— Видела, что статья вышла?
— Это какая ещё? Должна же только в конце марта.
На календаре — двадцатое февраля.
— Да новостная заметка. Сайт открой университетский, там на главной странице.
— Секунду…
Разговор коллег с трудом прорывается сквозь музыку. Заинтересованная, я выключаю звук, но наушники, конечно, не достаю: пусть думают, что я не слышу. Так, наверное, делать не совсем правильно, но и по отношению ко мне тоже здесь совершали много неправильных вещей.
Слышу, как Софи щёлкает мышкой, медленно скроллит, мычит себе под нос. Дочитала.
— Ну, хорошо, вижу. И что?
— Она даже не упомянула меня.
Начальницу, сидящую в соседнем кабинете, через тонкую стенку, по имени лишний раз не называют: может случайно услышать; и привычка сохранялась, даже когда начальница работала из дома — совсем как сегодня. Разговоры моих коллег, делящих со мной маленькую комнатушку-офис для студентов пи-эйч-ди (или, по-простому, пхд) на три стола, всегда становились смелее, когда они думали, что точно-точно никто посторонний не услышит лишнего.
Не для чужих ушей.
— Ты преувеличиваешь.
— Ты не понимаешь.
Алим вздыхает.
Спиной чувствую, как он косится на меня, и старательно делаю вид, что листаю ворд со своим дипломом. Мелькают схемы, таблицы, графики — и килотонны текста на русском. Коллеги ничего не поймут, хоть матом всё опиши, но тут главное, как говорила начальница, незамысловато изображать бурную деятельность. А то, что по сути ничего нового ты не делаешь, не так уж и важно, как высидеть положенные часы.
— Я очень терпеливый человек, Софи. Когда она просит меня задержаться, я задерживаюсь: эксперимент раньше не завершишь. Когда она просит меня выйти в выходные, я выхожу: в другое время визуализацию не сделаешь, ну, или мышей резать больше некогда, да и надо весь цикл успеть за неделю. Когда она просит меня взять на себя ученика и не платит за это, я беру: кто-то должен научить студентов, которых она понабрала.
Брошенный камень сминает траву в огороде и оставляет глубокую борозду на земле.
Алим продолжает:
— Даже когда она отдала мою статью другому, я смолчал, хотя и сделал семьдесят процентов работы. Она просто… забрала всё и не упомянула ни в авторах, ни в благодарностях.
Молчат. Софи не знает, что ответить. Да и что сказать в ответ на такое?
— И всё-таки, ты как-то слишком близко принимаешь к сердцу какую-то новостную заметку. Надо научиться спокойнее относиться к таким вещам: случается и всякое похуже.
— Легко говорить, когда ты сама упомянута.
— Я здесь уже восемь лет. Ко многому привыкаешь, если потерпеть достаточно.
Или бежишь так, что только пятки сверкают, да?
***
Обычно я жду порядка семи минут, когда клетки, наконец, открепятся от пластиковой стенки фласки и забултыхаются в мягко-розовом растворе трипсина, превратившись в бледный комок, отдалённо напоминающий соплю, но сегодня — такой день, когда торопиться совсем не хочется. Индий на меня привезли сегодня без предупреждения: никто толком не знал, выйду ли я в понедельник с коронакарантина, но, похоже, такие обыденные вещи мою начальницу не интересовали.
Шаркаю ногой. Пробрызгиваю руки спиртом. Протираю ручку инкубатора. Перекатываю трипсин по днищу фласки, и тонкие белые нити клеток плавно ползают вслед за моей рукой.
Можно работать.
Добавить среду, перемешать, посчитать количество клеток — не вручную, конечно: три целых сорок шесть сотых миллиона глазами не отследишь; посчитать, как нужно развести средой клетки, чтобы получить один миллион в одном миллилитре; рассадить три чашки Петри, убрать в инкубатор, остальное — залить чистой средой и убрать следом, пусть растут; прибрать за собой ламинар: промыть вакуумный насос, убрать оставшиеся пипетки, протереть спиртом рабочую поверхность, закрыть ламинар, включить ультрафиолет, вылить розовую жижу из банки вакуумного насоса, вернуть на место. Помнится, однажды я так плотно закрутила эту банку, что не смогла её открыть и в течение месяца, дважды в неделю, наблюдала, как жизнь стремительно колонизирует стеклянные стенки, омываемые питательным раствором. Просить помощи было не у кого: европейцы не работают весь январь, так что колония успела образоваться порядочная.
Лёгкие стягивает болью, и я закашливаюсь. Самые верхушки, над ключицами, будто разрывает, и на мгновение кажется, что мелкие розовые кусочки, истерзанные коронавирусом, окажутся на ладони. Надо было остаться дома и отболеть положенные четырнадцать дней, а не тащиться сквозь дождь, слякоть и размоченный снег на работу: жертву никто не оценит.
Краем глаза я замечаю, как из кабинета начальницы выходит Алим; мы пересекаемся взглядами, и он только сдержанно кивает. Ничего мне не говорит, а я не лезу. Зря.
***
Проснувшись в шесть утра двадцать четвёртого февраля, я первым делом, как и всегда, каждый день до того, пролистываю мессенджеры. Только вот сегодня слишком долго читаю — так, что чуть ли не опаздываю на работу.
— Доброе утро!
Коллега смотрит сквозь меня.
Дверь соседнего офиса захлопывается, стоит мне показаться из-за угла.
Ненадолго всё стихает.
Потом — продолжается:
— Давайте потише, Инга из России.
Как будто я их не слышу.
Алим снова выходит от начальницы: долго там сидел. Снова ничего не говорит, а я снова ничего не спрашиваю.
Собрание лабы от двадцать восьмого февраля начальница начинает с извинений и заверений в том, что не поддерживает это. Наверное, легко говорить, когда у тебя уже давным-давно гражданство другой страны, а в Россию тебе и не надо.
***
— Они отказались переводить деньги на российские счета.
— Так свифт же ещё работает: я только что квартиру оплатила. Всё прошло.
— Это решение фонда.
— Какое-то оно не очень-то и законное.
— С решением фонда не спорят.
— Какие есть варианты? Может, выдадут чек? А я его обналичу в нордее?
— Это у них считается коррупцией.
— Почему?
— Деньги-то обналичить может кто угодно, отследить не получится.
— Деньги, за которыми идти надо с моим документом?
— Тут так не принято.
— Ну, банковский счёт мне открыть нельзя…
— Можно попробовать в ике.
— Там надо иметь персональный номер, а его у меня нет.
— Как это — нет? Я тебе его сделала.
— Он не работает.
— Не может быть такого.
— Может. Он не работает. Он не существует. А я — не существую в системе.
— Тогда вариантов больше нет.
— А нельзя перевести мою стипендию кому-то другому?
— Мне кажется, ты совсем не понимаешь, как тут всё работает.
— Я не вижу никакой проблемы написать доверенность. Мол, разрешаю такому-то получить мои деньги. Имя, фамилия, паспорт. Или какой-нибудь другой документ. В чём проблема?
— В том, что движение денег тут строго отслеживается. И каждая операция возможна только на твоё имя. Потом не объяснишь, откуда взялся посторонний.
— А доверенность? Официально всё будет.
— Тут так не принято.
— Бред какой-то.
— Тут так принято. Оставлять тебя без денег тоже как-то не хочется…
— Да мне жить не на что будет, о чём речь?
— Думай, уезжаешь или нет.
— Уезжаю.
***
— Ты что-то сказал?
— Мне жаль, что ты так уезжаешь.
Расстроенным Алим не выглядит.
Я растерянно киваю.
— У нас завтра диссекции, помнишь об этом?
— Помню.
Потрясающий драматургический разговор: привет-привет, как дела-хорошо, пока-пока. Чего хотят персонажи, не знает даже автор. Сквозной сюжет тоже не придуман, а экзистенциального кризиса — нет. Все проблемы бытовые и решаются щелчком пальцев: зритель, наконец, зевает и утыкается в поставленный на беззвучку телефон. Ярким огоньком вспыхивает в темноте зала экран.
— Надо, чтобы мы обсудили, что делаем завтра? Ты пометила соединения?
— Нет, да.
— Сколько?
— Девяносто восемь целых и семьдесят три сотых для эм-один, девяносто одна целая и тридцать шесть сотых для эм-два.
— Неплохо. Завтра с утра проверь снова и готовь растворы.
Нет, определённо, так пьесы писать нельзя. Прозу, может, и можно, но это же всё равно кошмар сущий: унылые разговоры, обрывочные фразы, общее непонимание происходящего. Но, думаю, концептуально жизнь такая и есть: надо всего лишь делать вид, что ты всё понимаешь и преисполнилась, а что происходит внутри, не так уж и важно. Всё, что внутри, — это для друзей, а не для коллег. Коллегам нужны графики, а ещё моё личное мнение о том, какие выводы можно сделать из этих самых графиков.
***
— Я тобой страшно недовольна на этой неделе. Инга, я даю людям проекты, чтобы они ими занимались, а не только хвастались всем подряд, что им дали проект, а сами ничего не делали! Почему ты пропустила ОФЭКТ в субботу? Почему всё за тебя пришлось делать Алиму? Почему ты ушла раньше него в четверг? Почему ты повисла на Алиме и стряхнула всё на него?
— Мне никто не сказал, что…
— Так спросить надо было! Слова для чего нужны?
— Вы сами говорили, что о работе в выходные предупреждают заранее в личном порядке. Здесь ведь так принято. И почему вы посчитали нормальным обсуждать мой проект у меня за спиной и принимать все решения, пока я бегаю между лабами и работаю? Или здесь тоже так принято?
Хотелось бы, чтобы разговор прошёл так смело, как я нарисовала его в голове, но нет: на самом деле, в основном я молчала и сжимала подлокотники стула. Сердце колотилось так, что едва ли не проламывало изнутри грудину, и в последний раз, пожалуй, мне было настолько обидно, когда комиссия поставила за государственный экзамен хорошо, а не отлично. Хорошо получили все, кроме двух человек: те заработали на отлично, списав всё в туалете, а моя оценка оказалась равной оценкам тех, кого комиссии пришлось дотягивать дополнительными вопросами до сколько-нибудь приличного, не стыдного результата. И почему хорошие варианты ответа приходят в голову только тогда, когда уже совсем поздно? Почему человек не может быть таким же отчаянным, каким резко становится спустя часы или даже дни после того самого разговора, когда надо было проявить себя, сразу?
Надо было ставить себя иначе, иначе отвечать, давить на то, что… Да даже не знаю, на что. На следующий день Алим просит данные и протоколы по проекту. Интересно, как как получилось, что у человека, который ничего не сделал для проекта, оказались все данные и протоколы? В глаза он не смотрит, а потом уходит к начальнице, и они долго, долго обсуждают. Со мной о статье по итогам проделанной мной работы никто не говорит.
На следующей неделе я уезжаю. Сначала поезд до Стокгольма, затем паром до Хельсинки, после — автобус до Санкт-Петербурга и, наконец, самолёт до родного города. Начальница не соизволила спросить, как я добралась, и добралась ли вообще, и писать ей я тоже ничего не стала.
На следующий месяц выходит статья с первым автором в лице Алима. Меня в ней даже не упоминают.
Диплом выглядит крайне неприятным напоминанием обо всём случившемся.
***
Когда я заглядываю на страничку той самой новости, поддавшись сентиментальному порыву спустя долгие месяцы, то обнаруживаю, что имя Алима всё-таки появилось в самом низу статьи, специальной припиской: “Оба проекта разработаны в рамках докторской диссертации Алима Рудаки на кафедре медицинской химии”.
Автор публикации
