Так вот, нас всё-таки переселили. Вернее, Романова выселили из комнаты «51», и в ней уже не жило ни одного «гнусного ботана», и даже я под влиянием моего друга таким не стал. Но я точно стал каким-то другим.
После Рождества мы заключили с Романовым договор — следить друг за другом, как две страны-союзника, которые выслеживают шпионов третьей страны, вражеской. Мы решили, что, если я стану материться или чертыхаться, Евгений Порфирьич дёргает меня за шевелюру. Если я стану препираться с Валькой или с кем-то другим или решу напиться до потери человеческого облика и захочу подраться, то мой друг должен, насколько хватит сил, закричать: «Враг идёт!»
С Романовым было сложнее. Я вообще не знал, какие у него могут быть грехи.
— Знаешь, Илья Ильич, — сказал мне он тогда, — снаружи этого не видно, но я очень сильно страдаю от нападений беса тщеславия. Стоит мне только сделать что-то хорошее, он начинает меня хвалить. Например, я получу отлично за экзамен или выступлю где-нибудь хорошо, бес мне шепчет, какой я умный и талантливый, и действительно ведь можно поверить в то, что я как будто какой-то особенный! Или мне приходит тщеславная мечта, что я выучусь здесь, поеду в Европу, буду изучать теологию там, потом останусь там заниматься наукой и преподавать, издам труды, и меня будут читать через века, как сейчас читают Хомякова и Соловьёва, или буду таким гением богословия, как Флоровский. Представляешь себе? — усмехнулся Романов и покраснел.
Я кивнул, хотя и сам думал, что он умный и талантливый и что, возможно, его книги будут читать потом.
В общем, мой друг запретил мне его хвалить и, если его будет хвалить кто-то другой, попросил наступить на его, романовский, чистый ботинок и, вместо извинения, шёпотом произнести: «Что высоко у людей, то мерзость перед Богом». Если мой друг начнёт досадовать на себя за свои немощи или на немощи других, что с ним случалось гораздо реже, я должен сказать: «Трудно богатому войти в Царствие Божие». Если я замечу, что Евгений Порфирьич станет стремиться к первенству и славе, я предупрежу его словами: «Какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит?»
Мы придумали множество таких ограничений, записали их в форме настоящего договора и скрепили подписями. Этот бумажный договор казался мне потехой, но мой друг был серьёзен.
— Это война, Илья Ильич, — весомо произнёс он, — пусть всё так забавно, но это война.
— Замечательную штуку вы придумали, — сказал владыка, когда узнал о нашем договоре. — Но только одним внешним контролем шпионов не поймать, и вы, Евгений Порфирьевич, это уже поняли. Шпионы чаще приходят в виде помыслов, которые снаружи не всегда видно. Вы должны стать недремлющими стражами своих сердец, как говорят святые отцы. Представьте, что вы часовые, вы стоите, бодрствуете, мимо вас проходят ваши мысли и не только ваши. Ваша задача пропустить благие и поймать злые, вражьи. Пойманные помыслы исчезают и уже не отражаются в ваших словах или делах. Если постоянно ловить этих шпионов, пока они не выползли наружу, то можно заключить в клети сердца саму страсть, которая источает помыслы, и, если ещё её не кормить, она… помрёт.
— Помрёт? — переспросил я.
— Да, помрёт. Да, это так, мы, прежде рабы своих страстей, можем теперь поработить свои страсти… — спокойно сказал владыка, а потом более тихим голосом, который тем не менее был довольно громким, склонившись к нам, загадочно произнёс: — Знаете, что чрезвычайно нравится мне в этой слишком затянувшейся войне? Что даёт мне надежду, когда я чувствую себя совершенно выбившимся из сил?
— Что? — в один голос спросили мы.
— То, что врага можно победить, — уверенно сказал владыка, и подслеповатые глаза его засверкали. Казалось, сквозь его ветхую телесную оболочку просвечивает другой, молодой, даже юный человек.
— Две тысячи лет назад он уже был посрамлён, бежал с поля брани, — продолжил он воодушевлённо, но также приглушённым голосом, — а поле брани, как известно, сердца человеческие. Тогда территория эта была завоёвана Господом… Друзья, — сказал он значительно, — мы сражаемся на стороне заведомо сильнейшей, чем вражья. Причём мы с вами — одни из самых незначительных солдат Его войска. Мы даже представить не можем, как бьётся с врагом авангард… А представьте себе, две тысячи лет назад Сам Воевода дал одиночный бой князю мира сего и был пленён. Но враг не знал, Кого он пленил! — хитро улыбнулся епископ. — О, это был ход троянским конём! Враг разбит и до сих пор попираем святыми, лучшими из воинов. Но даже они были бы прахом, возметаемым от лица земли, если бы не Господь.
Мы удивлённо смотрели на нашего наставника. Прав был Романов, когда назвал его необычным человеком. Мне пришла мысль в тот момент, что другие бы назвали его просто безумным, но я верил этому старику.
— Однако стратегии не в нашей компетенции, — улыбнулся он, заметив выражение наших лиц. — Наша задача — составлять тактические планы. Вам, Илья Ильич, советую: не пропускайте занятий в университете. Отец Павел собрал не такую уж плохую кафедру, и знания, которые вы там получите, могут вам пригодиться и в духовной жизни. Кроме того, там трудятся некоторые опытные воины, с которыми вам бы не мешало познакомиться поближе. А вы, Евгений Порфирьевич, улыбайтесь почаще: тщеславие побеждается в том числе и смехом над самим собой. И поменьше думайте о своих грехах, пост прошёл. Православие — весёлая религия, а вы ходите как в воду опущенный!.. Да, и иногда вместо Баха слушайте Моцарта.
Романов смущённо улыбнулся. И действительно, из его плеера порой стали доноситься новые лёгкие радостные звуки.
Владыка Василий не благословил Евгения Порфирьича молиться долго, только тридцать минут утром и вечером. Это, наверное, разочаровало Романова, но вида он не подал: всё сносил безропотно, как воин. Мне же был дан настоятельный совет — читать все молитвы без учёта времени. И я мучился, выстаивал час с лишним у икон, неспешно читая вслух всё правило, как велел владыка. Ложиться спать, не закончив молитвы, было нельзя, и поэтому я собирал остаток сил и внимания, врезался взглядом в строчки и громким шёпотом их читал. Правда, владыка разрешил мне читать молитвы на русском, чтобы лучше их понимать.
Во время Святок мы посещали службы настолько часто, насколько возможно в сессию. Романов, правда, почти всё сдал автоматом; у него осталась только пересдача по литургике. Мне было сложнее, но я на это время взял в газете отпуск, поэтому не жаловался. Мы ходили в церковь владыки. Наш наставник любил ранние службы: чтобы добраться до храма, нам приходилось вставать в полпятого утра. Мне, привыкшему в такое время только ложиться, было особенно тяжело, поэтому мой друг будил меня им самим придуманной фразой: «Помнишь слова владыки Василия? „Царство Небесное берётся усилием“». Потом мы вставали вместе на молитву, во время которой я просыпался, но монотонный гул метро, а потом и чтение часов меня снова убаюкивали. Просыпался окончательно я только к литургии верных.
Я ходил на службы из чувства долга, то есть потому что так нужно было. Иногда я стоял посреди храма во время богослужения, и мне не верилось, что я — православный. Вроде бы совсем недавно я лишь любовался церковными куполами, а теперь, вот, молюсь Богу. Вернее, я не молился, потому что не понимал, что поётся и читается, — я придумывал себе какую-нибудь приличную тему, на которую можно было бы поразмышлять во время богослужения, а не стоять просто так и смотреть на свечи. Я был уверен, что поступаю правильно: пусть даже ничего не понимаю, дух мой всё равно молится. Романов, напротив, перед каждой службой прочитывал песнопения в минее и октоихе, которые он достал в храмовой библиотеке. Но нести с собой в храм толстенные книги было неудобно, поэтому он или делал копии на ксероксе, или переписывал стихиры и тропари, или заучивал их наизусть и даже тихо подпевал на богослужении.
На Богоявление владыка увидел нас перед всенощной, во время чтения девятого часа: Евгения Порфирьича — с листочками стихир и небольшой книжицей, меня — блуждающим взглядом по потолку — и прислал нам записку из алтаря. Она гласила: «Е. П., поделитесь своей книжкой с И. И. Пусть И. И. ходит на богослужения с текстами». Мы не позволили себе ослушаться владыку, и та всенощная стала для меня откровением. Я просто влюбился в красоту службы. Церковнославянский язык поразил меня своей лаконичностью и поэтичностью, по сравнению с ним русский казался неуклюжим.
После всенощной отец Павел пригласил нас отужинать с ним и с владыкой. Мы вышли из храма и следом за диаконом отправились по расчищенной тропинке куда-то в глубь сада. Было темно, лицо щипал мороз. По обеим сторонам дорожки лежали пышные сверкающие синие сугробы. Где-то глухо упал снег с яблоневых веток. Я поднял глаза: над нами раскинулось от края до края высокое тёмное небо в ярких звёздах.
— В-вот мы и на месте, — произнёс отец Павел, тяжело дыша и выпуская из ноздрей клубы пара. Он открыл скрипящую дверь.
В тёмной прихожей было тепло и пахло варёной рыбой. Впереди виднелся проход в освещённую комнату, в ней — краешек деревянного стола и скамейки.
— В-владыка сам г-готовил, — заметил наш завкаф, словно угадывая мои мысли. — Он с-сейчас не з-занимается б-бумаж-жными делами, т-только сл-лужит и в-возится с м-молодёжью. А-а ещё г-готовит.
На ужин была уха, гречка и компот — дёшево и сердито, как настоящая монастырская трапеза. Как только мы встали на молитву, вошёл владыка вместе с той самой молодёжью, с которой он возится. Это были наши ровесники — парни с бородками и без, девушки в юбках, в общем, даже очень миловидные; одна мне даже понравилась. Всего наших новых знакомых было десять человек, поэтому не все имена я запомнил сразу. Романов был очень рад им и горячо пожимал руки парням, раскланивался с девушками. Я повторял за ним, но с меньшим энтузиазмом: я чувствовал, что мне с этими людьми мало о чём можно будет поговорить. По крайней мере, вряд ли кто-то из них увлекается панком, работает в газете и пробует себя в литературе.
Владыка Василий послушал, как наш нестройный хор пропел «Отче наш», и благословил трапезу. Потом также молча налил себе в тарелку совсем немного ухи, взял ломоть хлеба и больше ничего. Я удивился, как столько будет достаточно этому человеку огромного роста.
— Благословляю вам котлеты, — сказал нам владыка. Мы ещё не успели сообразить, что это значит, а отец Павел уже поднялся с места и принёс нам целую сковороду котлет. Мой друг и я сконфуженно посмотрели на нашего диакона.
Трапеза проходила в молчании. Я всё ждал, когда владыка расскажет нам что-нибудь душеполезное, но он медленно доел уху и ждал, пока мы насытимся. Глотая ложку за ложкой, я поглядывал на сидящих напротив меня. Белокурая девушка с очень приятными чертами лица, чуть-чуть полноватая, ела уху, не поднимая глаз, и правильно делала, иначе бы столкнулась с моим любопытными взглядом. Рыжий парень, которого, я запомнил, звали Дмитрием, изредка поглядывал на моего друга. Другой, лохматый, с короткой бородкой, прихлёбывая уху, улыбался.
Вскоре мы встали, помолились, владыка нас молча благословил и отпустил. Когда я, разомлевший от теплоты и обильного ужина, вышел на морозный воздух, я не мог скрыть от друга своего разочарования.
— Неужели нас просто позвали поесть? Я думал, владыка скажет нам что-то важное, — вздохнул я.
— Я тоже этого не понял, — согласился Евгений Порфирьич.
Сессия подошла к концу. Все всё вроде бы уже сдали, даже Романов свою пересдачу по литургике. Но со мной было не так. На крещенскую литургию я не попал: на этот день мне назначили пересдачу по вышке. Чудесным образом я довольно легко получил три и, радостный, поспешил за святой водой.
В рюкзаке за спиной весело позвякивали пустые стеклянные банки. Яркое солнце слепило глаза, а крепкий крещенский морозец щипал лицо. Под ногами поскрипывал сверкающий снег. Впереди, в ярко-голубом небе блестел золотой купол. Я шёл к храму быстро, выпуская клубы тёплого воздуха, надеясь застать там друга и поделиться радостью.
Очередь за святой водой начиналась ещё на улице. Я зашёл в церковь, там уже потушили свечи. Пахло талым воском и ладаном: недавно кончилась служба. В полутёмном притворе стояли огромные чаны с освящённой водой, и Марья Кузьминична, полная женщина, убирающая храм, черпаком наливала её в бутылки прихожан. Романов вместе с рыжим Дмитрием, который прислуживал алтарником, помогали ей, потому что желающих получить крещенскую воду было очень много. Все стояли, как в Иордане: на полу хлюпал растаявший снег.
— Илья Ильич, — прошептал мне на ухо Романов, когда я расстегнул рюкзак, доставая оттуда свои банки. — Встань, пожалуйста, в очередь. Это не по-христиански — брать воду вне очереди.
— Я вышку сдал! — воскликнул я полушутя, складывая банки обратно.
Он улыбнулся, но не стал спрашивать, на сколько, только пожал мне руку. Я вышел из храма и встал в самый конец очереди.
— Илья! Привет! — послышался сзади знакомый голос. Обернувшись, я увидел розовощёкую Лизу, улыбающуюся, с сияющими глазами. Она выглядела так мило в своём сером беретике и коротком пальто, что я невольно залюбовался ей.
— Хорошо, что я тебя встретила. Мне понравилось в вашей церкви, и я решила прийти сюда за святой водой, — объяснила она своё появление, доставая из сумки стеклянную банку.
Я был поражён и её намерением взять святую воду, и её внешностью.
— Женя там, да? — спросила она, не замечая моего очарованного взгляда.
— Да, — не сразу ответил я.
— Ой, тогда я пойду поздороваться с ним, — обрадовалась Лиза и исчезла в дверях храма.
Я хотел было предупредить её, что Романов не даёт воду без очереди, но не успел. Вскоре Лиза вернулась, счастливая, но действительно без воды.
— Ох, как там хорошо! — улыбаясь, заметила она. — А Женя такой серьёзный. Почему он всё время такой серьёзный, даже в праздник?
— Ну, человек такой, — пожал плечами я. Но казалось, Лиза и не слышала меня: она мечтательно смотрела в небо. Мы замолчали.
Очередь медленно продвигалась в храм. Лиза от нечего делать выводила носком ботинка узоры на снежной дорожке.
— А я сдал вышку, — вспомнил я.
— О, поздравляю! — воскликнула Лиза. — И как?
— На три, — усмехнулся я.
— Брат! — улыбнулась она и пожала мне руку. — Я, как вижу числа, сразу тупею вдвое!
Я рассмеялся. Наверное, я бы мог сказать то же самое о себе. Лиза сияла, а я улыбался ей в ответ и думал, как она изменилась и преобразилась за последнее время. Когда мы оказались внутри тёплой церкви, я всё ещё думал о Лизе, о том, какая она красивая и милая, и о том, что, может быть, может быть между нами.
Наполнив наши банки водой, Романов посоветовал нам не ждать его. Очередь была ещё очень длинной, и мой друг не хотел оставлять Дмитрия без помощи. Мы вышли из церкви вдвоём.
— Лиз, ты сегодня занята? — спросил я.
Улыбнувшись, она посмотрела на меня вопросительно.
— Я работаю, — был ответ.
— А-а, — протянул я. Я хотел было спросить, занята ли она завтра, но завтра мы с Валькой уезжали домой на зимние каникулы, и потому не спросил.
— А что? — в свою очередь спросила она.
— Хотел тебя куда-нибудь пригласить, — сказал я, немного смущённо, — в кино, например.
— Спасибо, — улыбнулась Лиза; ей польстило моё предложение. — Но я вправду сегодня работаю.
— А я завтра уезжаю, — вздохнул я. — Может, тогда после? Я приеду где-то пятого.
Она улыбнулась ещё раз, искоса поглядев на меня.
— Может быть, — уклончиво ответила Лиза.
В тот же вечер, когда завершил сборы, я решил зайти к Романову и попрощаться перед отъездом. Приоткрыв дверь его комнаты, я увидел, что Романов сидел один с книгой и никуда, казалось, не собирался уезжать.
— Ты не едешь домой? — удивился я.
— Нет, — спокойно ответил он, оторвавшись от книги.
— Будешь работать? — спросил я.
Романов вздохнул и, отложив книгу, взглянул на меня прямо.
— Мой отец отказался от меня, когда я обратился в христианство. Сказал, чтобы я не возвращался.
От неожиданности я сел на ближний стул.
— Но ты за меня не переживай, — улыбнувшись, приободрил меня Романов, очевидно, заметив, что я изменился в лице. — Мне не будет здесь скучно. Лиза уже составила какой-то план музеев и концертов на две недели.
Я не стал расспрашивать его больше, просто пожелал приятно провести время и ушёл к себе. Я не хотел причинять Евгению Порфирьичу лишней боли, заставляя вспоминать ссору с отцом. Однако я сам много раз вспоминал этот разговор с Романовым, всё больше и больше удивляясь моему необычному другу.
На следующий день я был уже в Александрове и полностью посвятил себя литературе. Именно в эти каникулы у меня появилась идея написать историю о Евгении Порфирьиче и о нашем приходе к вере.
(Продолжение следует)
Автор публикации
