все лучшее впереди. Один только сегодняшний день чего стоит. Тишина и благодать кругом. Лишь изредка у берега всплескивает рыба, да внезапно зальется песней жаворонок, зальется и смолкнет. Рассвет прозевал, вот и наверстывает свое, и так все спокойно, что плеск весла кажется слишком уж шумным, и Гардин старается аккуратно вводить весло в воду, он, конечно, спешит, но не так уж нужна поспешность. Три прекрасных девицы никуда не уйдут, они ждут его, переговариваются, может быть, даже  бросают жребий. Он готов полюбить каждую из них. Он хотел бы целовать Валлу, обнимать Мету, гладить длинные ноги Киа. Его ждет поистине царский вечер. Немного выпить – и попробовать сманить их в сауну. Сойтись там с тремя сразу, такого в жизни у него никогда не было. Но ведь все испробовать надо. Он чувствовал, как тело его наливается приятным теплом, он улыбался ярко светящемуся солнцу, он подмигивал рыбам, уходящим с плеском на глубину, ему хотелось петь вместе с жаворонком. Он даже не заметил, как лодка ткнулась в берег, все – доплыл, теперь быстрей к магазину, набрать бутылок и назад. Только бы лодку кто не отогнал. Он нашел растущее у самой воды дерево и постарался основательно замотать за него цепь.

На взгорье он увидел несколько домов, жмущихся друг к другу, и сразу угадал магазин – строение сарайного типа, давно некрашенное, с покосившимся крыльцом. В магазине было полно народа, вот ведь говорили женщины у костра, что все разъехались, а тут – очередь. Давно уже не видел он никаких очередей.  Магазинов и супермаркетов а городе полно. А тут, словно прошлое вернулось, когда в детстве мать брала его с собой, ставила в очередь и уходила, чтобы занять очередь в другом отделе.  Здесь все товары вместе, никаких отделов. Берут в основном водку. Двигается очередь быстро. Впереди он заметил Мартемьновну и кивнул ей. В магазине стоял прогорклый запах, пахло селедкой, пряностями. Грудастая продавщица шустро выкидывала на прилавок спрашиваемый товар. Мужиков было немного, все они стояли молча, видно были непохмеленные и мучились этим, ждали, когда же можно будет загасить свое томление. Вертелся среди них и молодой парень, пацан лет семнадцати, с нагловатым лицом и синяком под глазом. Всех он норовил задеть, съедало его какое-то нетерпение. Но никто замечаний ему не делал. Покуражиться давали. Отворачивались от  него. Было в его лице что-то наглое, отталкивающее, и в то же  время глаза были красивые, васильковые. Пацан норовил пролезть без очереди, но мужики держались плотно, а женщины упрямо поворачивались к пацану спиной, и тот  искал слабое место в этой очереди – и нашел. Толконул плечом Мартемьяновну и закричал: «Ты, сука, что вчерась говорила – денег нет ни  копейки, а сегодня сюда приперлась. Возьми мне бутылек!» Мартемьяновна нахмурилась, но ничего не ответила. Тогда пацан совсем обнаглел – стал ее выталкивать из очереди, норовя встать на ее  место. Гардин с трудом сдерживал себя. И когда в очередной раз пацан обозвал Мартемьяновну сукой, Гардин  выдвинулся из очереди и сказал спокойно, но негромко: «Уймись, поганец, какого хрена пристал к женщине!»  Гардин мог бы и матом завернуть, в море на промысле привык резко командовать. Пацан и от этих слов буквально оторопел, стал таращить глаза, подступил вплотную к Гардину, крикнул прямо в лицо: « А ты откуда такой взялся, падла залетная!» Терпеть далее выходки этого наглеца не было сил. Но видно было, что все местные поддержат этого пацана, если сейчас врезать ему оплеуху, да и не затевать же драку здесь в магазине. И когда пацан почти вплотную ткнулся в плечо и сказал: «А ну давай выйдем, разборку сделаем!» Гардин даже обрадовался. Такой вариант его устраивал, он твердо был уверен, что быстро расправится с пацаном, поучит его немного, и вернется в магазин.

Они вышли почти разом из магазина. Никто за ними вслед не пошел, и это еще больше укрепило в Гардине уверенность в скорой своей победе. Они встали друг против друга за углом магазина, где среди травы были набросаны пустые бутылки и валялись пустые картонные ящики. Гардин в свое время занимался и боксом и каратэ, знал – основное правило уличной драки – надо ударить первым, да так ударить, чтобы противник не встал. Он так и собрался сделать, но замешкался, надо было бить не в полную силу, жалко пацана – поломаешь ему челюсть, потом сам будешь переживать. Вот этого то мгновения, этого замедления хватило пацану для судорожного рывка вперед. Блеснуло лезвие в его руке. И сразу же Гардин почувствовал, как холодное острие скользнуло по ребрам и страшной болью пронзило сердце. Обдало неимоверным холодом, а потом изнутри все тело стал заполнять жгущий непереносимый огонь. И Гардин понял, что это смерть,  еще он успел подумать – глупая смерть – и сразу мир для него лишился всяких звуков и наступила плотная густая тишина. И не единого проблеска света.

Мужики, выбежавшие из магазина, молча стояли  над его телом, за их спинами всхлипывала Мартемьяновна. Жалели дрожащего и катающегося по земле пацаненка. Сговаривались показывать в милиции, что незнакомый этот приезжий первым начал.

Финские девицы  успели уехать до начала следствия. А вызванный из района следователь пытался найти в гардинском ноутбуке какие-либо тексты – и открылся ему всего лишь один файл.   Прочел он там всего одну фразу: «Тиха вальпургиева ночь» И фраза эта ни о чем ему не говорила.