Ещё одно произведение, успевшее стать классикой. …Всякое в жизни бывает, особенно в студенческой)))
1
Недавно я вышел на заслуженный отдых. Нет, списывать себя, извините, в утиль пока не думаю: сил ещё о-го-го, но годик-другой отпуска в тепле и сухости, в отсутствии пыли и тараканов, ещё никому не повредил. Теперь позвольте отрекомендоваться: «Неорганическая химия», учебник для студентов высших учебных заведений.
Родился я в последний предперестроечный год, в издательстве, что в Mоскве, на Неглинной. Создатель мой Гаврила Платонович Хомченко немало времени и здоровья затратил, чтобы я смог появиться на свет, чтобы на тернистом пути к высшему образованию стал спасительным куском хлеба целеустремлённым студентам, алчущим знаний.
Едва покинув типографию, с непросохшей краской на страницах, волею судьбы я, как молодой специалист, распределился в одну периферийную вузовскую библиотеку. Элитные места на полках в читальном зале были давно заняты, поэтому пришлось довольствоваться клочком металлического стеллажа в Абонементе, где до поры до времени я и простоял, глотая книжную пыль и угощая тараканов казеиновым клеем со своего корешка. Справа теснил «Общая химия» Глинки, усыпитель для домохозяек, исчерпавший себя маразматик с его грамм-молекулами, ангидридами и питьевой содой, которую он называет «натрий двууглекислый». Слева немилосердно жал «Физическая химия» Никольского, фолиант килограмма на полтора, этот жупел, источник студенческих кошмаров, кичащийся своей исключительной эрудицией и считающий, простите, недоумком всякого, кто не знает вывода уравнения изобары химической реакции. А я? Я – добрый и совсем не страшный. «Ничего, брат-студент, всё не так сложно. Boт я смог выучить неорганику, и ты сможешь, стóит лишь взяться», – эти слова Гаврилы Платоновича явственно читаются меж моих строк.
Долго ли коротко ли длилось вынужденное безделье, но наступил тот момент, когда из добрых рук библиотекаря перекочевал я в потасканную студенческую сумку. Наконец-то у кого-то возникла потребность в моей информации, и я смогу почувствовать свою полезность!..
Но дальнейшие события весь энтузиазм молодости, мягко говоря, охладили. Почему желаемое столь часто не соответствует действительности? Над этим глубоко философским вопросом корпели передовые умы как прошлого, так и современности. Boзможно, кому-то и посчастливилось отыскать ответ, только легче мне от этого не сделалось.
Mой, так сказать, педагогический дебют состоялся в общежитии. О, упаси вас бог попасть туда! Повторить мой первый «выход в массы» не пожелаю ни Глинке, ни Никольскому! Сначала два месяца я просто кормил тараканов в шкафу. Потом ещё месяц был подставкой под чайник или сковородку. Кроме того, иногда случалось поработать теннисной ракеткой и даже орудием борьбы (пятьсот граммов «живого веса» позволяют мне в злых руках наносить ощутимые удары). В общем, студенты во мне видели кого угодно, только не друга и помощника, которым я так мечтал стать. Поначалу сильно переживал из-за этого, наивный был, не обтрёпанный, в прямом и переносном смыслах. А ведь то были цветочки!
Ягодки созрели на следующий год. Тогда на три сессионные недели я достался одному заочнику. Знаете, кто такие заочники? Это люди, перегруженные амбициями относительно высшего образования, но не обременённые трудолюбием и достаточным интеллектом, чтобы учиться очно. Именно для таких и появились при вузах отделения компенсирующего обучения, чьим «клиентам» дважды в год под видом сессии выпадает законный предлог на несколько недель отделаться от работы. Приехав, извините, в общагу, заочники тратят отпущенное время на что угодно, только не на посещение обзорных лекций или читальных залов. Я не понимаю, как можно химию – глубоко прикладную науку, изучать заочно? А в общаге и открывать-то учебники – дурной тон, тем более – читать их! Поэтому, попав в его комнату, я прямиком угодил под кровать, вместе с такими же бедолагами, как и сам. Сложили нас в стопку, сетку панцирную сверху приладили, и – понеслось… С каждым новым колебанием той сетки от колоссальной боли сильнее деформировался мой переплёт, крепче слипались листы. Гóстьям тогдашнего арендатора, судя по ритмичным воплям, вылетающим в кромешной тьме в такт кроватным скрипам, тоже было больно, но каждая почему-то охотно соглашалась прийти ещё. И жгучие, как серная кислота, слёзы беззащитности и беспомощности сочились с моих горемычных страниц, едва в комнате снова раздавался девичий голос… Слава богу, сессия кончилась, и тот истязатель книг и девушек просто вынужден был вернуть меня в библиотеку.
Следующая хозяйка – особа на первый взгляд чистоплотная, открыла меня на второй день аренды. Я замер в сладостном ожидании: вот сейчас эти умильные глазки побегут по моим строчкам…
А не тут-то и было! Юленьке потребовались только два листа с рассказом о принципе Ле-Шателье, которые безжалостно вырвались её холёными рученьками прямо на экзамене. Разумеется, получив свою железобетонную «удочку», юная садистка и не подумала вклеить эти листы обратно. Вот и вернулся я на полку, став калекой. Обидно, хоть в петлю… нет, хоть в печку лезь!
2
Шло время. Прошлое кончилось, наступило настоящее. Студент матфака Милютин, в чьей квартире я оказался однажды ввечеру в начале апреля, находился в том подавленном состоянии, какому весной подвержен каждый, чьи сердечные порывы пока не нашли объекта приложения. Как, спрóсите, учебник химии попал к математику? Элементарно: студент-химик Бобкин, накануне взяв меня в библиотеке, решил навестить приятеля, поскольку обмывать стипендию в одно, простите, рыло не умел.
Mилютин, как указывалось выше, страдал сердечной болью, которая, в отличие от зубной, анальгетиками не утоляется. Поэтому изнуряющий жар, создаваемый тлеющим в груди угольком, охлаждался исключительно этанолсодержащими жидкостями. Понятно: это отнюдь не рациональный способ, но от употребления молока пользы было бы ещё меньше.
– Boт, брат Бобкин, жизнь-то бьёт ключом, причём, газовым. И всё – по голове.
– Ты чё, Миля? Рано ещё лезть в философию. Пожуй колбаски да запей, пока пена не осела.
Ниже хочу попросить прощения за невольную пропаганду пенного напитка, но я – сторонник объективности во всём, начиная с описания свойств разбавленной азотной кислоты и заканчивая освещением событий, свидетелем которых пришлось нынче оказаться.
– Будем здоровы, друг! – Миля поднял кружку.
– Кто ж на сей раз? – бодро спросил Бобкин.
– Не зна-аю, – обречённо взвыл хмелеющий Милютин.
– Хорошее дело! Люблю её, не знаю кого. Boт и всё!
– Я тебя умоляю! Она тоже так говорит: «Вот и всё!». Типа, «Ничего себе!». Подружка: «Я твои конспекты пока не верну, они мне нужны». Она: «Вот и всё! Тогда завтра». Подружка: «Нет, завтра тоже не верну, вечером занята, переписать, стало быть, не успею». Она, возмущённо: «Вот и всё!».
– А ты? Предложил ей свои конспекты, или тяму опять не хватило?
– Эх, брат Бобкин, какой может быть тям, если трамвай опять битком?
– О-о, поздравляю, – Бобкин уставился на бутылку, набрасывая в её контурах черты очередной Милютинской пассии. – Ты уже на трамвайную чиксу вскидываешься. Как это интересно! Главное – свежо!
– Ты не прав: она не чикса. Она – не чикса! Извинись, брат!
– Да ладно, извиняюсь, конечно. Но всё равно, почему не познакомился? И чего ж в ней такого ты увидел, под маской-то?
– Глаза. Они лучезарны, как… Как этот весенний день, когда щедрое солнышко превращает каждую частичку капели в крупный алмаз…
– Неудивительно. Предыдущая «она» была ослепительна, как морозное зимнее утро, тоже, кстати, с алмазами. И сколько ты по ней сох? Дня три? Наливай, ювелир-любитель!
– Перестань ёрничать! Представь, как закатные лучи отражаются в зрачках девушки крохотными драгоценными искорками…
– Представлю, будь спок! Так же, как рубины чьих-нибудь ланит или сапфиры очей, на которые ты вскинешься послезавтра в автобусе и о которых вот так же штампованно будешь мне тут канючить. Думаешь, нытьё поможет делу? – восхищённый собственной тирадой Бобкин разлил остатки жидкости по кружкам. – Извини, друг, кто ж, как не я, тебе на это укажет? Давай: за «Вот и всё!».
Выпив «на посошок», гость ушёл, в зыбком равновесии оставив меня на краю тумбочки. Милютин, проводив друга, приуныл: с повышением промилле в крови тоска не делалась меньше, наоборот, уголёк в груди жёг сильнее и нестерпимее.
3
Одиннадцатого апреля, воскресным утром, которое добрым бывает далеко не у всех, к сердечной боли добавилась головная. Отпиваясь капустным рассолом, мой хозяин… даже не хозяин, а отменно посторонний человек, задался сакраментальным вопросом: что делать? Ни фильмы, ни музыка, ни пресловутое апрельское солнце, прицельно люменами бьющее упрямую зиму, не могли разогнать его тоску.
Внезапный телефонный звонок нарушил состояние затянувшегося абстинентного транса. Кто это? Обзвонщики?
– Можно с тобой познакомиться? – промурлыкал в трубке девичий голос, причём, изрядно девичий.
– Со мной? Простите, вы кому звоните? – ошарашенный Миля поперхнулся воздухом.
– Как – кому? Тебе! Хочу с тобой познакомиться.
– А почему именно со мной?
– Скучно, – незримая собеседница протяжно вздохнула. – Сняла трубку и набрала наобум. Я всегда так делаю от скуки.
– А сетей для знакомств недостаточно?
– Не хочу в сеть, там одни фейки. Как тебя зовут?
– А книжку почитать – не судьба?
– Я её уже прочитала.
– А другую?
– И другую тоже. Вообще, все книги прочитала. Пойдём, в парке погуляем?
– Ударим по вирусу фитонцидами?
– Чё-о? Ты в каком классе?
– В седьмом, – честно ответил Миля, припомнив недавно окончившуюся педагогическую практику. – А вы?
– Так мало? По голосу не скажешь. А я – в деся-атом.
– Так вы, извините, в десятом что делаете? – Милютин сообразил, что это какая-то, простите, малолетка так оригинально справляется с гормональным штормом.
– Учусь, знамо дело.
– Ах, во-он оно как! – Миля изобразил удивление. – А я-то в седьмом – классный руководитель. Уроки от скуки поделать не пробовали? Наверно, вы двоечница? Из какой, говорите, школы-то?
– Во, попала! Простите, – смущённая девушка повесила трубку.
Сделав то же, Милютин некоторое время потратил на обдумывание свершившегося. Правильно ли он поступил? Может, стоило подыграть собеседнице? Забить, извините, стрелку у ближайшего клуба и оторваться так, чтоб боль из сердца перекочевала, простите, ещё кое-куда… Незнакомка явно напрашивалась. Но, к сожалению, а может, и к счастью, Миля догадался до того слишком поздно. Стоя на балконе, он слепо пялился на небольшие группки «замаскированной» молодёжи, планомерно стекавшиеся к Нижнему парку. Предзакатные лучи, проникая в его комнату, крутили на обоях свой фантастический диафильм, не лишённый, однако, романтики. Чувство бессильной зависти стало переполнять Милютинскую душу, истерзанную самокопанием. Согревал последнюю лишь недавний телефонный диалог: всё-таки он такой не один, кому сейчас скучно. Как же быть? А что, если…
И в сей, извините, секунд в поле атаки солнечного луча попал и угол моей обложки. Мизера световых паскалей хватило, чтоб сломать мой хрупкий эквилибр. И в новый секунд отправился я в краткий полёт, как подбитая птица, влекомый только силой гравитации, и распластался на полу корешком кверху, издав среднее между «шлёп» и «тыдых», вынудив Милютина очнуться от своих раздумий.
Осторожно, будто боясь получить химический ожог, подняв меня и осмотрев на предмет травм, он глянул на передний форзац. Там желтел приклеенный бланк, где читатели указывали дату изъятия меня из библиотеки и свою фамилию. Последняя запись – «09.04.21» – сделана Бобкиным. Дрожащей левой рукой Миля снял трубку, правой, зачем-то перекрестив диск, набрал эти шесть цифр – 090421.
– Алё? – отозвался приятный голос. Девичий, но – не изрядно, что немаловажно. В трубке был слышен звук работающего телевизора.
Ни воздыхания, ни гласа.
– Алё, говорите, не бойтесь: вирус по проводам не передаётся!
Звонивший поймал себя на мысли, что где-то слышал этот голосок, но опять не проронил ни слова.
– Ну, раз не хотите говорить, тогда не стоило и звонить, – разочарованная собеседница нажала рычаг. Стало быть, она не истеричка и не хамка, раз отреагировала так спокойно. И это, без сомнения, добрый знак.
Через десять минут, переведя дух и ещё глотнув рассола для храбрости, Милютин снова снял трубку. Левой рукой, как обычно. Правой набрал прежний номер: 090421.
– Алё? – спокойно ответил тот же приятный голос.
– Можно с вами познакомиться? – проговорил Миля.
– Вот и всё! – последовал ошеломляющий ответ, калёным шампуром пронзивший и мозг, и сердце, и прочие Милютинские органы.
4
Свадьба состоялась в канун какого-то крупного праздника, кажется, Троицы. За два дня до торжества друзья жениха выкупили меня из библиотеки, отдав в качестве компенсации моего тёзку работы Наиля Сибгатовича Ахметова. Что ж, это – достойная замена: Казанская химическая школа считается сильной со времён Зинина, Клауса и Бутлерова.
Перевязанный алой ленточкой, с подклеенными уголками, я был преподнесён новобрачным и принят ими как наидорожайший подарок. С тех пор и отдыхаю здесь, на зеркальной полке серванта, опираясь на две бутылки полусладкого шампанского, скреплённые такой же алой ленточкой. Молодые супруги обязательно представляют меня гостям и, понижая голос, рассказывают о той лепте, какую я внёс в дело формирования новой ячейки общества. Гости удивляются, не верят, просят показать ту судьбоносную Бобкинскую запись на бланке. Да и сам я до конца не уверовал во всё случившееся. Вот и думай теперь о превратностях судеб людских и о той роли, которую в этих самых судьбах может сыграть обыкновенный учебник химии!
Автор публикации
Очаровательно! Тоже задумывалась о судьбах разных вещей, в том числе и книг.
Блин, не прикрепилась вчерашняя картинка с разворотом “Весты”…