ŠU MUNUSDUB.SAR

Когда Атукуки пошёл шестой год, она перешагнула порог отчего дома, чтобы никогда больше не вернуться.

Богато их семья не жила, так что на третью дочь сколько-нибудь подобающего приданого не отыскалось — и без того надо крепко задуматься, как обеспечить достойным наследством двоих сыновей. Так что Атукуки оказалась “лишним ртом”, тем самым ребёнком, которого не совсем понимаешь, куда и приткнуть. С одной стороны, выдавать её замуж за первого встречного, только бы взял, не хотелось: их семья по-прежнему сохраняла гордость, передавшуюся от некогда известных предков, чьи имена поныне канули в небытие. С другой же стороны, обделять двоих сыновей не хотелось сильнее.

Выход оставался только один. Хотя, на самом деле, два, но…

В то утро Атукуки не лила слёз, не жалобила матушку и отца, не упиралась, решив, что следует принять судьбу стойко и достойно. Она знала: противиться ни к чему, ведь что путное от упрямства редко когда получишь, да в глубине души понимала, что нет лучшего пути. Матушка помогла тогда собрать нехитрые пожитки в мешок: пару туник и полотнищ, сандалии, пояс и потускневшие временем стеклянные бусы, какие завернула тайком от отца; а соломенную куклу и деревянного коня Атукуки прижала к груди. Больше ей ничего не полагалось, да и больше дать не могли.

Царь ещё отдавал пикиттум1 за таких, как Атукуки, и ей повезло. За такой шанс стоит быть благодарной, даже если поначалу хочется тихо поплакать в уголке; и стоит быть благодарной отцу, что попросту не продал в рабство. Храбриться она могла сколько угодно, но внутри грыз и метался страх, царапался, словно дикий зверь, и никак не мог найти выхода. Плакать при строгой, немолодой женщине, одетой точно богатая горожанка и подчёркивающей статную красоту сверкающими жреческими украшениями, Атукуки не собиралась, да и одного взгляда Никугшаг хватало, чтобы выпрямить спину и, опустив голову, считать безмолвно шаги.

Никугшаг станет её новой матерью: таков был уговор. Она удочерит Атукуки: многие старшие надитум3 удочеряли младших, чтобы получить заботу в старости, обменяв внимание на наследство.

Идти до Экура, подлинного сердца города, пришлось долго, под палящим Солнцем, и только головной платок защищал от нежеланного обморока. Они прошли через мост, увенчавший Евфрат, и миновали величественные, широкие ворота, вместе с торговцами, чьи телеги тащили послушные ослы. На Никугшаг глядели — и глядели с почтительным уважением, пропускали, не смея задерживать жрицу самого Энлиля, а Атукуки неловко семенила рядом, ощущая себя маленькой обезьянкой на привязи у пестротканного волшебника, чью тунику усеяли серебряные звёзды. Путь их лежал через центр: не раз Атукуки бывала тут с матушкой, помогая той на рынке, но сейчас Никугшаг миновала его, следуя широкими, насколько ты было возможно в каменном городе, улицами. Куда больше Атукуки привыкла к песками, бесконечно уходящим в горизонт, к тёмно-синей бескрайней небесной сфере с разбросанными камнями звёзд, к маленькому глиняному домику и к широкому полю, где работала с нежных лучей зари до света Инанны, рядом. Город давил могуществом, стенами, ощерился рвами, горбился мостами; и высокие пальмы, воткнутые в землю скрипели где-то там, в вышине, у лучей самого светила.

Чем ближе к Экуру они подходили, тем громче людские голоса звенели на улицах, но рыночные перекрики стихали за спиной, уступая место сдержанному спокойствию. Вместе они пересекли ещё один канал; и вскоре Атукуки увидела храм, утопающий в зелени.

Глядеть на Дом Горы должно с почтением, снизу вверх, всяко мгновенье ощущая свои беспредельные ничтожность и незначительность пред Божественным Светом Энлиля, властного над небесами и землёй, грозного ветрами и благосклонного дождями, но одновременно — причастность к Божественному. Возвышающийся над Ниббуром, казавшимся теперь невзрачным камушком у подножия пронзающей небеса горы, он резко уходил вверх степенными зиккуратами. Бесконечные лестницы со ступенями топтали многие и многие люди; но Атукуки, задрав голову вверх, не слушала их разговоров. Ей прежде не доводилось стоять столь близко к божественному свету, не доводилось видеть резьбу зиккурата столь ясно: обыкновенно они семьёй посещали другой храм, стоявший по ту — теперь по ту — сторону канала близ тенистого парка. Снизу землисто-чёрный, в середине — кроваво-красный и облачно-белый в самом верху, зиккурат уходил в небесную обитель богов и вёл к ней всякого прихожанина.

Никугшаг не одёргивает подопечную, не требует тотчас же мчаться, и не сразу Атукуки понимает, что стало тому виной. До неё долетают обрывки разговора на каком-то странном, мягком, очень гласном языке, какой она не понимала. Женщина в белой тунике, подошедшая к ним, удаляется, даже коротко не взглянув на Атукуки.

Впервые Никугшаг обращается к ней напрямую:

— Полагаю, ты не знаешь этот язык, — проговаривает женщина. — Это эмзаль, исключительно женский язык, недоступный для мужчин и скрываемый секретом. Ты обучишься ему позже, но уже начинай привыкать к звучанию.

Атукуки глядит растерянно, но, наконец, выдавливает:

— Хорошо, ни5.

— Занятия ты начинаешь с завтрашнего дня. Я покажу тебе, где будет твоя кровать, и проведу по территории, представлю санга4 и другим надитум. Запомни их лица и имена, и в случае нужды обращайся.

— Хорошо, ни, — невольно повторяет Атукуки, опуская взгляд, и женщина тяжело вздыхает раскалённым воздухом. Впрочем, явного недовольства она не озвучивает, предпочитая молчаливый мягкий укор.

— Ты можешь обращаться ко мне по имени.

— Хорошо… Никугшаг.

— Так-то лучше.

Жестом Никугшаг предлагает Атукуки следовать за собой.

Храм чудится самостоятельным городом; обнесённый стенами и увитый снаружи рвами, он жил самостоятельной жизнью. Никугшаг рассказала о том, по каким правилам работает храм; о том, какую деятельность ведёт, какие земли ему принадлежат, чем торгует, каким горожанам даёт работу. И предупреждает особенно:

— Очень многие надитум вышли из высшего света, — рассказывает Никугшаг, — и тебе следует быть с ними почтительной и осторожной. Все из них посещали э-дуба6, грамотны и образованы. Тебе стоит равняться на них, но при этом знать своё место. Моё покровительство поднимает твой статус в их глазах, но не настолько, чтобы относиться к тебе, как к равной, так что не обманывайся, даже если тебе станут улыбаться. Не будь груба, не будь откровенна, не будь наивна. Общайся со всеми хорошо, но в меру и по правилам.

Невольно Атукуки ёжится, словно её укусил морозистый ветер.

— Я слышала, тебе доводилось посещать э-дуба ранее. Думаю, с учёбой проблем не должно возникнуть. К тому же, ты ещё очень юна.

Атукуки кивает осторожно:

— Весь прошлый год, когда всемилостивый царь дозволил детям бедняков научиться простым счёту и грамоте, я училась.

— Славно слышать, — благосклонно кивает Никугшаг. — Тебе надо будет принять новое имя. Мы обсудим этот вопрос несколько позже, уже после света Инанны: сейчас меня ждут дела.

Атукуки хочет спросить, зачем Никугшаг взяла её на попечение, но не рискует. Отчего-то ей кажется, что такие вопросы не задают, а подобные решения принимают как должное, не противясь судьбе и отыскивая в себе изо дня в день благодарность. Никогда не просившая о таком, она всё-таки знает, что обязана соответствовать возложенным ожиданиям, пусть и чудится на миг, что на плечи возложили великую гору и наказали тащить на себе до скончанья веков.

Атукуки выдыхает. Напоминает себе: слезами делу не поможешь. И заходит в небольшую комнатёнку.

Никугшаг предоставила Атукуки место в личном доме, расположенном на территории храмового комплекса и выстроенном из облицованного кирпича; как и любой жрице, ей полагалось личное жильё. Возможно, когда-нибудь этот дом перейдёт самой Атукуки на правах наследницы.

В комнатке — светло и довольно пусто. Можно сказать, аскетично.

Нехитрые пожитки Атукуки пристраивает под кроватью, а куклу и лошадку оставляет на ней. Что делать остаток дня? Загадка.

***

Низко-серебристый, ложащийся к горизонту свет Инанны возвещает об окончании рабочего дня. Теперь боги начинают судить всякого по их совершениям за один обход Солнца по небесам, а для Атукуки жизнь начинается заново.

— Отныне ты принимаешь новое имя, — благосклонно произносит Никугшаг, и пламень факелов пляшет на стенах. — Отныне ты станешь жить под именем Нин-ун-иль.

И Нин-ун-иль открывает глаза.

***

День в э-дуба начинается ещё до того, как проснётся Солнце; Нин-ун-иль собирает трёхгранные палочки, подаренные Нинкугшаг, и выходит на улицу ещё до того, как слуги проснутся. Утро встречает её тихой прохладой; дыхание Евфрата Нин-ун-иль ощущает на лице и радостно улыбается. Она всегда старалась пройтись медленно ранними утрами, когда светило ещё не принималось беспощадно сражать лучами.

Э-дуба облицована белым кирпичом; внутри здание оказывается строгим и просторным — так, чтобы каждый ученик мог занять место, и так, чтобы не создавать излишней толпы.

Нин-ун-иль выбирает место впереди. И пока ещё мало девочек и мальчиков явилось, она может позволить себе это и избежать конфликтов.

Занятие вскорости начинается.

— Вы можете обращаться ко мне уммиа7 или ни-уммиа, — говорит рослая темнокожая женщина с раскосыми миндалевидными глазами цвета угля. — Я буду обучать вас письму. Но прежде всего хочу сказать, что Вы должны быть внимательны, исполнительны, послушны и педантичны. Вы должны брать на себя ответственность за результаты своей работы и не обвинять никого иного в своём неумении, — голос её становится строже, в нем сверкает медный нож, готовый резать всё на пути. — Начинаем наш урок.

Уммиа рассказывает о типах табличек. Говорит, что следует обратить внимание на их форму; о том, что уже по самому внешнему виду таблички можно понять, о чём пойдёт речь, даже не читая её. Она обращает внимание на их отличия, указывает на тонкие прямоугольники и маленькие квадратики, на большие подушкообразные таблички с толстыми краями, на единственную большую, красивую таблицу — и рассказывает, рассказывает, а Нин-ун-иль запоминает жадно каждое слово, как страждущий в пустыне, добравшийся за долгие дни до оазиса.

И оазис этот оказался не мутной лужицей, а подлинным подземным источником: чистейшим, могучим, холодным.

— Кто отличится в чтении и письме, тот будет блестеть, как Солнце, — заканчивает свою речь уммиа. — Теперь же приступайте к заданию. Ваш большой брат раздаст таблички, которые каждому надо будет перенести на свою. Вы всегда можете обратиться ко мне или к нему с вопросом. И помните, что ваша основная задача — это заучить текст, научиться воспроизводить его по памяти, хоть с закрытыми глазами, и с лёгкой рукой. Только после того, как справитесь с простыми табличками, мы начнём работу над более сложными. Начинайте.

Нин-ун-иль глядит на свою табличку и понимает, что не понимает ничего из высеченного, однако принимается за работу; смутно её кажется, что это может быть какая-то назидательная басня, но не уверена.

Трёхгранная палочка легко прожимает ещё мягкую глину: затвердеет та только через время и в огне, сохранив навсегда стройные аккуратные ряды.

Меж тем уммиа неторопливо посматривает в ученические таблички; и иной раз, вздыхая, тяжело качает головой:

— Твоя рука никуда не годится.

Рядом с Нин-ун-иль уммиа замирает, всматривается в работу, и вдруг произносит:

— Твоя рука ещё тяжела, но точна.

Лучшей похвалу Нин-ун-иль и представить не может.

И тогда, стоило уммиа отвернуться, Нин-ун-иль, тихо дыша, высекла, чтобы после аккуратно соскрести тонким скребком:

ŠU MUNUSDUB.SAR

***

1 Пикиттум — своеобразное “приданое”, которое государство ежегодно платило за недостаточно богатых девушек, ушедших в гагум.

2 Гагум — закрытая обитель на территории храмового комплекса, где жили незамужние женщины.

3 Надитум — статус незамужней женщины.

4 Санга — “главный администратор” храма.

5 Ни — титул, указывающий на женскую сущность, “леди”.

6 Э-дуба — шумерская школа.

7 Уммиа — школьный учитель, “знающий человек”.