Теологическая увертюра. Часть 6

Я не в первый раз приглашал девушку куда-либо. К сожалению, мои отношения с какой бы то ни было девушкой не заходили дальше одного похода в кино или кафе. Я винил в этом себя: вероятно, я не умел находить с ними общий язык. Однако с Лизой с самого начала было не так, ведь у нас так много общего. Я не был влюблён в неё, но наши отношения уже казались такими дружескими.
Вернувшись пятого февраля, я первым делом позвонил Лизе.
— Алло, привет, Илья, — прозвучал её мелодичный голос после серии гудков.
— Привет, Лиз, — сказал я, — как дела?
— У меня всё хорошо. У тебя как?
— А у меня тоже всё хорошо, — ответил я небрежно. — Кстати, ты не хочешь сходить в кафе или ресторан сегодня вечером? Мы так долго не виделись.
Лиза ответила не сразу.
— Да, давай, — произнесла она серьёзно. — Мне тоже нужно кое-что с тобой обсудить.
Я так обрадовался и второпях предложил первое место, которое пришло в голову — «Грабли» на Пушкинской, где обычно ел перед работой.
Вечером, около семи, я вышел из метро на светящуюся огнями Пушкинскую площадь. Все новогодние украшения были уже давно убраны, но моё настроение было неожиданно праздничным. Я любил заснеженную вечернюю Москву. Немного волнуясь по поводу того, что же Лиза собиралась со мной обсудить, я стоял и ждал её у перехода. Снег, медленно танцуя, падал с тёмного серо-коричневого неба, и я любовался им. Задрав голову, я смотрел, как снежинки летят мне в лицо, и чувствовал, как они тают на моих щеках и носу.
— Илья! — окликнул меня знакомый голос.
Я обернулся и увидел Лизу, ту, которую я знал до того, как Романов перевёлся к нам: в рваных джинсах, гриндерах и косухе. На её чёрные волосы, небрежно разбросанные по плечам, падали крупные снежные хлопья.
— Привет, Лиз, — произнёс я.
Мы взяли в ресторане по чашке чая с пирожными и поднялись на третий этаж, куда-нибудь подальше от людей. Однако в такое время было трудно найти место, и мы сели за столик, зажатый между проходом и балконом. Внизу на двух этажах ходили, говорили, ели разнообразные и пёстрые московские люди. Я уже приготовился спросить Лизу, как у неё дела, но, отпив чая, Лиза начала сама:
— Илья, я хотела поговорить с тобой о Жене.
Честно говоря, я не хотел обсуждать Романова на нашем свидании, но, немного помедлив, тем не менее повиновался.
— Скажи, что ты знаешь о нём? — спросила она.
— Что знаю? — переспросил я, не очень понимая, о чём она. — Что именно тебя интересует?
Лиза отпила чая.
— Например, что ты знаешь о его прошлом? Кто он и откуда?
— Что знаю? — усмехнувшись, повторил я. — Немного, пожалуй. Да и зачем много знать? Знаю, что он хороший человек, всё остальное мне не интересно.
— Например? Что ты знаешь?
— Например? Например, знаю, что он учился где-то в Екатеринбурге, потом попал к протестантам, решил изучать богословие, перевёлся к нам. Что ещё нужно?
— Ну а ты знаешь, например, сколько ему лет?
Я усмехнулся и задумался. Глупо, но я действительно никогда не спрашивал, сколько ему лет. Я думал, мы ровесники.
— Ну, двадцать, — предположил я.
— Нет, двадцать пять, — отчеканила Лиза. — Странно, что ты его друг и такое не знаешь.
— Ну, не интересовался, — пожал плечами я.
— А ты знаешь, что до протестантизма он был буддистом? — спросила она напористо.
— Чего?
— Женя был буддистом, — твёрдо повторила Лиза. — Он как-то упоминал, что учился на востоковедении. Но это не было полностью теоретическим увлечением. А ты знаешь, например, что он ещё успел несколько лет изучать бизнес в Англии? Почему у него такой хороший английский, а? Так вот, Женя изучал бизнес перед востоковедением и как ты думаешь, как он попал туда, в Англию?
— Как?
— Его отец — крупный бизнесмен. Женя — единственный сын и наследник всего бизнеса. Почему он так одевается, как ты думаешь?
— Понятия не имею, — слушал я, поражаясь сразу и этим сведениям о Романове, и детективным способностям Лизы или тому, что мне в тот момент казалось детективными способностями.
— Потому что он привык так одеваться.
— Его отец отказался от него, когда он стал христианином, — вдруг вспомнил я.
— Да, слава Богу, это ты знаешь, — усмехнулась Лиза какой-то горькой усмешкой.
Я вздохнул. Эта беседа была чрезвычайно странной.
— Знаешь, что, Холмс, — не выдержал я, — к чему ты всё это ведёшь? Какое мне дело до всего прошлого Романова? Он мой друг, и этого достаточно.
— Просто я поражаюсь, какой ты нелюбопытный, — улыбнулась она, но в её улыбке были досада и горечь.
— Какой есть, — сказал я раздражённо. — Если ты всё и так знаешь про него, зачем нужен этот допрос?
Лиза не ответила. Она быстро допила свой чай и поднялась со стула.
— Теперь я, пожалуй, пойду, — сказала она. — Пока, Илья, до встречи.
Она ушла, оставив меня в полнейшем недоумении.

В ближайшую субботу мы с Евгением Порфирьичем возвращались со всенощной в общежитие. Было уже темно и сильно морозило. Тёмное звёздное небо раскинулось над нами.
— Знаешь, Илья Ильич, — сказал Романов, — я недавно узнал, что раньше в монастырях существовала хорошая традиция — открывать помыслы брату, которому доверяешь. Даже не старцу, а просто такому же монаху, другу. Может, нам позаимствовать такую практику?
— Почему бы и нет? — ответил я.
«Откровение помыслов» решили проводить по ночам или в «зале» моей комнаты, или у Романова. Первую беседу пришлось отложить на следующую ночь, потому что обоим нужно было рано вставать. Когда поздним вечером воскресенья я зашёл к Романову, увидел, что мой друг молится, стоя на коленях. Он поприветствовал меня и встал.
— Извини, что помешал, — тихо сказал я, потому что на двух койках спали соседи Евгения Порфирьича. — Ты уже правило прочитал?
— Нет, — ответил он. — Это я молился за патриарха.
— Что? — удивился я.
— За патриарха молился, — повторил он.
— Зачем?
— Ну как зачем? Всем же нужно, чтобы за них молились, — ответил Романов, а когда вывел меня в «залу», продолжил: — Вообще, меня всегда смущало, что этот человек стал патриархом. Многое в нём смущало, в том числе как он себя ведёт в сане патриарха. Когда я перешёл в православие, я говорил об этом с владыкой Василием. Он посоветовал мне молиться за патриарха как за обычного грешника, чтобы он покаялся и Господь его помиловал. Он сказал, что такая молитва поможет мне избавиться от смущения и неприязни к патриарху, ну и ему самому будет проще покаяться, если за него будут искренне молиться.
Я не нашёл что сказать, только пожал плечами. Как журналист, я много чего слышал и читал о нынешнем патриархе, но мне никогда не приходила идея за него молиться. Я не любил всех политиков (и патриарха) скопом, как вид, как, например, некоторые не любят евреев. Я осуждал их всех, понимал, что грешу, но эта нелюбовь была выше меня. Это было то, что я не мог просто так преодолеть.
Жёлтый свет лампы, стоящей на шкафу, падал на стул и книгу на нём. Один из соседей Романова громко храпел. Я присел на второй стул.
— Ну что, — произнёс я. — Давай начинать «откровение помыслов».
— Давай, — охотно согласился мой друг. — Я могу начать первым.
Я не был против, тем более что мне почти нечего было сказать.
— Есть у меня одна мысль, даже идея, которую я хочу с тобой обсудить… Конечно, я ещё обсужу её с владыкой. Так вот, мысль. Есть у меня желание уйти в монастырь.
Это было покруче молитвы за патриарха.
— Чего? — не веря своим ушам, спросил я.
— Я хочу уйти в монастырь.
— Зачем? То есть — почему?
Романов ответил после некоторой паузы.
— Видишь ли, — сказал он, — когда я уверовал во Христа и пришёл к протестантам, я решил посвятить себя служению Ему. Я думал о том, как это лучше сделать, и решил серьёзно заняться богословием. Я хотел, чтобы моё посвящение этому делу было полным, поэтому решил никогда не жениться. Теперь я православный и вижу, что у меня действительно есть склонность к уединённой и одинокой жизни. Так вот, я и пришёл к тому, что мне нужно стать монахом. Я люблю молиться, я интроверт и прочее… Но есть ещё одна вещь, которая мне уже давно не даёт покоя. Помнишь ту странную встречу с нищим у собора в лавре?
Я нахмурился.
— В лавре? — переспросил я. — Куда мы ездили осенью?
— Да.
Кажется, я что-то помнил: был какой-то нищий на паперти храма, который… перепутал нас с каким-то иеромонахом!
— Помню его, — ответил я. — Он думал, что кто-то из нас иеромонах и ещё что-то кричал.
— Не просто кто-то из нас, — уточнил Романов. — Он думал, что я — иеромонах. Он обращался ко мне. И мне уже давно кажется, что это был прозорливец, который знал, что я — будущий иеромонах. Поэтому он так и обращался ко мне.
Я был сильно озадачен такой трактовкой встречи с нищим.
— Ты уверен, что он был прозорливый? — недоумевая, спросил я.
— Нет, я не уверен, — вздохнув, признался мой друг. — Но мне не даёт покоя эта встреча. Мне кажется, она была неспроста и каким-то образом указала на моё будущее.
— Но… но ведь быть монахом — это значит не заниматься богословием, верно? — вдруг сообразил я.
— Да, вот этот вопрос меня как раз и волнует, — сказал Евгений Порфирьич. — Я много над этим думал… Есть, конечно, вариант, ездить куда-то преподавать или стать монахом Лавры, но мне всё время кажется, что так называемое учёное монашество — не совсем настоящее монашество. Призвание монаха — молитва, а не преподавание богословия и не занятия наукой. Кроме того, чтобы быть настоящим учёным, нужно ездить на конференции, публиковать статьи и книги, а это та активность, которая никак не вяжется с монашеством. По крайней мере, в моём представлении. Получается, быть монахом и учёным одновременно — невозможно. Ну, то есть можно, но только ты никогда не станешь ни полноценным монахом, ни полноценным учёным. Это всё мне не даёт покоя.
Я мог только посочувствовать моему другу. Дилемма казалась совершенно не разрешимой.
— Тут нужно точно у владыки спросить, — предложил я. — Он же сам монах и знает, как это — жить в монастыре.
— Да, да, я обязательно спрошу его. Ну а ты что думаешь об этом?
Я был так ошарашен новостью, что даже не знал, что думать.
— Я не знаю, тебе же решать, — ответил я. — Я про себя знаю, что ни в какой монастырь я точно не пойду. Мне кажется, монастырь — это такая большая система, а я такой внесистемный человек. Я ведь даже к порядку себя не могу приучить, что уж говорить о ранних подъёмах, долгих службах и прочем. У тебя это всегда лучше получалось, так что ты действительно гораздо больше годишься в монахи, чем я.

Через пару недель наступил Великий пост. Он начался вечерними службами в полной темноте, с протяжным и печальным пением. Мы стояли со свечами и слушали покаянный канон святого Андрея Критского. Я не понимал тогда текст службы, даже если и брал книжку у Романова, канон не становился мне яснее. В полудрёме я стоял и глядел, как тает свеча в моей руке. Я сильно уставал от этих служб, а Евгений Порфирьич, напротив, был в восторге, что у него появилась возможность молиться каждый вечер в церкви.
Тем не менее это был мой первый пост, и в этой новизне крылся некоторый безумный восторг. Владыка рассказывал нам, какая великая польза может быть от правильно проведённого поста, и я мечтал, что за эти пятьдесят дней изменюсь совершенно и разделаюсь со всеми своими грехами. Я думал, что я буду внимательно следить за своими мыслями и много молиться по чёткам, которые как раз на Прощёное воскресенье, перед самым постом, подарил мне Романов.
В этот пост владыка Василий дал нам персональное чтение: в моём случае это была книга Феофана Затворника «Что есть духовная жизнь и как на неё настроиться?» Хотя это было собрание писем, адресованных девушке, владыка считал, что книжка годится для всех новоначальных христиан. Я читал её в метро до и после работы, с трудом пробираясь через архаичный стиль Феофана. Романову же было задано прочитать «Винни-Пуха» на английском. Когда я с удивлением узнал об этом, мой друг сказал:
— Владыка считает, что детские книжки будут более полезны для моего духовного здоровья, чем духовная литература. И ещё он сказал, что это возможность поддерживать мой английский. Это всё странно, конечно, и я не понимаю, зачем мне читать «Винни-Пуха», но если я хочу стать хорошим монахом, я должен слушаться наставника.
Кроме чтения, наш наставник посоветовал нам сделать в этот Великий пост какое-нибудь дело милосердия, от чего-то отказаться или усилить борьбу с какой-то страстью. Я решил окончательно бросить курить, а Евгений Порфирьич в качестве такого задания собрался помогать Дмитрию убирать в алтаре, чтобы практиковать послушание.
И само собой, мы постились в отношении еды. Я впервые попробовал отказаться от мяса, но молоко владыка разрешил мне оставить. Евгению Пофирьичу также запретили поститься строго, и он был вынужден есть молочные продукты. Владыка сослался на то, что мы учимся и нам нужны силы. Романова не покидало ощущение, что он сам более строг к себе, чем наш наставник, а я радовался, потому что не мог бы вынести романовской строгости по отношению ко мне.
В те дни ещё я много думал о Лизе, потому что наше странное свиданье не выходило у меня из головы. Я не мог понять, зачем она меня спрашивала всё это о Романове, но одно оставалось ясным: я ей не интересен. Если она во время свидания расспрашивает о другом человеке, значит, я для неё не существую. Я не был влюблён в Лизу, но воспоминание о её равнодушии убивало меня. Иногда, приводя в памяти нашу встречу, я приходил к выводу, что Лизе интересен Романов, но все остальные факты говорили против этого. Она всё время жаловалась на то, что он или слишком правильный, или слишком серьёзный, или ещё какой-нибудь не такой, то есть не «нормальный». И теперь, я чувствовал, Лиза стала немного отстраняться от нас обоих: на лекциях садилась поближе к другим девушкам, подальше от нас, и уходила так поспешно, что ни я, ни Романов порой даже не успевали узнать, как у неё дела.

Одна новость на первой неделе поста поразила нас как гром среди ясного неба: Сёма Кузнецов забрал документы. Как-то я встретил его в общежитии, поздоровался и прошёл мимо. Только потом я узнал, что он в тот день съехал.
— Наверное, — сказал я Романову, — он не хотел обсуждать всё это и поэтому ничего мне не сказал.
Мой друг вздохнул.
— Наверное, — а спустя небольшую паузу добавил: — Но он выбрал свой путь, ты же знаешь.
Я нахмурился.
— Чего я знаю? — спросил я.
— Ты не знаешь, что он собирается заняться бизнесом? — удивился Евгений Порфирьич.
— Нет, не знал, — усмехнулся я. — Он мне этого не говорил. Ты откуда знаешь?
— Он сам мне рассказал, — ответил Романов. — Зашёл как-то ко мне с неделю назад и поделился, что хочет забрать документы. Он начал какой-то небольшой бизнес и чувствует, что его призвание лежит там.
Я был поражён.
— Почему он сказал это тебе? — воскликнул я. — Вы же никогда друг с другом не ладили?
Романов, казалось, был в недоумении.
— Ну, я думал, что он сказал это всем, — ответил он задумчиво. — А потом, ему нужно было что-то сказать мне лично, поэтому он пришёл ко мне.
Я уже хотел было спросить, что же такое Сёма сказал моему другу, но вдруг понял, что это невежливо. Но Евгений Порфирьич сам мне всё рассказал.
— Он сказал мне, что я его многому научил и показал, что такое настоящее христианство, — произнёс он робко. — Ещё Сёма сказал, что понял, что богословие — это не его призвание, и он решил уйти в бизнес. Вот и всё.
Я не мог поверить его словам и потом ещё долго думал об этом. Романов всегда был для меня примером христианина, но от Сёмы я такого не ожидал.

Где-то на второй неделе владыка неожиданно попросил Романова вести в его храме кружок по изучению Библии. Мне показалось это очень странным, ведь мы все учились ещё только на втором курсе и вряд ли могли сами кого-то учить. Но Евгений Порфирьич принял это предложение и отнёсся к нему со всей свойственной ему серьёзностью. Теперь, когда он так много думал о своём уходе в монастырь, он воспринял его как послушание. Мой друг не только начал старательную подготовку к первому занятию, но и даже сходил в какой-то храм, где этот кружок уже был, чтобы посмотреть, как его правильно вести.
На Крестопоклонное воскресенье, в самой середине поста, назначили первое занятие. Когда я, усталый и голодный после долгой службы, вошёл в храмовую трапезную, где решили проводить кружок, там уже яблоку негде было упасть. Я протиснулся в какой-то уголок и оттуда стал считать людей. Их было около пятидесяти, они сидели и стояли. Было много старушек и женщин среднего возраста, но я заметил и несколько знакомых молодых лиц. Можно было пить чай, и у тех, кто сидел, уже были полны чашки. На столе стояли вазочки с печеньем и конфетами, но мне было как-то неловко протиснуться к столу и взять что-нибудь.
Вскоре вошли владыка и Романов. Поприветствовав всех, владыка прошёл в дальний конец комнаты, Евгений Порфирьич следовал за ним.
— Дорогие мои, — громко начал владыка. — Позвольте вам представить нашего прихожанина и студента кафедры теологии, Евгения Романова. Евгений — наш лучший студент-теолог, самый способный и талантливый. Я попросил его вести в нашем храме кружок по изучению Священного Писания. Сегодня мы начнём читать Евангелие от Луки. Евгений сначала расскажет вам о важных особенностях этого Евангелия, а затем мы прочитаем небольшой отрывок из первой главы.
Евгений Порфирьич всегда знал больше всех нас, теологов, а пять по библеистике получил автоматом, но я никогда не думал, что он способен прочитать лекцию так, как он её прочёл. Живо и уверенно, за две минуты Романов покрыл всё, что я помнил о Евангелии от Луки, а затем перешёл к совершенно новому материалу. Лекция длилась всего тридцать минут, но узнал я из неё, пожалуй, больше, чем из долгих лекций нашего преподавателя по библеистике. Романов говорил только по существу. Он шаг за шагом ясно и доступно рассказывал и о происхождении Евангелия, и о личности автора, и о распространении текста в древности, о первых древних переводах и о том, как появился русский перевод в составе перевода всей Библии. Потом он рассказал, чем это Евангелие отличается от других трёх, и привёл примеры, листочки с которыми раздал всем.
С одной стороны, я был шокирован и рад, но с другой, чувствовал себя совершенно униженным: мне казалось, я ничего не знал об этом Евангелии до этой лекции. Где Романов всё это смог вычитать? Другие слушатели, у которых не было моего «комплекса», слушали заинтересованно и записывали. Владыка, видимо, был удивлён знаниям Евгения Порфирьича не меньше, чем я, поэтому с большим уважением смотрел на лектора, иногда улыбаясь и поглаживая бороду.
Однако в тот момент, когда Романов окончил говорить и началось непосредственно чтение, удача его покинула. Мы должны были обсуждать первые четыре стиха, но дискуссия шла как-то вяло. После того как одна из девушек, сидящих недалеко от Романова, спросила, кто был этот Феофил, упомянутый в тексте, вопросов больше не возникало, а что можно ещё сказать по отрывку, было совсем непонятно. Романов с надеждой поглядывал в мой угол, но я просто не знал, что говорить.
— Давайте подумаем, что из этого отрывка можно применить в нашей духовной жизни? — спросил Романов всех. — Что полезного мы можем вынести отсюда?
Я понятия не имел, что полезного можно взять из четырёх строчек, в которых говорится, как автор решил написать книгу и собирал материал для её написания. Очевидно, все присутствующие думали то же самое. Поскольку никто больше не хотел высказаться по отрывку, на этом кружок завершился. Несмотря на блестящую лекцию, Романов был так расстроен окончанием занятия, что никакие мои увещевания не помогли: на обратном пути Евгений Порфирьич сурово молчал, а в его наушниках гремел Бах.

Романов всё ещё не говорил с владыкой по поводу своей идеи уйти в монастырь, видимо боясь его ответа. Он хотел быть полностью послушным нашему наставнику, но быть послушным — это сделать именно так, как он скажет. В том числе даже если он скажет остаться в миру.
Одним вечером я пришёл к Евгению Порфирьичу на «откровение помыслов», но, подойдя к двери его комнаты, неожиданно услышал, что он с кем-то спорит.
— Нет, ты не понимаешь, я действительно хочу стать монахом! — воскликнул он из-за двери.
Ответа я не услышал и поэтому решил, что он говорит с кем-то по телефону. Вероятно, с родителями, если он обсуждает такие темы. Хотя я сам не мог вспомнить, что Романов когда бы то ни было звонил родителям. Но вдруг я снова услышал его.
— Я уже давно это решил, ты ошибаешься, Лиза!
Лиза?! Он говорит с ней по телефону?
— Нет, ты не мог, ты не можешь так со мной поступать! — взмолился Лизин голос.
Лиза здесь? Не желая подслушивать чужие личные разговоры, я решил зайти к моему другу позже. Но одна мысль не давала мне сдвинуться с места: Лиза здесь — вот бы узнать, как она.
Но они, очевидно, ссорились. Я постарался не слушать, ушёл в дальний конец коридора и, наконец, решил подождать Лизу на выходе из общежития. В тот момент я даже пожалел, что уже не курю: мог бы скоротать время.
На улице морозило. Я застегнулся на все пуговицы и, закутавшись в шарф, принялся топтаться на месте. Что же там произошло? Как это связано с монастырской идеей Романова? Наконец в дверях появилась красивая черноволосая девушка в коротком пальто.
— Лиза! — окликнул её я.
— Привет, Илья, — произнесла она удивлённо и озадаченно.
— Как у тебя дела? — приветливо спросил я.
— Нормально, — ответила она, вздохнув.
— Тебя проводить до метро?
Лиза пожала плечами, сомневаясь, а потом тихо сказала:
— Нет, не надо.
— Ты уверена? Может, тебе чем-то помочь?
— Нет, не надо, — повторила она немного раздражённо.
— У тебя что-то случилось?
— Ничего! — вскрикнула она. — У своего друга спроси, что случилось! Иди-иди, спроси!
Я ошарашенно смотрел на неё. Не говоря больше ни слова, Лиза развернулась и пошла в сторону автобусной остановки. Мне ничего не оставалось, как направиться к Романову.
Я застал его горячо молящимся на коленях перед иконами. Он даже не обратил внимания на мой приход.
— Привет, Евгений Порфирьич, что у тебя стряслось? — спросил я. — Я встретил Лизу.
Он посмотрел на меня: лицо его было бледным и несчастным. Не говоря ни слова, Романов встал с колен и присел на стул рядом, закрыв лицо руками. Он просидел так с минуту.
— В общем, Лиза сказала мне, что она меня любит, — сказал он, не поднимая глаз. — Я сказал, что не могу ответить ей взаимностью и ухожу в монастырь. Она не поняла и пыталась убедить меня остаться. Потом мы поссорились. Она же совершенно мирская, ты же знаешь.
Я слушал это, не веря тому, что слышу.
— Она тебя любит? — переспросил я.
— Да.
— И ты её нет?
— Нет, не люблю.
И тут я осознал, что произошла какая-то путаница.
— И владыка тебе уже сказал уходить в монастырь?
Романов покачал головой.
— А почему же ты сказал Лизе, что уходишь?
Евгений Порфирьич посмотрел на меня.
— Я не знал, как её убедить! — воскликнул он в отчаянии, размахивая руками перед моим носом. — Как убедить её, что её чувства невзаимны, что я её не люблю! Я не находил слов! Я думал, что это должно на неё подействовать, — вздохнул он.
— И что, подействовало? — с некоторой горькой иронией спросил я.
— Нет, она ушла очень обиженная, — произнёс Романов и воскликнул с досадой: — Как будто я должен был её любить! Не понимаю!
Я тоже этого не понимал. Более того, все отношения Лизы с Евгением Порфирьичем были для меня загадкой. Я вздохнул, пожелал моему другу доброй ночи и ушёл к себе.
Хотя я был согласен с Евгением Порфирьичем, что у всех есть право свободно выбирать, кого любить, я не мог не сочувствовать Лизе. Некоторое время я негодовал на Романова, что он соврал ей про монастырь. Мне было её очень жаль, и я вполне понимал, почему она не пришла в университет на следующий день. Но чего я не мог понять, так это то, почему Лиза забрала документы.
Завкаф ходил очень расстроенный.
— Н-ну вот, с-сейчас вс-се т-теологи побегут з-забирать документы, — вздыхал он.
В тот же день, когда я узнал, что Лиза забрала документы, у меня родилось непреодолимое желание её увидеть. Я звонил ей и писал, но она не брала трубку и не отвечала. Но через неделю на мою электронную почту пришло письмо, очень короткое, всего лишь пару строк: «Илья, я хотела бы продолжить наше общение, но только через какое-то время. То, что я забрала документы, ты, наверное, уже знаешь. Я чувствую, что теология — это не совсем моё. Сейчас я готовлюсь к поступлению на искусствоведение в МГУ. Я не хочу общаться с Женей, поэтому, пожалуйста, не говори ему, что я тебе писала. Лиза». Я посмотрел на это сообщение с грустью, но не решился написать в ответ.

Был вечер воскресенья. Я сидел в комнате один и читал Феофана. Снаружи были синие мартовские сумерки. Заснеженный палисадник белым полотном лежал внизу.
Ещё пара недель поста была впереди. Они расстилались впереди как этот белый палисадник. Казалось, время движется так медленно и до Пасхи, которую я с нетерпением ждал, была целая вечность. Мечты мои кардинально измениться за пост потерпели крушение: я забыл следить за своими мыслями и молиться по чёткам после первой недели поста, когда в редакции меня перевели в другой отдел и я с головой ушёл в новую работу. В то время я ещё не понимал реальных возможностей поста, поэтому, когда романтическое желание поститься поиссякло, я стал рассматривать его как обязанность и тяготился им. Я уже устал от служб и недоедания. Феофан читался ужасно медленно: я ещё не достиг и половины книги. На самом деле, единственное, что у меня получилось сделать в этот пост, так это бросить курить.
Между тем от моего столь стремительного прихода к Богу и воцерковления у меня было странное ощущение нереальности происходящего. Удивление самому себе, что я стал христианином, так и не проходило. Теперь я словно стал таким, как Романов, одним из тех, кто читает религиозные книжки, которые нам не задавали читать. В общем, каким-то чужаком самому себе. Я как раз вспоминал день своего обращения, когда в дверь моей комнаты постучали.
— Можно к тебе? — отозвался Романов на мой вопрос, кто там.
Я был рад его видеть: он остался после литургии в церкви помочь убираться в алтаре, а потом проводил кружок с прихожанами. Евгений Порфирьич, видимо, только что пришёл в общежитие и решил сразу зайти ко мне, потому что был ещё в пальто.
— Как всё прошло? — спросил я.
На лице Романова отразилось выражение недоумения.
— Я имею в виду кружок, — пояснил я.
— А, кружок! — воскликнул Романов. — Кружок нормально, — махнул он рукой, как будто это было что-то совершенно незначительное, а потом более серьёзно добавил: — Слушай, мне нужно тебе кое-что важное рассказать. Я говорил с владыкой.
Я был весь во внимании.
— Владыка сказал, что мне нужно остаться в миру, — произнёс Романов не сразу. Моё сердце прыгнуло то ли от неожиданности, то ли от радости.
— Он вообще очень странные вещи мне сказал, — продолжил мой друг. — Говорил, что мне нужно будет на четвёртом курсе поехать по студенческому обмену за рубеж, а потом поступить там на магистерскую программу и затем на докторскую. В общем, он думает, что я должен сделать научную карьеру и стать богословом.
Он замолчал, я также сидел молча.
— Я удивляюсь, как так получается, — добавил Евгений Порфирьич со вздохом, — он мне так и сказал, что с моими способностями лучше всего пойти в науку, что мне нужно стать богословом, что мне нужно учиться за границей…
— Но ведь это правда может быть твоё! С твоим-то английским и знаниями, — заметил я.
— Да, наверное, — тихо сказал Романов. — Только в это так трудно поверить! Я ещё должен всё это осмыслить. Я думал, я уже был готов, что он скажет мне идти в монастырь!
Он сидел некоторое время, подпирая голову рукой. Потом он встал, попрощался и ушёл, а я сидел и слушал, как стихают его шаги на лестнице.
Я подошёл к окну. За ним расстилалась зимняя ночь, полная звёзд. Палисадник лежал внизу в белом снегу, чистом, как наши жизни, потому что на них ещё мало что было написано. Я думал о призвании: Сёма ушёл в бизнес, Евгений Порфирьич будет учёным, Лиза займётся искусствоведением. Все куда-то уходят, а я… Я стоял перед окном и смотрел в ночь. Тогда вдруг странная мысль пришла мне: может быть, это и есть моё призвание — стоять и смотреть.

Москва — Уавр (Бельгия),
2008-2019

Автор публикации

не в сети 1 год

Соня Пучкова99

Комментарии: 26Публикации: 16Регистрация: 16-02-2022