– Куда ты опять засунула грелку, сука ты старая?! – это Порфирич кричит своим старческим, слабым голосом.
– Хватит орать, кретин, – ворчит в ответ Никаноровна, – сам куда-то сунул и забыл, бестолочь трухлявая. Кто поясницу грел себе два дня назад, соседка что-ли?
– Поговори мне! – грозится Порфирич и размахивает сухим кулачком.
– Эка, грозный какой! – Никаноровна тихо сплевывает в угол избы и вновь садится перебирать бусинки в старой, как и она сама шкатулке.
– Чем бы ни заниматься, только бы ничего не делать, – снова сипит Порфирич, – вот кошелка дырявая!
Так они ругаются еще долго. И, надо же, не устают. Слова обидные и не очень, находятся, словно сами по себе. Два древних старика будто бы подбирают их без труда и бросают друг в друга легко, даже без особенной злобы, просто потому что нужно ответить. Не проглатывать же «кошелку», «старого козла», «полоумную старуху» или «бестолкового осла».
Они давно уже одни. Сын много лет назад погиб, разбился на машине. Дочь, уже и не припомнят, сколько времени живет в большом городе и носа не показывает к своим родителям, да и сама уж не молодая, кажется, под шестьдесят набежало.
У Порфирича и Никаноровны есть и внуки и правнуки. Только они их и не видели никогда. Так уж сложилось.
Кто же сюда, к ним приедет? А сами дальше дворика своего захудалого и не выходят уже. Продукты им женщина приносит. Такая хорошая женщина. Из органов соцзащиты. Улыбнется, новости – сплетни расскажет. Но в избу вот не заходит никогда.
Пахнет в избе прелостью и старостью. Настойчиво скребется в углах мышь, а нынешней зимой ударили холода и подуло морозом из всех щелей, тех, что маленькие и побольше, но если укутаться потеплее в махровые платки и кофты можно перетерпеть днем, а ночью еще и голову теплыми полотенцами обмотать и тогда можно уснуть.
Сон, само собой, не крепкий. Старческий сон: ворчливый, крякающий, стонущий. Вот почему так: все тело начинает именно ночью ныть? Скрипишь, переворачиваешься, вроде бы и удобно улегся, а нет, все равно где-нибудь стрельнет, потянет, застучит.
Вот и искал Порфирич грелку, чтобы поясницу свою успокоить, хотя бы и ненадолго, но эта мымра скрюченная опять ее куда-то засунула!
– Так скажешь, где грелка, морда твоя свинячья? – снова заругался Порфирич.
– У себя в одном месте поищи, может, найдешь чего, – не отстает Никаноровна.
– Ах, ты карга старая! Ну, я тебе покажу…- он не находит слов и опять грозит кулачком.
– Чего ж тебе там показывать уже, тополь ты усохший? – улыбается почти беззубым ртом Никаноровна. Маленькие бусинки выскальзывают из ее маленьких ладоней и с шелестом рассыпаются по полу, некоторые проваливаются в щели между досками.
Никаноровна всплескивает руками и издает звук, похожий на стон. На лице ее неподдельное страдание. Она ничего не говорит. Так и замерла, сложив руки на груди и наклонив голову на бок. Все. Плакали ее бусинки.
Раскряхтелся, заохал Порфирич. И только через мгновенье увидела Никаноровна, как, опираясь на лавку у стены, спускается ее старый пень, бестолочь трухлявая, душа ослиная вначале на колени, потом упирается в пол ослабевшими своими руками и уже вот таким манером, на четвереньках собирает с пола рассыпавшиеся ее бусинки. Маленькие, едва видимые шарики выскальзывают между пальцами, но он настойчиво пытается собрать их в маленькую сухую ладонь.
– Что ты, Ваня, что ты, зачем? – запричитала Никаноровна и не заметила даже, как назвала своего старика по имени.
– Заткнись ты, дура старая, – огрызнулся Ваня, – сам знаю, что делаю.
Он еще собирал маленькие скользкие бусинки, когда так же на четвереньках подползла к нему Никаноровна, опустилась на пол рядом с ним, взяла его старое морщинистое лицо в такие же свои ладони и вдруг, повинуясь одному ей понятному порыву, обняла своего Ваню и прижала к себе.
– Какие же мы с тобой старые, Ваня, – сказала она, глотая невесть откуда взявшиеся слезы. Они душили ее, щипали глаза, но она плакала и говорила: – Какие же мы с тобой надоевшие друг другу, да? И не нужны никому. И совсем одинокие, совсем одни….
– А помнишь, как я с войны пришел, Нинка? – просипел вдруг Порфирич и тоже всхлипнул.
Закивала Никаноровна, прикрыла глаза, вспоминая.
– А баян мой помнишь? Никто так не играл.
– А как же! Помню….ты что ж, Ваня плачешь? Зачем это? И не думай даже! Зачем?
Порфирич слезы унять не мог, только громко шмыгнул носом и снова взглянул на свою Нинку.
– Куда же ты грелку подевала все ж таки, старая крыса? – спросил он беззлобно, – я ж теперь подняться не смогу, прострелило меня, ядрена корень!
Автор публикации
