Никому не было до меня дела. Романов стал первым человеком, которому действительно не было всё равно. Он был странным, с непонятными мне причудами, а я толком не верил в существование ни ада, ни рая, но его неравнодушие даже в таком своеобразном варианте меня очень тронуло. Я понял в тот вечер, что можно быть друзьями, со схожими интересами, характерами и, в общем-то, плевать друг на друга. А можно быть таким непохожим на меня, как Евгений Порфирьич, и тревожиться за меня.
Но мы не сразу стали друзьями, так же как я не сразу бросил курить. Всё-таки разница между нами была слишком велика. Однако мне стало проще находиться с ним в одной комнате, да и на Романова я стал смотреть иначе. По недолгом наблюдении он оказался довольно приветливым, хотя часто задумчивым и молчаливым.
Романов жил на своей волне, которую трудно было поймать. Он был сильно удивлён и даже возмущён, когда узнал, что никому из наших однокурсников не интересна теология и все учатся, только чтобы получить диплом о высшем образовании. Потом, видимо, послушав разговоры наших блондинок, Евгений Порфирьич решил заняться нашим культурным просвещением и в один день, после пары по древнегреческому, воззвал к народу:
— Дорогие одногруппники! Я предлагаю всем собраться и сходить в пятницу на концерт классической музыки. Там будут играть Моцарта, Баха, Бетховена, Чайковского… Встречаемся в метро «Библиотека имени Ленина» без двадцати семь!
По тому, как некоторые переглянулись, а кто-то усмехнулся, я понял, что «дорогие одногруппники» не жаждут культурно просвещаться. Я тоже усмехнулся про себя ещё одной причуде Романова и, конечно же, не пошёл бы ни на какой концерт, если бы потом Евгений Порфирьич не упросил меня. Он клятвенно обещал, что больше не будет меня звать, если мне концерт не понравится.
Когда я приехал на «Библиотеку» в нужное время, даже слегка опоздав, там никого ещё не было. Я прислонился к перилам и принялся следить за поднимающимися по лестницам людьми, выискивая глазами знакомые лица. Вдруг я заметил какую-то девушку, стоящую неподалёку и смущённо улыбающуюся мне. Я рефлекторно нахмурил брови, пытаясь понять, где же я её видел, как вдруг до меня дошло, что передо мной Лиза Тайлер. Это было как снег на голову.
Эта невысокая брюнетка была хорошей подругой моей Вальки, и никто никогда не видел её в чём-то, кроме рваных джинсов и косухи, с огромными наушниками и раздающейся из них «Нирваной» или «Пилотом». Я даже хотел протереть глаза, когда увидел Лизу в коротком чёрном платье и в туфлях на каблуках. На её плечи был наброшен лёгкий плащ, а роскошные чёрные волосы были собраны, так что я даже не узнал сначала это бледное лицо с изящными чертами.
Когда я подошёл к ней, наверное, выглядел так странно, что она рассмеялась.
— Не веришь своим глазам? — спросила она, закрывая улыбку ладонью.
— Да, — усмехнулся я. — Сногсшибательно выглядишь.
— Спасибо, — засмеялась она. — А ты не знаешь, где Женя Романов?
— Кто? — переспросил я, не сразу поняв, о ком она говорит.
— Женя, Женя Романов, который нас пригласил на концерт, — улыбнулась она моей непонятливости.
— А, Евгений Порфирьич! — воскликнул я, про себя подумав, что только девушка могла называть его Женей.
— Он у вас Евгений Порфирьевич? — с иронией ответила Лиза. — Ну и дела.
— Порфирьич — это его реальное отчество, — заметил я.
— Хорошо, только я уж его просто Женей буду назвать, ладно? Я не люблю пафос.
— Это не пафос, — парировал я. — Это традиция.
— Какая традиция? Называть всех по имени-отчеству?
— Да, но не всех, а только серьёзных людей.
— А тебя как называют? Ты не производишь впечатление серьёзного, — продолжала иронизировать Лиза.
Но на этот вопрос я не успел ответить, потому что наконец-то появился Романов. Тяжело дыша, он поднялся по лестнице.
— Илья Ильич, Лиза, привет, — выдохнул он. — Простите, что опоздал.
— Илья Ильич! — воскликнула Лиза и засмеялась, так что Романов с удивлением посмотрел на неё.
— У нас немного времени, давайте пойдём поскорее, — серьёзным тоном предложил он.
По дороге в консерваторию Лиза насмешливо спросила меня, какие у нас ещё есть традиции. Я ответил ей, что несерьёзных людей в такие вещи не посвящают, насупился и замолчал. Тогда она пристала к ещё более неразговорчивому Романову и стала расспрашивать его сначала о концерте, а потом о нём самом, откуда он к нам перевёлся, почему, что будет делать потом и так далее. Они шли впереди, и я уже не прислушивался к их разговору, погрузившись в свои мысли.
Мы опоздали, и ни программок, ни мест нам не досталось. Впрочем, было одно в первом ряду, но я заранее знал, чьё оно. Мы посадили туда Лизу, а сами устроились у стены.
— Иоганн Себастьян Бах. Сюита для виолончели соль мажор в шести частях, — произнесла вышедшая на сцену конферансье в длинном тёмном платье. — Исполняет студент четвёртого курса Евгений Прокашин.
Раздались аплодисменты. На сцене появился молодой светловолосый человек, в белой рубашке, с виолончелью, поклонился, присел на стул, провёл пару раз по инструменту смычком, настраивая его, и начал. Прислонившись к голубой стене и закрыв глаза, Романов не дыша слушал своего тёзку. От нечего делать я разглядывал Лизин затылок, замысловатую причёску и открытые плечи. Её неожиданно открывшаяся красота притягивала мой взгляд, но не смущала.
Я не воспринимал классическую музыку. Я стоял, прислонившись к стене, и слушал её, но она была совершенно не близка мне. Мне в ней что-то безнадёжно недоставало, и поэтому я скучал. Так прошло мучительных полтора часа. Объявили антракт. Я удалился покурить, а когда вернулся, застал Романова сидящим рядом с Лизой и что-то ей увлечённо рассказывающим. У его собеседницы было странное выражение лица, смущённое и даже немного испуганное. Меня удивило и это, и увлечённость моего друга, и я присел рядом.
— …Так вот, одним зимним вечером, когда я возвращался домой, — говорил Романов, — ко мне подошёл какой-то молодой человек и подарил мне Новый Завет в нашем восстановительном переводе и приглашение в церковь. Сначала я очень скептически отнёсся к подарку, решив, что это какая-то секта, но потом… как-то выдался свободный вечер, и я открыл Новый Завет на первой попавшейся странице и случайно наткнулся взглядом на эпизод с Преображением Иисуса. Представляешь, я был так поражён! Перечитал это место несколько раз и в тот же вечер прочитал все четыре Евангелия, не спал до утра, ходил по комнате… Тогда я почувствовал: вот то, что я искал!.. С тех пор я полюбил Господа. Сначала мне было непонятно многое из того, что я прочитывал, и я пришёл за разъяснениями в нашу церковь в моём родном городе. А потом перевёлся на нашу кафедру, чтобы больше знать о христианстве. Вот такая моя история.
Было видно, что Лиза ещё сильнее смутилась и не знала, как отреагировать на его рассказ. Я тоже не знал, что сказать и как ей помочь. Зачем он это рассказал ей? Слушать о таких личных вещах было странно и неловко.
— Да, понятно, — медленно произнесла Лиза, с трудом находя подходящие слова. — Это всё сложно очень… Личная встреча с Богом… Даже не знаю, мне не с чем сравнить… У меня никогда не было такого опыта.
— Я понимаю, я понимаю, — ответил Романов, — но о ней можно просить Бога. Чтобы Он Cам вышел навстречу, ведь Он Cам хочет, чтобы мы с Ним встретились.
Тут прозвенел первый звонок. Было заметно, что Лиза с облегчением вздохнула. Потом прозвенел второй и третий. Романов снова слегка привалился к стене и закрыл глаза для лучшего прослушивания. Конферансье объявила какую-то Ольгу Гамову, которая должна была сыграть Шопена. На сцене появилась девушка в длинном зелёном платье со скрипкой и принялась играть.
Слушателей ко второму отделению только прибавилось, стало душно. Сидели на всех подоконниках. Я устал стоять и, с нетерпением топчась на месте, ожидал, когда же освободится хоть какое-нибудь место. Наконец сидящая рядом на подоконнике полная дама с крашеными бровями не выдержала пытки классикой и, подняв своё мощное тело, удалилась. А я плюхнулся на её место, и мне было начихать на то, кто и что обо мне скажет. Я ощущал блаженство, сидя на подоконнике и болтая ногами.
— Как вам концерт? — поинтересовался Романов, когда мы уже были в фойе.
— Ну, трудно сказать… — многозначительно произнёс я, почёсывая затылок, — мне девушка понравилась, в зелёном платье.
Лиза фыркнула, а Романов не понял шутки.
— Мне нравится виолончель, — добавила она более серьёзно. — Такой глубокий и приятный звук… Поэтому я могу всё слушать, что играют на виолончели. Вообще, я даже немного играю на ней, — улыбнулась она застенчиво.
— Да, правда? Вот здорово! — удивился Романов. — А я скрипку люблю, хотя никогда на ней не играл. Шопен сегодня был очень красивый.
Так, разговаривая о всякой музыке, мы дошли до метро. Я, правда, ничего не говорил, просто мне нечего было сказать о классике. Зашли в вагон и сели. Я чувствовал себя усталым, вот бы только добраться до общаги и лечь спать.
Не успели мы проехать и двух станций, как в другом конце вагона послышался женский крик. Я обернулся и увидел, что какой-то мужик упал на сидящую женщину и она пыталась вырваться и убежать. Второй мужик, явно нетрезвый, схватил его за грудки и отбросил к дверям. Тот с силой ударился о двери, но тут же встал и, размахнувшись, двинул пьяному по лицу.
Всё произошло в один момент. Романов вскочил с сиденья и бросился разнимать дерущихся мужиков. Лиза рванулась в другую сторону, к кнопке связи с машинистом. Я в полной растерянности наблюдал за происходящим.
Романов попытался оттащить одного из дерущихся, но мой друг казался просто подростком по сравнению с ними. Пьяный легко отшвырнул его в сторону.
— Драка в вагоне! — прокричала Лиза сквозь свист и скрежет. — У нас драка в вагоне! Последний вагон!
Евгений Порфирьич не сдавался, пытаясь встать между двумя здоровыми мужиками. Кто-то из сидящих рядом схватил трезвого дерущегося сзади и прижал к поручню.
— Повторите, — я услышал искажённый старой аппаратурой голос машиниста.
— Драка в вагоне! — крикнула Лиза ещё сильнее.
— Ну помогите же ему! — воскликнула пожилая женщина в тёплом платке, обращаясь к другим сидящим мужчинам. Её крик вывел меня из ступора. Я бросился на помощь Евгению Порфирьичу и на бегу почувствовал, что поезд замедляет ход. В этот момент пьяный занёс кулак и сильно ударил Романова в нос.
— Что у вас? — ещё раз произнёс машинист.
— У нас тут драка, шеф, — то ли с раздражением, то ли с иронией отозвалась Лиза.
Через пару минут здесь ничего уже не было. Мы сидели на холодном полу станции «Новослободская», Романов — закрыв нос платком Лизы. Я чувствовал себя совершенно опустошённым.
— Мне их жаль, — прогнусавил Евгений Порфирьич.
— ЧТО?! — ни с того ни с сего разозлилась Лиза.
— Мне их жаль, — повторил Романов в Лизин платок, — потому что они Бога не знают.
На следующий день мы с Романовым в большом перерыве между парами ели в университетской столовой. Евгений Порфирьич ушёл помыть руки перед едой, как он обычно делал, а я занял столик. Ещё издалека я заметил Лизу с подносом в руках, снова в джинсах и косухе. Увидев меня, она пошла к нашему столику.
— Он такой странный, — заметила Лиза, присаживаясь рядом и насмешливо морща брови. — Пытался мне проповедовать тогда, в антракте, когда ты ушёл курить.
— Да, странный, точно, — согласился я. — И что он тебе говорил?
— Про личную встречу с Богом и что у каждого христианина она должна быть. Но я даже не христианка. Он, наверное, думает, что все, кто учатся на теологии, — это христиане, — хмыкнула она.
— Он очень правильный, — я попытался объяснить поведение Романова. — Ну и хочет, чтобы всё остальное тоже было правильно.
— А что он сказал про мужика, который ему в нос дал? «Мне его жаль, он Бога не знает», — она комично изобразила серьёзный тон Романова и покачала головой. — Я этого не понимаю.
Я пожал плечами.
— Он всегда на своей волне, — сказал я, принимаясь за обед. — Я тоже многого не понимаю. Но он хороший человек.
— Да, хороший, — сказала Лиза с каким-то раздражением. — По-моему, чересчур хороший. Нельзя быть таким.
— Почему нельзя? Вот есть такой человек — значит можно, — удивился я. — Кто устанавливает правила: каким быть, а каким нет?
Лиза нахмурилась, но ничего не сказала. Тут появился Романов.
— Привет, Лиза. Приятного аппетита всем! — сказал он.
— Приятного, — мрачно отозвалась она.
— Спасибо, — сказал я. — Тебе тоже.
Я думал уже наброситься на еду, но Романов вдруг как-то посерьёзнел. Нависла неловкая пауза, которую он сам и прервал.
— Друзья, вы не против, если я помолюсь?
Я пожал плечами, Лиза с удивлением посмотрела на него, но ничего не сказала.
— Хорошо, — заключил Романов и произнёс: — Господь, слава Тебе за эту пищу, которую Ты нам подал. Благослови руки приготовивших её и тех, кто выплачивает нам стипендии, чтобы мы могли поддерживать наше существование…
— Или зарплаты, — с полуиронией тихо добавил я, но Романов принял моё замечание за чистую монету и продолжил:
— Или зарплаты, и благослови наших родителей, которые поддерживают нас. Аминь.
Некоторое время мы молчали. Первой молчание нарушила Лиза.
— Меня никто не поддерживает, — с возмущением или обидой произнесла она. — Мама у меня слишком бедная, чтобы мне что-то высылать.
— Ты тоже работаешь? — удивился Романов, и я подумал, что лучше не говорить об этом. Но Лизу, казалось, невозможно было смутить.
— Да, официанткой в ночном клубе, — как ни в чём не бывало сказала она, отпивая какао.
На лице Романова отразилось сильнейшее удивление.
— И много у нас теологов так… подрабатывают?
— Да почти все работают, — желая перевести разговор в более безопасное русло, вмешался я. — Может, человека два только без работы. Я же говорю, мы здесь получаем только образование. Ну и диплом, разумеется.
— Неправда, — возмутилась Лиза. — Мне всё это интересно. Не знаю, что буду с этим потом делать, ну не в церковь же работать идти!.. Но всё равно интересно.
— Я, например, собираюсь работать в светских изданиях, — заявил я. — Но поскольку у меня будет преимущество — хорошо буду знать религиозную сферу — я буду более конкурентоспособен, чем другие.
— Можно преподавать в университете, — добавил Романов. — Не обязательно работать в какой-то религиозной организации. Но мне кажется, если журналист может быть неверующим и писать о религии, то теолог точно должен иметь личную веру.
В конце октября в нашу с Валькой семью пришло горе. Умер брат нашей мамы, дядя Петя. Мне, как студенту кафедры теологии, к тому же крещёному, родители поручили заказать панихидку по дяде. На самом деле то, что я учусь на теолога и крещён в православной церкви, ещё не значит, что я часто её посещаю. В первый раз меня привели туда в четыре года крестить. Второй раз я пришёл туда на первом курсе, когда наша группа теологов вместе с заведующим кафедрой отцом Павлом проводили в храме Животворящей Троицы в Останкине выездное занятие по истории христианского искусства. А теперь мне предстояло зайти в церковь в третий раз в жизни. Я даже не помнил, как правильно складывать пальцы, когда крестишься.
Верил ли я в Бога? Не верил, пока, завалив вступительные на журналистику, случайно не поступил на теологию, где был самый маленький конкурс. Потом начал проникаться тем, чему нас учили, проникаться настроем преподавателей, многие из которых были священниками. Все были убеждены, что Бог есть, и я убедился в этом. Будучи нелюбопытным по своей природе, я просто принимал их слова на веру, никогда не спрашивал, почему так, а почему эдак. Если мне говорили, что Бог Сын воплотился, значит, в самом деле воплотился, если Дева Мария родила божественного Сына и осталась при этом Девой, то я не спорил с этим, безмолвно соглашался и записывал в конспект. Не спорил, потому что то, о чём нам говорили, было бесконечно далеко от меня, оно меня не задевало. Когда мы говорили о грешниках, то я никогда не считал себя в их числе, но и не оправдывал себя, просто никогда не додумывался примерить к себе это название. Что касается евангельских событий, мне они казались мифом, даже когда я уверился в том, насколько они реальны. Я всё понимал, со всем соглашался, но только умом, покорной памятью, никак не сердцем. Сердце моё оставалось глухо ко всему этому: оно жило занятиями литературой и журналистикой.
Поэтому я был в недоумении, когда на меня возложили обязанность заказать панихиду. Мне повезло: наша кафедра на днях собиралась на экскурсию в Свято-Троицкую лавру. Поездка была обязательной, поэтому ехали все без исключения, в том числе и «сектант» Романов. Был уже полдень, когда мы оказались у белой монастырской стены. Моросил мелкий противный дождь. Неподалёку от нас под зонтиками стояли наши «теологини», среди которых я различил Лизу, в длинной тёмной юбке до пят и гриндерах. Она покрывала голову широким лёгким шарфом. Я подумал тогда, что она мне больше нравится в том платье, в котором была на концерте.
Наконец все двинулись к воротам в монастырь. Некоторые крестились и кланялись.
— Перекрестись, — тихо сказал мне Романов. — Ты же вроде православный.
Я растерялся и начал быстро креститься всей пятернёй и отвешивать низкие поклоны. Евгений Порфирьич, наоборот, вошёл в лаврские ворота просто, как в обычное светское здание, не кланяясь и не крестясь.
Во время экскурсии Романов внимательно слушал гида, записывая за ним в блокнот. Он особенно воодушевился, когда мы пошли в музей: ходил за гидом по пятам, всё записывал, задавал вопросы. Меня же, как только я вошёл в ворота лавры, словно оглушили, настолько я перестал ощущать реальность происходящего. Никогда я раньше здесь не был, мне как-то сразу стали близки и величественный храм с синими куполами, и бородатые монахи в чёрных развевающихся плащах, и высокие ели, и мокрые кусты алых роз, дрожащих на ветру, и голуби у монастырских ворот. Я стоял в каком-то оцепенении и не мог поверить, что всё это реально.
Наша группа ходила туда и сюда, рассматривала достопримечательности, а я думал о земле под ногами: ведь по ней столько лет назад ступал Сергий Радонежский, здесь раньше были только леса и, может быть, где-то рядом стоял скит святого. Ощущение было сродни тому, которое я испытал, когда впервые оказался на Красной площади: тогда я думал о царях, которые бывали там.
Наконец наша группа, крестясь, вошла в какой-то небольшой храм. Я узнал потом, что это был Троицкий собор. В его тёплом, ярко освещённом помещении, где в больших старых подсвечниках, залитых воском, жарко горело множество свечей, было тесно как в муравейнике. Кто-то прикладывался к иконам, кто-то писал записки, кто-то ставил свечи. Стоял шум от говорящих в полный голос людей, шарканья ног по грязному полу, звона монет, бросаемых в ящики на пожертвование. Я взглянул на моего друга. На его лице сначала была растерянность, а потом вспыхнуло негодование, но он сдержался и ничего не сказал.
— Здесь можно панихиду заказать? — спросил я у какой-то женщины.
— Здесь, молодой человек, только за здравие и благодарственные преподобному Сергию, — ответила она, — а за упокой в Успенском храме ставят.
— Пойдём, — потянул меня к выходу Евгений Порфирьич.
— Подожди, — рассеянно произнёс я, заметив небольшой проход слева. — Зайдём туда.
Я шагнул в коричневый полумрак, и c самого порога у меня захватило дух от чудного запаха ладана и неизвестного мне благовония. Воздух был густым, словно восковым. Из узких окон в правой стене на каменный пол падали полосы тусклого света. Впереди на невысоком старом иконостасе с почерневшими образами дрожали разноцветные огоньки лампад. В двух громоздких подсвечниках у возвышения перед алтарём горели сотни жёлтых свечей и бросали яркие отблески на лица и спины паломников, вереницей тянувшихся мимо иконостаса куда-то направо. Там как будто стояла кровать под балдахином, с которого также свисали зажжённые увесистые лампады. Оттуда доносилось непонятное гудение, но вот высокая тень перед кроватью отодвинулась в сторону, и я различил в ней монаха, читающего какую-то службу.
— Это рака с мощами Сергия Радонежского, — тихо прокомментировал Романов, и его замечание вернуло меня в реальность.
— Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, — пропел высокий сильный голос.
Я оглянулся. Около странных деревянных кресел без сидений у стены пела очень полная молодая женщина с прядями чёрных как смоль волос, выбившихся из-под платка. Я хотел ещё постоять и послушать пение, но мне вдруг стало жалко моего друга, и я повернулся и пошёл к выходу.
— К сожалению, это всё мне не близко, — вздохнул Евгений Порфирьич, когда мы вышли.
Я не стал спрашивать о подробностях, потому что не хотел нарушать впечатления от того, что увидел и услышал.
Как нам рассказали, Успенский собор — это тот огромный, с синими куполами в золотых звёздах. По дороге к нему мы встретили Сёму Кузнецова, сидящего на скамеечке.
— Скучно, — зевая, отозвался он на мой вопрос «Как дела?». — Мы с семьёй сюда каждый год ездим. Надоело уже, лучше бы наша кафедра сделала экскурсию в какое-нибудь другое место.
Вероятно, решив, что не вынесет пытки вторым храмом, Романов остался с Сёмой, хотя тот не выразил энтузиазма коротать время в компании с «сектантом», а я поднялся по ступеням собора.
Мои шаги гулким эхом отразились в высоких сводах. Я остановился и посмотрел вокруг. Церковь была почти пуста. В синеватом туманном сумраке в глубине храма невесомой громадой возвышался иконостас, перед которым в подсвечниках теплилась пара свечей. Я боялся громко дышать. Тишина была полная, торжественная и таинственная.
Вдруг кто-то за моей спиной шаркнул подошвами о пол. Я вздрогнул и оглянулся: передо мной стоял Романов. Я вспомнил про панихиду и, ещё раз оглядев храм, заметил слева желтоватый свет от настольной лампы. Из-за кафедры, на которой лежали свечи из тёмного воска разных размеров, выглядывало вытянутое лицо сухой седой женщины с маленькими колкими глазами. Я подошёл к ней и спросил:
— У вас можно панихиду заказать?
— Двадцать рублей, — холодно произнесла она. — Имя?
Я назвал имя дяди и протянул ей деньги.
— И ещё свечку за пять, — обратился я к женщине за кафедрой. Получив её, я озадаченно остановился. — А куда её ставить за упокой? — спросил я.
— Видите вон тот столик с Распятием в углу, это канун, — почему-то раздражённо ответила женщина. — За упокой туда поставьте.
Я медленно пошёл к тому столику, оглядываясь по сторонам и вдыхая ароматный воздух. Потом я зажёг свечу от лампады, поставил на канун и уже развернулся и собирался уходить, как подошедший Романов остановил меня.
— Нужно помолиться, — сказал он. — Свечка — это лишь твоё пожертвование храму, а за усопшего нужно молиться.
Молиться я не умел. Не знал, что же просить для дяди, которого я и не помню толком. Здоровья? Счастья? Разве покойнику уже не всё равно? Тогда я вспомнил о рае и аде и стал просить Бога, чтобы дядя Петя попал в рай. Сосредоточиться было очень сложно, меня всё время отвлекали посторонние предметы, попадавшие в поле зрения. Секунд тридцать я бездумно смотрел, как колышется лёгкая тень от лампадки на тёмной иконе Девы Марии. Потом очнулся и стал говорить мысленно так: «Боже, если ты меня слышишь, сделай так, чтобы у дяди всё было хорошо и он оказался в раю…» Я остановился, потому что мне показалось, что ставить Богу условия, по крайней мере, неэтично. Более того, Он же Вездесущий, значит, меня точно слышит. Тогда я взмолился: «Боже, дай моему дяде место в раю». Почесав в затылке, я понял, что и это никуда не годится: «дай» выглядит слишком повелительно, да и разве Бог раздаёт там места, как льготные квартиры? В рай очень сложно попасть, это не для всех. Мне представились VIP-места в кинотеатре, которые почему-то стоят дороже обычных. «Интересно, а кто попадёт в рай?» — спросил я сам себя и огляделся в поисках его потенциальных обитателей. Ну, наверное, тот монах у мощей и вот эта строгая женщина. Мне что-то не очень понравилась такая компания, и я решил, что в рай не хочу. Я обернулся вправо и увидел скучающего друга. «А! Романов, конечно, попадёт! Он такой правильный. Хорошо, ну тогда и я с ним», — решил я.
— Помолился? — спросил он вполголоса.
Я принялся лихорадочно соображать, чего же попросить у Бога. «Стоп! — вдруг осенило меня. — Ведь свечи же ставят за упокой?! Ну, слава Тебе, Господи!»
— Упокой, Господи, его душу грешную, — еле слышно прошептал я и перекрестился. И для верности прибавил: — Пожалуйста.
Когда мы вышли из собора, с серого неба снова моросил мерзкий дождь. Мелкие капли падали на плечи грязной фуфайки и мокрую лысину слепого нищего, сидящего на ступени у храмовых дверей. Неизвестно, откуда он взялся, ведь когда мы входили в храм, его тут не было. Перед нищим лежала облезшая шапка-ушанка, в которую проходящие мимо паломники клали кто мелочь, кто конфету, кто яблоко. Старик, хотя ничего и не мог видеть, приоткрывал свои глаза с бельмами, нарочно шумно вздыхал и, поглаживая длинную бороду, забавно шмыгал носом. Мы с Романовым подали ему по рублю.
— Эй, иеромонах! — окликнул кого-то нищий старик хриплым голосом. — Что ты мне железо своё бросаешь? Ты б лучше благословил или снеди какой принёс, трапезовать пора, изголодался весь, сегодня без завтрака! Тьфу ты, неуч!
Мы почти одновременно остановились и посмотрели по сторонам. Никаких монахов рядом не было. Слепой, наверное, ошибся, но упорно продолжал звать:
— Иеромона-ах! Ты что, оглох? Я слепой, а ты глухой, что ли?
— Странный какой-то, — тихо сказал я.
— Здесь нет иеромонахов, — громко и чётко произнёс Романов, обращаясь к старику. — Мы студенты кафедры теологии из Москвы.
— Какие студенты, иеромонах, что ты мне врёшь? Меня не проведёшь, — усмехнулся нищий. — Если ты не иеромонах, то кто из нас? Я, что ли?
— Простите, я не… — начал было мой друг, но нищий его грубо прервал, помахав ему кулаком:
— Молчи! Молчи!.. Тоже мне, преподобный Серафим Саровский! Тьфу! — И плюнул в его сторону.
Романов растерянно посмотрел на него. Но нищий уже не обращал на него никакого внимания: какая-то женщина в красном платке нагнулась к нему с тарелкой блинов, помазанных маслом, предлагая ему позавтракать. Я взял друга за рукав пальто и потащил вниз по лестнице.
— Перепутал он тебя с кем-то, что ж, бывает, — попытался я утешить Евгения Порфирьича.
Но Романов ничего не ответил.
У автобуса мы встретили Лизу со стопкой книг в руках. Оказалось, что пока мы возились с панихидой, она нашла тут два больших книжных магазина. Евгений Порфирьич вздохнул от досады, и мне тоже показалось упущением то, что мы не пошли в книжный.
— Я просто хотела всё скупить, когда это увидела, — в восторге верещала Лиза.
Через какое-то время вспоминая ту подборку книг, которую она нам показывала, я осознал, насколько она была странной. Очевидно, на тот момент Лиза смогла бы осилить немного из того, что купила. Там был и авва Дорофей на церковнославянском, и «Основы христианской философии» Зеньковского, и «История разделения церквей» Лебедева и ещё много каких-то неизвестных книг с серьёзными названиями. Кажется, именно серьёзность была критерием Лизиного выбора.
Всю дорогу обратно она сидела, обложившись своими книгами, а Романов молча думал о чём-то своём. Отец Павел настиг меня и упросил написать заметку о поездке для университетской газеты, и я был занят разбором записей Евгения Порфирьича, поскольку история о первой попытке заказать панихиду вряд ли была бы интересна читателям этого издания.
(Продолжение следует)
Автор публикации
